Текст книги "Волхитка"

И вдруг парнишка вздрогнул.

Что такое?

Лиза Солоновская сидит в предбаннике. Седая, раскосмаченная странница.

Парнишка вздрогнул от неожиданности, но тут же и спокойно поздоровался. (Он же не знал, что Лизу мёртвую нашли). Для порядку он ещё одно полешко в печь подбросил и в избу ушел уроки делать. Он подумал примерно так: наверное, мать пригласила Лизу помыться – эту седую страницу и в баню, и за стол по очереди приглашали все окрестные деревни.

А потом парнишка слышит: двери потихоньку открываются и в дом заходит Лиза Солоновская, кутается в простынь и от холода зубами постукивает.

Парнишка – из любопытства – выглянул из детской комнаты и поразился тому, что все мужики сидели, как эти… как чурбаки с глазами…

Мужики за столом обомлели, когда посмотрели на дверь.

Сидят – шевельнуться не могут.

А парнишка не может понять, что случилось. И мать понять не может.

– Лиза, – тихо говорит хозяйка. – Ну, проходи, коль пришла. Чайку вот с нами можешь похлебать.

Но странница и бровью не повела в ответ. Смотрит, смотрит на Кикиморова. Приближается к нему, приближается…

И погорелец не выдержал. Сграбастал рядом с ним стоящее ружье и, защищаясь от «привидения», нажал курок: чёрный ствол хлестанул длинным пламенем… Гром по избе прокатился – аж с потолка штукатурка посыпалась… А когда вонючий дым рассеялся – колдуньи в доме не оказалось. Только простынь на полу валялась, а на ней горсточка волчьего лыка – волчеягодник или волчник, похожий на сгусток мёрзлой крови. А в дверях – большая рваная дыра дымится…

Переполох поднялся в доме. Кто-то опрокинул самовар. Кто-то бросился на погорельца – ружьё стал отнимать, боясь, как бы этот погорелец не стал ещё палить в белый свет, как в копеечку.

– Ты что, сдурел? Зачем ты в неё стрелял?

– Это ведьма! Вот что! – закричал Кимиморов. – Она уже меня замучила!

– Какая ведьма? Подождите! А где она, Лиза…

– Да нету здесь Лизы! И не было! – опять кричит Кикиморов. – Это была Волхитка!

– Стоп! – сказал хозяин. – А ну, пошли, посмотрим.

Пошли, посмотрели в предбаннике – пусто. И Лизы Солоновской нет, и волчица мёртвая пропала.

И снова шум поднялся, теперь уже во дворе.

– Что за наваждение?! Кто зверя выгружал? – Мужики друг на друга кричат. – Куда положили?.. А где он?..

– Сколько волка ни корми, а он всё смотрит в лес…

– Да ладно! Не до шуточек! Где фонарик?

– Вот… – сказал парнишка. – На…

Белый свет ручьём плеснулся по тёмному холодному двору. Отец парнишки – не без робости – осмотрел пустую баню, двор. Поначалу вроде ничего такого… А потом – возле калитки – отец обомлел.

– Мужики! – негромко позвал. – А ну, сюда! Скорее!

– Что? Отыскалась?

– Идите, говорю. Посмотрите. А то я смотрю – глазам не верю.

Возле калитки – на чистом снегу – глубоко и отчётливо пропечатался свежий волчий след. Наклонились над ним, стали гадать.

– А может, собачий?

– Похож. Только волк тяжелее. Видишь, как глубоко продавил.

– Да-а! – изумился кто-то из охотников. – Настолько глубоко, как будто волк… или волчица… Кха-кха… Как будто бугая она тащила на загривке.

Помолчали.

– А если Волхитка? – тихо высказался кто-то. – Ведь у неё же вес такой, как у человека.

– Перестань. Что ты болтаешь. На ночь глядя.

– Да я просто говорю, что след такой глубокий…

– А ты лучше помолчи. Глубоко. Глубокомысленно.

Мужики продвинулись немного по следам и бросили: волчья глубокая строчка следов уходила куда-то за огороды, за глубокие овраги – в тёмную морозную тайгу, искрящуюся белыми созвездьями, лежащими на кронах.

И всю ночь потом в далёких дебрях слышался протяжный жуткий вой, не дававший заснуть парнишке. Тогда он сомневался: правда или нет? А теперь, когда годы прошли, он точно знает: да, это Волхитка плакала, слезами прожигала снег и лёд, каменья. И там, где упали горячие слёзы её, там волчье лыко взойдет по весне, нальётся горькой ягодой под осень…

5

Давно засох ручей возле околицы, давно разбило грозами три стародавних сказочных сосны за мостиком родимого села. И дорогу на въезде зашила густая трава-мурава – другие открыты пути… И только в памяти – в раздумьях да коротких снах – так же, как прежде: сосны под ветром поют у ручья, касатки окликают друг друга в небесах, широко синеют окоемы над пшеницей, тёплая июньская дорога пылит под ногами путника, и смотрит вдаль настороженный мальчик: что там? кто там? Лиза Солоновская идет?

Кто она, откуда забрела в эти края? Что с нею сделала Жизнь? Никто, наверное, никто – и повзрослевший мальчик тот – не сможет вразумительно ответить. Но почему-то с годами все чаще возникает в памяти повзрослевшего мальчика – и в душе, и в сердце возникает – светлый и печальный облик. Возникает, словно облако, бегущее по небу, чтобы слиться с другими облаками. И в результате облик этот сливается в воображении с другими, подобными – и появляется общий Образ Вечной Странницы, колдуньи. Идёт, идёт, беспечная, куда глаза глядят… Идёт сквозь дождь и широко шуршит по листопаду… И где-то среди бесконечных российских дорог – в боровой глуши или в степном раздолье – та колдунья обернётся вдруг Волхиткой, будет скитаться в поисках своего заклятого врага: не жить ему, не сеять зло по свету. Затем Волхитка скинет свое серое «платье», из волшебных сундуков достанет долгожданные наряды и сделается вновь прекрасной молодой царевной.

Только это будет после, а пока – идет, бредёт колдунья…

6

Над белой головою Вечной Странницы день за днём цветут и ярко жухнут зори, в перелесках вьются пружинистые пчелы по утрам, цветы целуют, нежную медвяную пыльцу берут и с протяжным гудом проплывают в тишине по своим воздушным тропам к пасеке. Иногда, заметив чёрствый кусок хлеба у Странницы в руках, пчелы норовят сдобрить кусок медком. Старуха ест и мягко улыбается; кто говорил, что Жизнь горька? Неправда! Жизнь – даже с ночевьём в кустах полыни – самый сладкий мед, мил-человек, запомни: нигде такого меда больше не отведать – только на нашей Земле!

Идёт колдунья по Руси, бредет царевна…

Гроза гоношится над нею – грызет небеса, как ядрёный орешек. Короткие дожди с весёлым хрустом рушатся на землю. Овраги и пригорки поют ручьями; и душа пьянеет и поёт. Кружат голову запахи промытой зелени, яростно-ярко горящей на солнечных сквозняках. Над нею чайка мечется – речным, озерным берегом. Краснобровый ухарь – молодой глухарь – самозабвенно ликует на моховом болоте. Полуденное солнце печёт в покосах; там сердечно и охотно Странницу встречают косари, дают приют в тенистом шалаше, рядом с которым сброшены платки и яркие рубахи косарей, а на соснах с кедрами расстегнулись пуговки янтарного смолья; живицей пахнет, сгубленными травами. И недалеко от родника томится крупно заросевший от прохлады глиняный кувшинчик с молоком – попей, сердечная…

Что ищешь на Земле?

Молчит, молчит сошедшая с иконы загадка века, тайна мастеров… То улыбка чудится в больших её, поднебесной чистоты глазах, то мука – великая мука, такая великая, что посмотришь в эти бездонные очи – сердце леденеет от горя и отчаянья: когда, когда закончатся её страдания? Когда?.. Никто не скажет. Одному только Богу известно сие. Великий мастер, он, конечно, знает, где поставить золотую точку… А пока – бредет колдунья по Руси, бредет царевна и ничего ей, кажется, не надо от судьбы, а только чтобы эта легкая дорога уводила в тихие поля, таящие в себе зерно и цвет, и чтобы изредка хотя бы синь просторов загоралась куполами золотого храма, похожего на манящий мираж. И совсем уж будет ей хорошо, если ввечеру зажгутся звёздочки, все целиком засветятся, ни одна у чёрта в лапах не пропала. И совсем уж будет счастье для неё, когда солнце утром снова засияет за полянами, снова повяжет свой малиновый платок и веселой поступью пойдёт за синими лесами, за горами, за сёлами и деревнями, где слышится гул векового труда. А где-то там, за тихими погостами чернеет на берёзах воронье, ждёт пира, своего, большого праздника – яблоки разворовать да расклевывать на ярком Древе Жизни. И не дай-то Бог, если дождётся! Нет, не бывать такому. Другой здесь праздник будет – с песнями, с гармошками и плясками.

Пускай в веках сияет солнце над тобою, Русь! Загадка века, тайна мастеров, женщина с лицом скорбящих радостей!..

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Часть вторая

Глава первая. Дочь персиянки и ванюша стреляный. Романтическое предание

Сырым студёным сентябрём, под вечер, на Стреляном кордоне в доме лесника топилась печь: в трубе свистело, всхлипывало, заглушая ровное гудение огня; по стеклу хлестали крученые жгуты нескончаемого дождя; свирепый ветер за стеной кусты заламывал и перекатывал по грязному двору пустое дребезжащее ведро…

Что можно придумать печальнее, хуже подобной промозглой поры? Не вчера, а именно сегодня солнце сгинуло, небеса прохудились не где-нибудь, а непременно над головой того, кто давно мечтал и всей душой стремился на дупелей с бекасами, а угодил… чёрт знает во что и, должно быть, надолго. Не везет, хоть плачь. День с утра похож на вечер – время словно остановилось, заржавев от сырости. И не мудрено такими вечерами впасть в тоску, меланхолию, вздыхать и думать: не начало ли вселенского потопа за окном?

Как вдруг!..

Появляется вдруг перед вами кружка горячего, таёжными настоями пахнущего чая, славный табачок, а главное – рассказчик! Хозяин оказывается остроумным неутомимым рассказчиком. Вы спасены. Вы готовы признать – жизнь прекрасна!

Более того – ну, кто бы мог подумать – не сегодня-завтра, конечно, распогодится и вы об этом, как ни странно, пожалеете: столько недослушано весёлого и грустного в гостеприимном тёплом доме лесника на Стреляном кордоне. Но спасибо и за то, что было там рассказано – немало.

Хвала, хвала сырым студеным сентябрям!

1

Среди гор нехоженых, тайги немереной, шумящей на ветрах зелёными кудрями, есть одно укромное местечко, известное теперь в народе, – Чёртово Займище.

Старообрядцы-раскольники жили там, своим богам неистово молились, двуперстными знаменьями осеняя душу, в земных поклонах истязая тело и, доводя себя до умопомрачения, живьём себя сжигали по скитам – дымом возносились в небеса… Поздней, в гражданскую войну, партизаны прятались от белой гвардии в староверческих развалинах, свои землянки гоношили, целительными травами отпаивали раненых, питались ягодой, грибом и благодарили не бога, а чёрта, догадавшегося обложить клочок землицы непроходимой топью – чарусой.

Таинственное Займище. Заманчивое.

Местные блудливые коровы, голодным глазом зарясь на густое разнотравье, пробирались по зыбучим тропам к Займищу, нажирались до отвала сочных зеленей и сладко засыпали; наполненное вымя разбухало, коровы спешили в деревню, но обратную дорогу «чёрт с собой унёс». Одурелые от боли животные, дождиком роняя молоко, отчаянно бросались на деревья, раздирали глотки мучительным мычанием и, обессилев, плакали, захлебываясь в жуткой чарусе, – жизнью платили за сытость.

И люди впросак попадали: в погожий летний день или по осени «чёрт манил» с корзинкой пойти на Займище – малины, клюквы нагрести, грибов, лыко с деревьев надрать. А в сухое лето, бедное травой, хитрован какой-нибудь покосы за болотом разворачивал, где повсюду свистит сеноставка – рыжий маленький зверёк, зубами режущий траву и сооружающий стожочки.

Но, в общем-то, люди старались обходить это гиблое место, овеянное страшными легендами и преданиями.

Только один из местных – парень сильный, смелый – часто ходил на Займище и усмехался, когда старики предупреждали: смотри, с огнём играешь – чёрт к себе жить позовет.

Человек тот – Ванюша Стреляный.

Нигде и никогда пуля не дырявила Ванюшу, но людская молва, что морская волна – всё перемешает. Стреляный – это был дед Ванюши, моряк с бригантины, давным-давно когда-то пришедшей в беловодский городок; ночью каторжник с галеры убежал, а рядом стояла бригантина – моряк поплыл вдогонку за разбойником, а стража перепутала впотьмах и подстрелила. Ивану, моряку, пришлось валяться в лазарете. Бригантина ушла. Безвозвратно. Костеря «солёными» словами капитана по прозвищу Рожа Ветров, моряк попил немного с горя, побуянил. А потом Иван женился, глубокие корни пустил в беловодскую землю; вместо румпеля вцепился в плуг, хозяйством оброс, детворой.

Первый внук Ванюшей назван был – в его честь. И прозвище пристало вместе с именем.

– Носи! – благословил пожилой молодого. – Носи и помни: в нашем роду широкая душа – от плеча до плеча, как от Юга до Севера!

2

Ах, цыгане! Весёлый народ, огневой! Слушаешь песню ли, смотришь ли их залихватскую пляску – нельзя не подивиться искромётности, размаху кочевой души!.. И не всегда спохватишься: да полно! Может, слезу вековую свою прячут они за песнями и смехом? В дорожной пыли и в дымах от костров – за что вам, цыгане, досталась такая «распрекрасная» перекати-доля? Какая такая козырная карта выпала вам – нагадала дальнюю дорогу, которой нет ни края, ни конца?

Летним утром за деревней зазвенела наковальня, послышался могучий рёв медведя, ржание коней и песни под гитару: снова цыгане приехали.

В обед Ванюша Стреляный шагал с покоса. Остановясь в тенёчке под берёзой, вынул кисет, присел на пенёк и закурил. (Мог он дым пускать из уха, ребятишек веселил в деревне).

Но покурить не пришлось: в знойной тишине почудился ему девичий смех. Затоптал Ванюша цигарку и поднялся, недоумевая. Раздвинув нагретые ветки, вышел к берегу и услышал переплеск воды на Русалкиных Водоворотах – никто из местных там купаться не рисковал.

Громыхая сапогами, он спустился к воде, подкосил рукою свет, но в реке не обнаружил никого. Зато под берегом лежала пёстрая одежда, похожая на букет диковинных цветов, рядом – браслеты тёмной меди, костяной узорный гребешок и монисто – длинное ожерелье из каких-то разноцветных камней, из чужедальних монет, какие встречаются у цыганок.

Стреляный широк в кости, руки – что лопаты: одной ладошкой он сгрёб одежду, пошутить хотел, припрятать. Но услышал игривый оклик:

– Караул! Держите вора!

Ванюша обернулся и похлопал синими наивными глазами: где? кто? Недалеко от берега в воде маячило смуглое лицо. Ванюша присел на корточки.

– А не боишься ты купаться в этом месте? Вон какие воронки свистят!

– Подумаешь… – улыбнулась купальщица. – Положи одежду и отвернись, я выйду.

– А не отвернусь – что будешь делать? – он тоже улыбнулся.

– Тогда смотри… Бесстыжий!

– И посмотрю, небось глаза не лопнут?

Положив одежду на траву, он демонстративно подбоченился, наблюдая: купальщица подплыла к тиховодью, нащупала ногами дно и, работая руками, точно вёслами, спокойно пошла из воды. Смуглая шея обнажилась, плечи. Кожа над грудью отливала мокрой бронзой; в желобке между грудей белел костяной талисман…

Смущенный парень отвернулся и услышал насмешку:

– Аль не нравится, чего не смотришь?

Он покашлял в кулак: «Во, каналья!»

– Куда там нравится! Страшней не видел!

– Врешь! – засмеялась незнакомка.

– Вру, конечно! – признался весело.

Купальщица стала одеваться.

– Тебя как звать? – спросила между делом. – Ванюша? Стреляный?.. Значит, снова врешь.

– Ну, почему?

– Я Стреляного знаю. Это дед с серьгою в ухе. Я сначала думала – цыган, подошла вчера к нему в деревне…

– Это мой дедуля, – стал объяснять Ванюша. – Мы с ним тёзки. Он тоже Иван. Иван Капитоныч. А серьга у него не цыганская. До такой серьги цыганам далеко. Нужно до Огненной Земли дойти!

– Одним словом, герой, – улыбнулась купальщица. – И ты, наверно, весь в него? Что здесь-то делаешь?

– Дым пускаю из ушей. И тебя заодно поджидаю.

Смех прозвенел. Забрякало монисто.

– Много таких поджидателей. Ну, поворачивайся. Можно. Я оделась.

С минуту Стреляный разглядывал её. Залюбовался. Мокрая кожа сквозь шелка просвечивала на плечах, на бёдрах. Наспех отжатые косы – чёрные, с голубизной – каплю за каплей роняли в траву.

– А тебя как звать? – спросил Ванюша.

– Ман кхарна… – заговорила девушка и тут же засмеялась, переходя на русский. – Меня зовут – Купава.

– Ишь ты, хорошо как! Прямо, как цветочек… Знаешь, есть такие, оранжево-красные, купаются по рекам и озёрам…

– Знаю. Как не знать? – Девушка монисто поправила на шее, на груди. Старинные монеты мелодично зазвенели; драгоценные камешки брызнули солнечным светом. Купава причесалась – гребень остался на затылке в волосах.

– Ты цыганка?

– Я с цыганами брожу, но я из Персии. Точнее, бабушка была оттуда. Сюда её насильно привезли. Купцу продали.

– Персиянка?.. Ого! – Ванюша подошел к ней. – Дай хоть за руку потрогать. Ни разу в жизни живую персияночку не трогал.

Они посмотрели друг другу в глаза и неожиданно расхохотались.

– Ты всё-таки здесь не купайся. Опасно, – предупредил Ванюша. – Водовороты затянут – крикнуть не успеешь.

– Мне в воде не страшно. Бабушка моя была русалкой.

Парень пальцем в ухе ковырнул, дурашливо морщась: под косовороткой на плече узловато заходили мышцы.

– Чего, чего? Я плохо слышу, – улыбнулся. – Повтори.

За разговорами вышли они на поляну, где стояла свежая копна. Веяло подсыхающей зеленью, трещали кузнечики. Проходя мимо сена, Ванюша выдернул цветок царских кудрей – дикая лилия; цветок довольно редкий, но здесь, на беловодской стороне, его косой косили в те поры.

– Персиянка! А где ваш табор?

– Возле той горы… – Купава показала пальцем и Ванюша обратил внимание на ноготь: похож на выпуклую продолговатую жемчужину – у беловодских баб такого не сыскать.

– А можно, я приду к тебе, как свечереет?

– Ох, какой ты прыткий! А не боишься наших мужиков? Медведя могут натравить. У нас цепной Мишулька есть, – сообщила девушка, явно подзадоривая Стреляного.

Он посмотрел на яркие девичьи губы, плывущие от озорной улыбки, и удивительное чувство охватило: будто знакомы уже много лет, а сегодня встретились после большой разлуки. У Ванюши даже сердце заломило от тоски: сейчас она уйдет, и никакого слова нету, чтобы удержать. Сильные руки? Но ими не удержишь вот такую – вольную, как ветер.

– Купава, я хотел сказать… – Он опустил глаза. – Только ты не смейся надо мной. Ты… не пойдешь за меня замуж? Первой тебе это говорю. Не веришь?

– Верю… всякому зверю. Ты же сам сказал: страшней меня не видел в жизни.

– Дурак… потому и сказал.

– А мне, Ванюша, не резон за дурака идти.

Другого он и не ожидал. Расстроился. Грудь поцарапал: где-то под сердцем жгло.

– Ну-ну… там у вас, конечно, песни каждый день, веселье. Знаю… Но погоди, Купава, ты выслушай меня.

3

Над берегом Летунь-реки завороженно высился берёзовый лесок, напичканный беззаботным, радостным птичьим перезвоном, пропитанный солнечным светом. Над поляной жар дрожал кипящими ключами, размывая картину полдня.

Двое сидели, укрывшись в тени, разговаривали, пока не всполошились сороки на дальних березах. А вслед за сорочьей трескотней – всё отчетливей, всё ближе – дробный топот посыпался. Какой-то всадник, одетый в красное, будто объятый огнём, промелькнул среди берез на вороном коне…

– Это за мной! – спохватилась Купава. – Сижу! Совсем забыла…

Жеребец на поляну выскочил галопом. Следом пыль катилась лохматыми клубками – точно свора собак догоняла. Всадник заметил Купаву и, почти не останавливая бег, резко дёрнул за поводья, украшенные металлическими бляшками. Вороной крутнулся на поляне и разинул рот – будто подстриженный хвост намеревался укусить.

Верховой – в красной шелковой рубахе, в чёрной жилетке и чёрной шляпе, глубоко надвинутой на лоб. Лицо – пожилое, сердитое. Усы – широкой ржавою подковой. В глазах прищур, сверкающий, как бритва.

– Где шляешься?! – громыхнул он сверху.

У девушки испуганно дрогнули ресницы.

– Я только искупалась и…

Седок не дал договорить. Одной рукой, чтоб не упасть, схватился за кованую луку, а в другой – со свистом промелькнула плеть. Монисто жалобно звякнуло. И лопнула муаровая блузка на плече и на груди персиянки: красноталовой веткой на коже обозначился припухающий шрам.

– Я покажу тебе купанье! Сука! – Цыган, рассвирепев, ещё прибавил несколько слов, но уже на каком-то балкано-романском наречии. – Марш! Кому сказано?

У Стреляного желваки раздражённо запульсировали.

– Дядя! Нельзя ли полегче?

Вороной опять волчком крутнулся, белый камень зубов показал и взмахнул перед Ванюшей смоляной метёлкою хвоста. Цыган рукояткой плети сдвинул шляпу со лба: на коже – тонким обручем – виднелся глубокий надав от грубой подкладки. Самоуверенный, горячий по натуре, он ответил жёстко:

– Шагай отсюда, пока цел! Щенок!

В глазах у парня меркла синева. Губы заузились.

– А ну-ка, слазь, коль смелый.

– Я слезу, дак костей не соберешь!

– Слазь, говорю! Покуда за усы не сдёрнул.

– Ах, ты… зелень сопливая!

Цыган ударил пятками в конские бока и приподнялся на стременах. Вороной неохотно двинулся на парня, колотил копытами и пятился. Но всадник плетью жиганул под брюхо – в самый пах! – и скакун, трясясь от боли, подпрыгнул, грозя подковами.

Сделав шаг назад, Ванюша увернулся от копыта. Взмахнул руками и неожиданно обнял коня за шею. Горячая конская морда, пахнущая потом, легла ему на плечо. Парень крякнул от напряжения, сгибая неподатливую шею жеребца; потянул его к себе, дёрнул в сторону – и опрокинул наземь.

На всё это понадобилось несколько секунд. Не успев опомниться, верховой слетел с седла – головой ударился о кочку и ноги в стременах едва не вывихнул. Шляпа укатилась колесом… И плетка выпала…

Ошалело сидя в пыли, болезненно морщась, цыган пошевелил ступнями: целые. Быстро сунул руку за голенище и выдернул нож – яркий зайчик с лезвия соскочил в траву.

Стреляный лизнул сухие губы и, заметив зайчика, непонятно чему усмехнулся. «Хорошо, хоть не пистоль!» – утешился, как зачарованный глядя на нож.

Цыган поднялся. Растопырив руки, чуть согнув колени и вбирая в плечи маленькую голову, пошёл на парня, шумно дыша.

Стреляный посторонился – наступил на брошенную плётку. Поднял её – короткую, увесистую. Это была не плётка, а скорей нагайка с какою-то железкой, вплетённой в кончик. Стреляный повеселел, со свистом раскручивая плётку перед собой.

– Не играй, кошка, углем! – предупредил. – Лапку можно обжечь!

Ощеривая зубы, нападающий попёр напропалую.

– Ха-х!.. – выдохнул он, делая страшный размах – лезвие мелькнуло огнистым полукругом.

Сделав шаг назад и увернувшись, Ванюша с оттяжкой треснул плеткой. Выбил нож и, усмехаясь, придавил ногою на земле.

– Гад! – бледнея, прошептал усатый. – Живи теперь и бойся: я тебя запомнил!

– Сила солому ломит. Запомни и это.

Взмахнув пораненной рукой – плётка рассекла до крови, – цыган угрюмо сплюнул пыль с губы и отправился коня ловить в прибрежных зарослях. Брюки сзади у него порвались во время падения: красный кусок рубахи торчал петушиным хвостом.

Стреляный смотрел вослед цыгану и улыбался. А Купава стояла за берёзой – ни жива, ни мертва. Глаза, распахнутые ужасом, словно застекленели. Правда, ей приходилось видеть стычки и похлеще, пострашней – привыкла. А сейчас? Почему так сильно вдруг перепугалась за Ванюшу? (За него, не за цыгана). Своенравная, гордая – она даже себе признаться не могла, что парень ей понравился.

Конский топот затих за деревьями.

Отряхивая руки, Стреляный спросил:

– Это что за гроза налетала?

– Это мой отец. Булибаша. Барон по-вашему.

– Фи-и-фи! Натворил я делов! – присвистнул парень. – А что же сразу не предупредила?

– Когда? Он же подскочил, как бешеный! Ты уходи, Ванюша, он кликнет мужиков из табора… И я побежала. Прощай!

– Нет, не пущу! – он нахмурился, глядя на разорванную блузку персиянки. – Айда со мной в деревню.

– Да ты что? Найдут… Найдут и спалят. У нас народ отчаянный!

– Ничего, мы тоже не у тетеньки под юбкою росли!

Он взял Купаву за руку. Горячая сила его покоряла, смиряла. Не сопротивляясь, притихнув, персиянка шагала рядышком.

В спины уходящих припекало солнце. Над рекою расплавленным стеклом дрожало марево. Горный орёл кружил над поймой в чистом небе, солнце прихватывал крылом на вираже – тень бросилась в воду, в березняки. Было тихо, и где-то гранит, прокалённый как в бане на каменке, иногда пощёлкивал, растрескиваясь. Вялая зелень берёзы пахла ошпаренным веником.

Вечер выдался необычайно ласковый.

Июнь в лугах дышал настоем меда.

В такую пору да вдвоем ночевать в стогу под звёздами – великое счастье.

4

Цыгане, в поисках весёлой перекати-доли, не случайно оказались в этой местности. У пещеры за Ревущими Быками, рассказывают, медведь-сидун был сторожем какого-то клада, оставленного цыганским бароном. Время от времени цыгане меняли сторожа, а заодно отсыпали немного добра из кубышки – песнями да плясками сыт не будешь.

В прошлом году зимой Ванюша Стреляный заплутал в тайге и натолкнулся на сидящего медведя у скалы. (Пещеру не заметил). Он убил медведя жаканом в ухо и шкуру домой приволок – деду Ивану под ноги, измученные давней «острой лихорадкой» – так раньше называли ревматизм. В медвежьей пасти были обнаружены два здоровых золотых клыка – век не источатся. Дед посоветовал спрятать: жизнь у внука только начинается и неизвестно, что там, впереди; прижмёт, не дай бог, свои зубы положишь на полку – доставай тогда эти.

Булибаша, отец Купавы, которого тут называли цыганским бароном – расспросил у деревенских жителей и узнал: медведя-сидуна угробил тот сильный парень, с которым он схлестнулся в полдень на поляне.

И вот тогда-то началась заваруха.

Поздним вечером приехали в деревню верховые цыгане, человек, наверно, шесть. Колготились по улицам, светили под окошками и во дворах смоляными факелами.

Гроза копилась в поднебесье. Тучи наслаивались над крышами. Отсыревающая мгла попахивала бельём, пропаренным в чистом щёлоке: земляной тёплый дух бродил, мешаясь со свежим ветром.

На бревнах под черемухой сидели запозднившиеся парочки.

Спрыгивая с лошадей, цыгане бесцеремонно освещали незнакомцев, объясняли на ломаном русском, что ищут парня, умеющего «коня руками кидать на землю». Таких парней немного насчитаешь, они широко известны по округе.

Цыганам показали на избу Ивана Капитоновича Стреляного.

Незваные гости торкнулись в ворота: залязгали железные запоры. Вышел столетний хозяин в белой шляпе (которую когда-то он катал на рысаках в порту).

– А в чём дело? – спросил хозяин.

– Где твой выродок? Он дочку у меня украл! – объявил усатый злой цыган в красной рубахе и в черной жилетке.

Нахально отодвинули Ивана Капитоныча с дороги и учинили в доме обыск: на печь заглядывали, в погреб, под кровать.

– Булибаша! Смотри! – заметил кто-то. – Шкура сторожа под койкою пылится!

– А золотые зубы где? – грозно спросил Булибаша, проверяя пасть медведя. – Выдрали, конечно? Да? Ничего, поймаем – мы ему тоже выдерем… И зубы и ещё кой-чего!

Столетний дед – седой, но удивительно прямой – сидел на топчане. Серебристую серьгу в ухе подергивал – привычка. Покашливая спросонья, ворчал:

– Нерусь неумытая! Ванюшку ищите? Хе-хе, будет он скрываться. У нас в роду широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера! Бояться не умеем…

– Заткнись! А то я душу твою выпущу вместе с кишками! – пригрозил усатый Булибаша.

– Больно молод – затыкать! – Иван Капитоныч смело посмотрел ему в глаза. – Ты ещё даже пеленки не пачкал, когда я ходил на бригантинах. А там таких, как ты, за борт, акулам. Или – с петлёй на бом-брам-рею…

Булибаша придвинулся, горяча сопя. Левой рукою – правая была перевязана – выхватил пистолет из-под жилетки и встряхнул перед лицом хозяина.

– Ещё слово тявкнешь и…

– Я Стреляный. Меня пужать не надо.

Барон пригнулся. Холодный ствол подставил к седой бороде.

– Ты! Бл… сейчас проглотишь пулю и заткнёшься навсегда! – Булибаша схватился грязною рукою за белую шляпу хозяина, сдернул с головы и отшвырнул – к порогу улетела.

Иван Капитоныч многое мог бы стерпеть, только не оскорбление «белой принцессы». Вставая с топчана, бледнея, он подошёл к порогу, осторожно отряхнул запачканное поле шляпы – и неожиданно за двери вышмыгнул.

– Напугали дедушку! До ветру побежал! – хохотнули в горнице.

Давая глазу пообвыкнуть в темноте, Иван Капитоныч задержался на крыльце. Редкие капли уже сыпались во двор, звучно поклевывали жестяное днище старого корыта за избой. На порывистом ветру шумела старая дворовая лиственница.

Иван Капитоныч проворно зашёл в сарай, в потемках наступил на грабли и получил деревянным черенком по лбу – аж в глазах заискрило. Рассердился, думая: «Дедушка до ветру побежал? Вы у меня сбегаете, черти неумытые!»

Опустившись на колени, он отодвинул секретную доску и вынул самозарядное бельгийское ружье системы Браунинга (и четырёхлинейная берданка там лежала, но с поврежденным спусковым крючком). Развернув промасленную тряпку и наполняясь лихорадочным восторгом, Иван Капитоныч прямо из двери сарая долбанул навскидку – в окно избы…

Зазвенели стекла, осыпаясь на завалинку. Эхо выстелилось по-над рекой. И на мгновение в деревне стало тихо – будто все живое порешили одною пулей.

Непрошеные гости лбом открыли дверь в избе. Залопотали по-своему, бестолково забегали: лошадей, оторвавшихся от привязи, ловили за оградой, стрелка искали то в уборной, то в сарае… Потом вслепую – наугад и на случайный шорох – воткнули выстрел в темноту… и второй, и третий…

Над головами гром загрохотал – подмял ружейный грохот…

И вдруг на огороде в тальниках плеснулся длинный огонь из дедовской винтовки: пуля ветку срезала с лиственницы над избой.

– Всех порешу! На бор-брам-рею вздёрну! – закричал старый моряк в минутной тишине. – Не подходи, собаки! Бомбу кину! Вы на кого пошли войною? На меня? А хрен не слаще редьки, нет? Рожа Ветров и тот меня боялся! А вы? Неумытые рожи… – И опять раздался выстрел дедовской винтовки.

Вскочив на коня, усатый Булибаша свечою вздыбил вороного посреди картофельной ботвы и махнул перевязанной рукою:

– Романэ! Поехали! Его здесь нет! А у этих кержаков не только бомба – пушка, может быть, стоит в сарае!

5

Тёмное дело – любовь, хотя и нету, кажется, светлее, чем это чувство. Как уж так он постарался, Ванюша Стреляный, а только получилось у него. Смог он своё сердце распахнуть перед Купавой: слово сильное, волшебное сыскал – полюбила его персиянка. И в тот же летний вечер, как познакомились, свадьба у них состоялась на вольный весёлый манер; про такие свадьбы говорят, шутя, – венчались кругом ели, а черти песню пели.

Надоело персиянке пыль дорожную месить в поисках счастливой перекати-доли, отцовские побои терпеть надоело. И осталась она за надёжной спиною Ванюши. Исполнилось то, о чём Купава иногда любила петь возле костра: «Тонкими ветвями я б к нему прижалась и с его листвою день и ночь шепталась…» Купава знала много разных песен – персидских, молдавских, венгерских. Но вот эта, русская – про тонкую рябину – запала в душу почему-то сильнее других.