Текст книги "Волхитка"

Глава одиннадцатая. Нечаянные судьбы сыновей. Кладбищенская быль

 
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях России…
 

Николай Рубцов

1

Сутулая избушка с одним окном, смотревшим на закат, сиротливо приютилась около тёмных покосившихся ворот – на краю просторного сельского погоста, на пригорке, с которого днём хорошо просматривался тракт, змеисто заползающий в предгорья. Ближайшие селенья светлыми крышами маячили в долине. Река блестела боком, круто выворачивая из-за утёса, но тут же и скрываясь за плотною гребёнкой кедрача.

– Вот тут я и живу, – разводя руками, проговорил дремучий старик, сторож погоста.

– Весёлое местечко, нечего сказать! – Молодой человек посмотрел по сторонам. – И давно вы здесь?

– Давно. Я уж не помню…

– А как вас звать?

– Живой.

– Ну, это я вижу. – Парень хотел сказать: «Я вижу, что не мёртвый», но постеснялся или даже побоялся говорить слово «мёртвый».

Человеку, занятому серьезной думой, немного надо в этом подлунном мире. Даже собственное имя для него – как пыль, которую сдувает время. Ни паспорта, ни метрик нет у сторожа. Люди старика зовут – Живой. Всякий раз, приближаясь и увидев сторожа, люди изумленно восклицали: «Живой?» – «Живой!» эхом откликался он; так и прозвали – Живой. И тут, среди сонма умершего народа, прозвище это звучало как-то особенно звонко, значительно и вместе с тем до боли грустно и тоскливо.

Встретив молодого человека у ворот погоста, Живой, ничуть не удивившись гостю, молча проводил его к своей сторожке. И вот теперь они стояли у порога. В одной руке Живого слабо тлела цигарка.

– Я не помешал вам? – из вежливости спросил молодой человек.

– Нет. А что мне, Ярославка?.. – Сторож дёрнул плечом. – Вдвоём так даже лучше. Вдвоём весельше.

– Как вы сказали? Весельше? – Молодой человек улыбнулся. – Интересное словечко. Я таких не слышал.

– Какие твои годы, Ярославка! – Старик цигарку затоптал. – Ещё не такое услышишь…

Где-то вдали, за рекою, за лесом догорала заря. На кладбищенских деревьях смолкли птицы. В низинах и оврагах клубком свернулись ветры. И даже облака остановились в вышине, словно подыскивая место для ночлега в тех горах, где уже когда-то «ночевала тучка золотая».

Вечер наступил. Задумчивый. Спокойный. Вдали и вверху, подкрашенные зорькой, матово мерцали щёки беловодских гор, а в долине уже синим дымом парила земля. И могилы, и кресты на кладбище – великое и разноцветное разнообразие крестов – окуривало мглой. Размывались очертания оградок. Горше запахло полынями, «жирующими» по всему погосту: знать, было откуда корнями сосать эту нескончаемую горечь.

Сухое, костлявое дерево, будто опаленное огнём, напоминало почему-то пушкинские строки: «Анчар, как грозный часовой, стоит – один во всей вселенной». Это странное дерево трепетало жёсткими, словно жестяными листьями над головой, хотя ветра не было. Дерево – казалось молодому человеку – живёт своей какой-то потаённой жизнью. И трава, где шуршали кузнечики или жуки, и вот эта жутковатая могила, приготовленная для кого-то – словно дверь, открытая в преисподнюю – всё тут жило своею странной жизнью, и постепенно как бы втягивало в свой невесёлый водоворот.

Когда стемнело поплотней, то стало видно, что земля на кладбище облита каким-то фантастическим, как бы северным сияньем, хотя стояла середина лета, возле крестов белел не снег – ромашки, а в тишине за кладбищем ручей бежал, как жизнь бежит, – без остановки, с веселым и беспечным трепетаньем. Но что же это было за такое? Что за прекрасное, прохладное сиянье, под кожу проникавшее и в кровь?..

Озираясь, молодой человек хотел спросить об этом у сумрачного сторожа, но вдруг старик его опередил:

– А это что? Что? – Живой вздохнул, вытягивая руку и обводя печальные владенья. – Это людские души. Да, да, не удивляйся. Всё это светлые людские души, те, что в жизни себя не запятнали, не затмили грехами. Я их всегда на волю выпускаю, как только потемнеет на Земле. Вот, видишь… – он встряхнул огромной ржавой связкою ключей.

И молодому человеку стало не по себе.

«И зачем только я… – малодушно подумалось незваному гостю. – Может, не надо было мне сюда соваться?»

И опять старик каким-то странным образом вдруг ответил на этот вопрос:

– Это хорошо и это правильно, что ты сюда приехал. Я тебя ждал.

– Меня? Так вы ж меня… не знаете.

Сторож снова дёрнул одним плечом.

– О! Это ты меня не знаешь, Ярославка! А мне народ известен на Земле.

– Что, весь народ?

– Почти что весь, ага. – Живой вздохнул. – Ну, что? Пойдём, поставим чайник да погреемся.

2

Они сидели за столом, точнее говоря – за крышкой гроба, которая положена была на два сухих высоких пня. В избушке света не было – кривой огарок свечки стоял посередине странного и даже страшноватого стола. Живой склонился, прикурил и свечка озарила спокойное усталое лицо, чёрное рубище и жилистую руку, почерневшую от ежедневной «пахоты» на кладбище. Он обладал, ну, прямо скажем, заурядной внешностью, но изумлял порой своими рассужденьями. А дело в том, что в сердце у него давно уже звучали стройным хором голоса умерших поколений, и то, что знал Живой – превосходило знания любого мудреца.

Вдруг что-то заскрипело в темноте, словно кто пытался гроб открыть.

Ярослав невольно содрогнулся – в распахнутые двери посмотрел.

– Не беспокойся, это коростель, – сказал Живой, кивая за ограду. – Он поселился тут, за ручейком.

– Какой-то интересный коростель. Как будто он гуляет с гвоздодером… – юноша думал пошутить, но выглядел при этом сильно мрачно. – Неужто вам не страшно в этом месте?

– Да как сказать? – Живой погладил крышку гробовую, смахнул с неё сухие крошки табака. – В своей далекой… в первой своей жизни, когда я был весёлый, молодой, примерно вот такой, как ты теперь… Тогда я думал так… примерно так… Кто смерти не боялся на планете, тот попросту не жил на белом свете!.. Но вот пожил. И что же? Нет боязни. А есть одно счастливое согласье, что путь земной закончится могилой.

«Да это же не сторож, а поэт! – вдруг в изумлении подумал Ярослав. – Ведь он же сыплет белыми стихами!»

А сторож между делом продолжал:

– Я прожил в своей жизни много жизней и всё, что мне хотелось, испытал. Я не устал, но горький факт смущает, что молодое племя на просторы уже идет, на пятки наступает, – спешит смеяться, верить и любить… А я? Зачем живу ещё на свете и небеса лазурные копчу? Никто не скажет мне, один Всевышний мои земные сроки стережет… Вот так-то, милый юноша. Вот так-то. Давно не страшно. Ничего не страшно. И вообще… Ну, что такое страх? Когда в ночи бывают вурдалаки и по могилам роют золотишко, когда придёт Вальпургиева ночь и ведьмы здесь летают на метёлках, чтобы устроить шабаш на горе… Ну, вот тогда душе маленько зябко.

– И что же вы тогда?

– Да ничего. Я не беру свой нож или ружьишко. Беру простую лампу, керосинку. Иду и говорю: «А ну-ка, брысь!». – Он головой седою покачал, погладил крышку гроба и вздохнул. – Что кладбище? Оно только детишек способно испугать. И то не всех. А в этой жизни, я тебе скажу, живых бояться надо, а не мёртвых…

– Да ну? Вот я живой. – Гость показал рукою на себя. – Вы что, меня боитесь?

– И я – Живой. – Старик усмешку спрятал. – Ведь ты же не боишься, коль приехал?

Они помолчали.

Фитиль на свечке в тишине потрескивал. Парень смотрел на сторожа и думал: «Ну, что я всё вокруг да около хожу? Надо спросить о главном…»

Плечо у сторожа, видать, было придавлено тяжёлыми гробами, которые здесь через день да каждый день приходится таскать, помогая на похоронах. И потому у сторожа такая вот привычка появилась: время от времени, как бы стряхивая гроб, он подёргивал крепким плечом.

– И под землею солнце светит! – продолжал он, но теперь уже не белыми стихами. – Все мы, Ярославка, из земли пришли, в земельку и уйдем. Так чего же её бояться, нашей смертушки? Почему это кругом так шибко нажимают на слезу, когда хоронят? Радоваться надо, Ярославка. Радоваться. Человек избавился от горькой тяготы земной. А плакать надобно тогда, когда ребятёнок рождается – новый мученик…

Слушая диковинные речи этого диковинного древнего старца, молодой человек, осторожно поддерживая разговор, начинал «оглобли поворачивать» туда, куда ему давно уж не терпелось повернуть.

– Скажите, а в подземном вашем царстве ничего не слышно про женщину одну, прекрасную колдунью, которая… – Молодой человек засмущался. – Ну, в общем, она превратилась в волчицу.

– Волхитка? – сразу и как-то запросто откликнулся древний старик. – Ну, как не слышать? Слышал… Здесь ночами такие песни волчьи раздавались, что у меня под байковой рубахой спервоначалу спина индевела. Но после я привык. Теперь даже скучаю, когда её горючие романсы подолгу не звучат среди могил.

Ярослав оживился – глаза засверкали.

– Так она, что ли, здесь похоронена?

– Господь с тобой! Ты что?

– А что?

– Волхитку невозможно схоронить. Волхитка – это жизнь, она везде. Одну убьют – другая народится. Есть разные Волхитки на земле.

И снова что-то скрипнуло во мраке… «Не может быть, чтоб это коростель!» – подумал парень, почувствовал морозец на спине.

И опять помолчали они, слушая таинственные шорохи погоста. Молодой человек, озираясь, поежился. Неприятное местечко для разговора, но ничего не поделаешь: сторож никуда отсюда не уходит уже много лет, одеваясь тем, что дадут ему сельчане с «барского» плеча, питаясь тем, что принесут ему родные или знакомые того или другого покойного…

Ярославу хотелось как можно скорее взять быка за рога – расспросить о том, что интересовало. Но знающие люди, те, кто показал сюда дорогу, настоятельно советовали не спешить, не суетиться, иначе всё можно испортить.

– А вы как насчёт того, чтоб выпить? – спросил молодой человек.

Сторож посмотрел на чайник, стоящий на плите.

– Хватит. Чай не водка, много не выпьешь.

– Так, может быть, водочки?

– Чего? – Сторож глаза округлил в изумлении, наблюдая за тем, как Ярославка вынимает поллитру из своей дорожной сумки. – И ты молчал всё это время? Ну, молодец! Вот это выдержка…

– Да какая выдержка? Это ж не коньяк. Это у него бывает выдержка…трёхлетняя, пятилетняя… – Парень улыбнулся. – Давайте понемножку.

Сторож тяпнул полстакана, крякнул селезнем. А парень только-только пригубил, но и от этого ему стало теплее и как-то свободней. И он подумал, что с этого надо было сразу начинать, а он, дурачок, всё стеснялся…

Смелея, он сразу подступил к тому, зачем приехал:

– А Чистяковы здесь не похоронены?

– Чистяковы? Нет, не числятся такие! – на мгновенье задумавшись, ответил Живой: он знал всех лежащих под этой землей.

«Вот те раз!.. – подумал парень. – И водочка не помогла!»

– А мне сказали, – он в недоумении замешкался, – сказали, что вы знаете их судьбы…

Глядя на первую звезду, мерцающую между ветками сухого дерева, похожего на анчар, древний старик подтвердил:

– Знаю, да. – И неожиданно добавил: – И под землею звёзды светят. Светят, но не греют.

Он дёрнул плечом и вздохнул. Пауза большая получилась. И то, что гость не шевельнулся, не помешал в это время задуматься, – Живому пришлось по душе. И всё-таки он был ещё закрыт для откровения – такой уж был характер у него.

– Суета! – заворчал он, после выпитого слегка отмякнув сердцем. – Суета гоняет вас. Пустое любопытство. Дерево стоит на месте, головой до неба достаёт, а листочки бегают по свету. Вот так и вы, все нонешние… Ты, может, не из их породы, раз тебе судьбы Чистяковых интересны, а все-таки того… И у тебя свербит в одном весёлом месте, коль не можешь тут остаться на денек-другой.

– Остаться? – Парень и хотел бы скрыть своё изумление, да не сумел. – Зачем остаться?

– Вот и я про то же говорю… – Древний старец нахмурился. – Суета сует. А нет бы тут пожить, спокойно оглядеться. Тогда бы, может, и узнал, в чём дело… – Живой вздохнул и, прикрывая веки, глубоко задумался о чем-то.

– И что бы я узнал?

– Да много, много… – Он открыл глаза, кивнул под ноги. – Я беседую с ними ночами. Я умирал однажды. На войне. Солнце видел под землею, звёзды.

Я умер, а потом… Ну, как сказать?.. Вернулся. Не добили. Пуля возле сердца просквозила. Ну, вот с тех пор и началось: беседую. Ты, может, не поверишь или даже хуже… Ты меня примешь за сумасшедшего…

– Нет, ну что вы? Не приму.

– Да это мне без разницы. Я уже ко всякому привык. – Живой махнул рукой. – Главное то, что это правда. Понимаешь? Я с ними говорю, они со мной. Да только я-то, что я им могу… Это они всё больше говорят.

– И что же они… – Парень голосом выделил последнее слово. – Что говорят вам они?

– Сообщают новости. Говорят, что, где, когда случилось в их подземном царстве-государстве. Никакого радива нету у меня, сам видишь… А я всё знаю наперёд. Знаю, к примеру, кто там зажмурился в этой вашей Москве или где-то ещё. Вот, скажем, Сталин помер. Тогда, в начале марта, в одна тыща пятьдесят третьем… Ты, Ярославка, наверно, тогда ещё и не родился. Ну, не в этом дело. Я телогрейку накинул тогда и пошёл в деревню, в лавку: «Дай, говорю, Маруся, мне взаймы чекушку – помянуть вождя». «Господь с тобой! – Маруся побелела, шепчет: – Не болтай! Посодют!» А потом уж эта новость – как та черепаха – добралась и до нашей деревни. Или вот ещё пример такой. В соседнем селе мужика застрелили и ружьишко ему в руки сунули, будто сам себя он порешил. А я побеседовал ночью с имя – с теми, кто там… – Древний старец опять глазами показал под ноги. – Побеседовал, и всю подноготную знаю уже, не обманешь. Теперь слушай дальше, сынок. Ты вот меня спросил про Чистякова. Знаю…

И тут что-то скрипнуло впотьмах на кладбище. И молодому человеку словно пригоршню снега за шиворот кинули: сильно содрогнулся и шеей закрутил на все четыре стороны.

Ветер поднимался, облака натаскивал. Тьма над погостом становилась плотной. И необъяснимой жутью веяло от сторожа, который видит солнце и звёзды под землей.

3

Это был пространный и печальный монолог.

– Судьба!.. – рассуждал древний старец. – Судьба, это, братец ты мой, не шутейное дело! Судьба придёт, ноги сведет, руки свяжет и ничего не поделаешь, хоть заревись. У сыновей Чистяковых судьба начертана была не та, какую им загадывал Емельян Прокопович. Старших двоих – Артамона с Михаилом – самых неуемных в труде и на гулянке, самых раскрасавчиков, колчаковцы в гражданскую войну изрубили саблями в капусту, подлецы!..

– А за что? Почему?

– Рассказывают, не обошлось в этом деле без преподобного Кикимора Кикимордовича. В доме у него белогвардейцы останавливались дневать и ночевать, бражку пили, горланили песни, а потом, наверхосыточку, дед Кикимор угощал их сказками, историями разными, какие были – не были на нашей беловодской стороне. И вот однажды он возьми да расскажи о потаённом кладе Чистякова – о королевском подарке, спрятанном где-то в пещере возле Ревущих Быков. А белогвардейцы к той поре намеревались пятки смазать – бежать за границу. Им только клада и не хватало для полного счастья. Взяли деда Кикиморду за грудки и встряхнули так, что уши по щекам заполоскались – у него большие были уши. «Веди в пещеру, старый хрыч! Показывай! Не может быть, чтобы ты не знал, где та кубышка!» Кикимор, конечно, сдрейфил: «Господа хорошие! Вот как на духу: я тут не причём! Но я вам покажу дорогу в Чистяки. Там остались сыновья Прокопыча, царство ему небесное, это он кубышку спрятал. Старшие сыны дорогу вам покажут к той пещере».

Вот старших-то и взяли – кого успели. Пытают: где кубышка? А того сообразить не могут, что перед ними голь перекатная. Будь у них кубышка – они бы не сверкали заплатами и дырками на пузе… Михаил не стерпел издевательства, решил: всё одно убьют. И сказал – дорогу знает. И повёл их будто в пещеру, а сам повернул на болотину, к Чёртову Займищу. Закружил бездорожьем, в чарусу потянул. Догадались гвардейцы, да поздно. Все, считай что, сгинули в болоте…

– Так это – Михаил. А что же с Артамоном?

– Артамона тоже с собою прихватили. В залог, что называется. Так и сгинули. Ни креста, ни могилы не дала им судьба.

– А ещё там были двое. Григорий, кажется? И этот…

– Григорий да Павел. Этих раскулачили и выслали, куда ворон костей не таскал. Строили они, как многие в то время, знаменитый Беловодский канал… Ну, то бишь, я хотел сказать… – Древний старец помолчал. – Ну, ты понял, о чём разговор. Много было в России построено этих каналов. Беловодье, рай мечтали сделать на земле. И не захочешь, дескать, а счастливым будешь! Заставим!

– Да-а… – со вздохом сказал молодой человек. – «Железной рукою загоним человечество к счастью!» Кажется, так восклицали плакаты в то время?

– Так, так, загнали! – подтвердил древний старец. – В гроб загнали столько, что не сосчитать! Какой тебе рай! Сущий ад получился!.. А эти двое, между прочим, Григорий с Павлом, были на редкость башковитые, хозяйственные ребята. Взять хотя бы, например, вот эту ветряную мельницу. Не видишь?

Луна светила – далеко и широко рассыпала полуночное серебрецо. Молодой человек постоял возле кладбищенской ограды, посмотрел туда, куда показывал сторож. Во мгле – едва заметно – прорисовывался контур ветряка, лениво шевелившего крыльями на пригорке.

– Я эту мельницу сразу приметил, – сказал Ярослав, – как только сюда подъехал. Резьба на ней какая-то старинная, узорная.

– Вот-вот, и я про то же… А кто сработал, кто первый придумал? Они! Григорий с Павлом. Талант в душе был, огонек! А его не просто погасили – заплевали, черти, затоптали с превеликим удовольствием! И сколько их, оплеванных, затоптанных таких по всей России-матушке погибло? Ты грамотный – поди и сосчитай.

– Да-а… – опять протянул молодой. – Натворили делов…

– Ох, натворили, парень! Натворили! Ты будешь расхлебывать, дети твои будут, и детям твоих детей достанется – по самую ноздрю! Ох, натворили!

– Да как же это могло случиться?

– Вопрос… – Древний старик на небо посмотрел. – Большой вопрос. Надо иметь две головы на плечах, чтобы хоть мало-мало понять: как такое могло получиться на русской земле?!

Помолчали. Покурили.

– А сколько вообще их было?

Сторож не сразу откликнулся.

– Кого? А-а! Сыновей-то? А вот сейчас узнаешь. – Старик загнул два пальца, потом, подумав, ещё прибавил два. – Это мы четверых насчитали? Ладно, дальше пальцы загибаем. Пятый парень был у них – Степан. Синеглазый, кучерявый, губы – как вареники. На стихи его потягивало с детства. Умыкнет, бывало, газетенку из табакерки отца и давай на ней строчить свекольным соком…

– А соком-то зачем?

– Чернила были дорогие, не по карману. А свеклы на огороде много, вот он и строчил. И очень даже складно получалось у него – раздольно и весело!.. Широкая душа была у парня. Такие после смерти – в другой своей жизни – становятся, должно быть, степными соловьями, таёжным глухарём, и продолжают всех на свете радовать своими песнями. Он же был певучий парень. Гармонист. Бывало, как возьмет с утра Степан свою любимую тальянку под бока, выйдет на зелёный двор, на улицу да как расправит ситцевые крылья на забубённой гармошке – не знаешь, куда себя деть. Душа в тебе горит, на волю просится! Не умеешь плясать, да запляшешь! И не можешь петь, да запоёшь!.. Вот какое было назначение у парня – душеньку людскую будоражить, на крыло, на ветер поднимать! У нас в округе никакие свадьбы, ни крестины с именинами не проходили без его тальяночки – золотые планочки.

– А с ним-то, со Степаном, что случилось?

– Да то же самое, что с другими Степанами и русскими Иванами. Парень женился – как на льду обломился. Дело в том, что в деревне грамотных-то было мало по тем временам. Степкин будущий свояк – мордоворот краснощекий! – с просьбой к нему обратился: помоги, мол, мне бумагу накатать в НКВД на нашего соседа, а то, мол, он грозится – на меня напишет. Степан, конечно, отказался. А тут и свадьба вскоре. Столы добротные стояли посередине улицы, народ весёлый, под хмельком: «Горько-а», – все кричат. Степка губы раскатал – целуется. И вдруг – пыль столбом по деревне. Кони, словно звери, злые, поджарые. Приехали за ним на тарантасе. Кожаными куртками хрустят, грозят наганами. Выдернули Стёпку-жениха прямо из-под крыла своей белой лебедушки. «Руки вверх! – кричат. – Вперед, вражина!» Степка растерялся. Побледнел. А улыбка на губах ещё бродит. Всё ещё парень не может поверить, что это всерьёз. Думал, может, кто-то из соседнего села приехал, маскарад устроил, чтобы невесту под шумок уворовать. Короче говоря, сел в тарантас наш Стёпка и крикнул жене – я, мол, скоро… – Старик цигарку начал медленно сворачивать. – Вот тебе и «скоро». Скоро сказка сказывается, но ещё скорее дело делается у этих чертей. Уехал Степка и с концом. С тех пор о нём ни слуху и ни духу…

В небесах над кладбищем – с восточной стороны – понемногу отбеливало. Хотя, точнее было бы сказать – подсинивало. Робкая, нежная синька проступала среди черноты. А на фоне этой синьки проступали жутковатые контуры дерева, похожего на пушкинский анчар, каким он представлялся молодому человеку.

Иногда в тишине раздавался какой-то странный перезвон, словно бы ржавые цепи лязгали.

– Ты слышал про этого… как его? – Сторож нахмурился. – Разбойник тут был. Ходил на галерах, а после тягу дал…

– Ярыга, что ли? Знаю, – сказал парень, напряжённо глядя в сторону звона цепей. – А почему вы вспомнили про него?

Сторож долго молчал, глядя в землю, словно бы ждал подсказки оттуда. Ждал – и дождался.

– Ярыгино племя живёт! – глухо произнёс он, поднимая голову. – Хорошее гибнет, а это… добро… процветает. Ярыжка в этом деле постарался, как никто. В деле уничтожения сыновей Чистякова.

– А что они ему – дорогу перешли?

– Спроси… – Старик на небо посмотрел. – Светает. Спать не хочешь?

– Нет. Я бы ещё послушал.

– А не тошно тебе? От сказочки такой.

– Тошно. Только что же делать, если так оно было?

И опять старик на небо посмотрел.

– Шестой у Чистяковых был – Максим, – нехотя продолжил он. – Черноглазый был, жилистый и длинный: дяденька, достань воробышка. Перед войной Максим в район поехал, брата выручать. Оттуда – в город. Все хотел до правды-матки достучаться. Уехал – и пропал без вести, как, скажи, иголка в стоге сена.

– А с этим что случилось?

– Разное болтают про него. Кто, дескать, убили по дороге в город. Кто говорит про тюрьму, кто о штрафных батальонах, будто Максим вину свою какую-то кровушкой смывал под Сталинградом. Всех не переслушаешь, не перескажешь. Главное – Максим учителем отличным был в деревне. Историю знал назубок, географию, звёзды на небе считал…

– Как это – считал? В телескоп, что ли, смотрел?

– Он в самый корень смотрел, – многозначительно сказал старик. – Раньше у нас над горами и долами ой как много звёзд было насыпано! Ты грамотный, знаешь, небось, что у каждого своя звезда горит над головой, а если помираешь – и звезда вслед за тобой летит в могилу… Ну, так вот. У нас перед войною звездопады были сумасшедшие! Половину небосвода, почитай, зарыли в землю! Погубили, да каких людей! Какие звезды над Россией срезались!..

– Вы имеете в виду репрессии?

– Я говорю про то, что над русскою землёй стало темно в ту пору. Так темно – хоть глаз коли. Вот Гитлер и напал на нас. Ведь это же был – кто? Это же самый настоящий чёрт. А чёрту темнота всегда – как мёд… Обо всём об этом Чистяков Максим писал в Москву…

– Простите, я не понял. О чём писал? О Гитлере?

– Тьфу ты! – Старик рассердился. – Я про попа, а он мне – про попову дочку. Я говорю, учитель тот, Максимка Чистяков, письма писал про то, что лучших, мол, людей за здорово живёшь губят на беловодских землях! Писал про то, что Древо Жизни обкрадывают: золотые яблоки свиньям на прокорм срывают. А заместо этих волшебных яблок на Древе Жизни слёзы вырастают. Вот такие слёзы – больше кулака…

– В Москву писал, вы говорите? Ну и что?

– А что Москва? Москва слезам не верит. Дописался парень. Пропал, как не бывало. – Сторож поднялся. – Погоди-ка, я глотну водицы. В горле что-то пересохло.

В темноте тихо звякнуло пустое ведро. Фигура сторожа подошла и заслонила половину неба перед парнем.

– Что? – догадался он. – Нету воды?

– Нет. Я пойду, схожу.

– А где это?

– Здесь, под горкой.

– Подождите. Я с вами.

– Пошли, – сказал старик. – Вдвоём весельше.

Калитка заскрипела в тишине. Ох, уж эти калитки на кладбищах – они всегда скрипят впотьмах настолько жутко, словно живой здоровый крепкий зуб из тебя клещами вынимают. Так, по крайней мере, подумал Ярослав, когда старик впотьмах – как-то совершенно неожиданно – распахнул калитку.

– Н-да-а… – Парень оглянулся и прошептал: – Весельше некуда…

Сторож не расслышал.

– Скоро совсем, однако, ни хрена не буду слышать, – пожаловался он, ковыряя пальцем в ухе. – Я вот тебе давеча сказал, что Степка стишки свекольным соусом писал…

– Соком? Или соусом?

Старик хихикнул.

– Соком. Эт я заболтался. Писать свекольным соком – это так себе. Бумага скоро выгорает, ни ять, ни мать не разберёшь на той бумаге. Зато хорошо сок свеколки помогает для слуха.

– Это как же?

– Свеколку отварил да выжал сок. По три-четыре капли в каждое ухо… Я раньше капал, вроде помогало. А теперь… – Старик свернул туда, где слабо серебрилась лента ручья, вытекающего из-под кустов. – Ступай за мной. Так вот. Был у меня тут небольшой огородик. Рядом с погостом.

– Был? А что теперь?

– Покойники отняли.

– Это как же они?

– А вот так… – Старик усмехнулся. – Восстали из гробов… А ежели сурьёзно говорить, так дело просто в том, что разрастается погост. Года три назад или четыре перенесли ограду – и все мои грядки достались покойникам.

Они подошли к роднику. Берёзовый корец – полулитровый ковшик – висел на дереве. Сторож начерпал воды. Парню дал напиться.

– Хорошо, – похвалил Ярослав. – Костоломная.

– Ага! – Древний старец крякнул. – Ажно все мои зубья смерзаются. Все – два с половинкой. Ага… Вот попил водички родниковой – и вспомнил Любима. Удивительный был человек. Словно чародей какой. Он водяную жилу умел искать каким-то вроде самым обыкновенным прутиком. Колодцы на Седых Порогах, в Чистяках, до сих пор ещё стоят глубокие, не пересыхают никогда. И везде над этими колодцами была поставлена икона пресвятого Фёдора Тирона, оберегавшего людей от шалостей и проказ водяного.

– Про Фёдора Тирона я маленько слышал, – сказал парень. – Даже икону с Фёдором Тироном видел в Новгороде. А кто такой Любим?

– Здраствуйте! Я разве не сказал? Это последний парень был у них в семье – Любим. Имя редкое, но меткое: каждому на нашей беловодской стороне был тот парень любим. И девки на нём висли, как яблоки на ветке, и среди парней и мужиков у него был почет, уважение. Лицом пригож: доверчивые ласковые глаза, сердечком сжатые полные губы. Наивный был, стеснительный. И при всём при этом – храбрец – охотник, имевший на своем счету не одного медведя, взятого, так сказать, врукопашную. Я тебе уже сказал про водяную подземную жилу. А, кроме того, мог Любим учуять в глубине и железную, и золотую залежь. Смеялся над собою, говорил, бывало: «По золоту хожу, да лень лопату взять!» Никто всерьёз, конечно, слова эти тогда не принимал: Любим шутник был. А теперь я слышал от людей: там, где он когда-то пальцем показывал – искатели в распадках участки застолбили и орудуют, аж пыль до облаков!.. Ну, ладно, бог с ним, с золотом. Человек дороже. С Любимом с тем такая вот историю была. Он с войны домой не возвернулся. Нет, жив остался, только поседел после контузии. Бродяжить пошёл по белому свету. Поначалу копал колодцы, а потом проснулся в нём отцовский дар: храмы деревянные чинил на Русском Севере, карбасы поморам строил, корабли. Для съемок старины в кино парусники всякие рубил, избушки на курьих ножках, графские замки. Что-то с ним серьёзное случилось на войне после контузии. Заговариваться начал. Про серебряный топорик что-то говорил. Будто бы фашисты, гроботёсы, топорик тот отняли у него. Стал питаться плохо – денежки подкапливал на покупку необыкновенного какого-то дорогого инструмента. И подкопил, говорят. Хорошо подкопил. Поехал в город и пришёл туда, где когда-то проходили беловодские наши знаменитые ярмарки, на которых можно было купить всё, что хочешь. Да только теперь там – голимый пустырь. Чертополох, крапива. Какие-то гнилые хибарки да бараки, в которые ошиваются бездомные бродяги. Вот они и встретили его. Ограбили. Он хотел серебряный какой-то, сказочный купить топорик, а заместо этого угостили его самым простым топором. Потом с обрыва скинули. Его нашли не скоро, по весне, когда река прошла и посветлела.

4

Печальный этот монолог – теперь уже не белыми, а «чёрными стихами» продолжался до рассвета.

Солнце, светившее под землёй, стало понемногу выгребаться наружу. Заалели щёки дальних беловодских гор. Из полумрака на свет – стройными рядами и колоннами – стали выходить кресты, кресты. Тут были и простые, деревянные. И железные, грубо сваренные из труб, из металлических полосок, напоминающих рессоры автомобиля. За кустами сирени, высохшей от тоски – так хотелось думать – обращали на себя внимание старые гранитные кресты, изготовленные руками талантливых каменотёсов; это были какие-то фамильные, могучие кресты, призванные стоять не только что годами – веками. А в стороне – за дряхлой, заброшенной могилой, уже наполовину провалившейся – проступили проржавленные пирамидки с красными звёздами, образующими горькое созвездий героев Гражданской войны и Великой Отечественной. И тут же – по соседству с этими рукотворными звёздами – на кладбищенском небе сверкал железный мусульманский полумесяц, отсыревший от росы.

Откуда-то снизу, от подножья пригорка, где был родник и ручей, на могилы стал понемногу наползать серый, драный саван – предутренний туман. Защелкали птицы в деревьях, среди которых были, в основном, берёзы, похожие на седых, равно состарившихся женщин. Хотя и плакучие ивы встречались – простоволосые, облитые слезами полуночной росы, тонко стонавшие под ветром и всем телом раскачивавшиеся, как безутешные вдовы, убитые горем.

Поднявшийся ветер скоро свернул и убрал драный саван тумана, закрывавший половину тесовых ворот и передние ряды могил, самые свежих, где чёрно-бурая земля ещё не улежалась, где не было пока что ни одной настоящей травинки или цветка – только искусственные. И там, неподалёку от ворот, сделались видными какие-то белые надгробья, похожие на склепы и усыпальницы древних царей или султанов, хотя на самом деле это были могилы современных бандитов, погибших в перестрелке во время разборок друг с другом или во время дележа «территорий влияния». Могилы эти были вызывающе помпезные, нахально-богатые; с таким размахом в былые времена завещали себя хоронить только сильные мира сего; зачастую завещали хоронить вместе со своими женами и любимыми лошадьми. И невольно как-то, с тихим ужасом думалось, что тут, наверно, тоже был соблюдён примерно такой же дикий обряд. И если когда-то наш дальний потомок, молодой археолог разроет могилу современного хана – или, может быть, хама, так будет правильней?.. Короче говоря, археолог будущих веков на раскопках сегодняшних захоронений непременно должен будет наткнуться на «Мерседес» или «Роллс-ройс», погребённые вместе с его хозяином, который свято верил, что и там, в загробной жизни, он будет гонять на сумасшедших скоростях, пролетая исключительно на красный свет.