Текст книги "Современный самозванец"

X
За завтраком

Явившийся к Елизавете Петровне в квартиру Сиротининой Николай Герасимович Савин был принят как посланник неба.

Дубянская заняла кабинет Дмитрия Павловича, и Анна Александровна любила проводить с ней все свое свободное от хлопот по хозяйству время именно в этой комнате.

Казалось, для обеих женщин растравление раны воспоминаниями, навеваемыми всякой безделицей, в этой тщательно убранной и комфортабельно устроенной комнате доставляло жгучее наслаждение.

Елизавету Петровну эти воспоминания, окружавшие ее днем и ночью, закаляли на борьбу, а для старухи-матери, в сердце которой появилась надежда, они стали почему-то еще более дорогими.

На второй день после переезда Дубянской, в квартире Сиротининой раздался резкий звонок.

Он донесся до слуха Елизаветы Петровны и Анны Александровны, бывшей в комнате последней.

– Кто бы это мог быть? – с недоумением сказала старуха.

– Быть может, письмо… – сделала догадку Дубянская.

– Для письма не время…

Вошедшая служанка разрешила сомнения.

– Пожалуйте, барышня, к вам-с… – сказала она, обращаясь к Елизавете Петровне.

– Ко мне, кто?

– Какой-то господин… Вас спрашивает… Дома, говорит, Елизавета Петровна, ну я, вестимо, говорю: «Дома, пожалуйте…»

– Да кто такой?

– А мне невдомек спросить-то… Он в гостиной…

– Экая ты какая, можно ли так всех пускать…

– Господин хороший…

Дубянская оправила наскоро свой туалет и вышла. В гостиной она застала Савина.

– Николай Герасимович… Вот не ожидала…

– Прямо чуть не с вокзала к Долинскому, а затем к вам… Взявшись за дело, нечего дремать… Куй железо, пока горячо, сами, чай, знаете поговорку…

– Я не знаю как, и благодарить вас… Садитесь…

Савин сел в кресло, а в другое опустилась Елизавета Петровна.

– Благодарить будете потом, если будет за что, а пока еще не за что… – заметил Николай Герасимович.

– Как не за что?.. Примчались по чужому делу…

– Оно меня так же интересует, как свое собственное. Я, прочитав письмо Сергея Павловича, подпрыгнул от радости, что могу быть вам чем-нибудь полезным.

– Благодарю вас.

– Опять же не за что. Сознавать, что работаешь на пользу других, так приятно, что в этом сознании уже лежит величайшая награда, а я и обрадовался потому, что за последнее время начал подумывать, что я уже совсем никому не нужен…

– Полноте…

– Верно, верно, я говорю не из фатовства, а искренно. Мне было так тяжело… Теперь я ожил… Долинский дал мне инструкции, к вам я приехал за другими… С завтрашнего дня начинаю тщательные полицейские розыски и не будь я Савин, если не выведу их всех на чистую воду. Жениха вашего сделаю чище хрусталя… Это возмутительная история.

– Не правда ли?

– Положительно.

– Я вам сообщу еще некоторые соображения, но позвольте мне познакомить вас с хозяйкой этой квартиры, матерью Дмитрия Павловича Сиротинина, Анной Александровной.

– Сочту за честь и удовольствие.

Елизавета Петровна вышла и через несколько минут вернулась вместе с Сиротининой.

– Вот, Анна Александровна, позвольте вам представить Николая Герасимовича Савина, который, как вы знаете, был так добр, что взялся помочь нам в нашем общем горе…

Анна Александровна протянула руку и крепко пожала руку Савина.

– Уж не знаю, батюшка, как и благодарить вас… Помоги вам Бог, век за вас буду молиться Пресвятой Владычице Божьей матери…

– Помилуйте, сударыня, я только что сейчас объяснил Елизавете Петровне, что меня самого крайне интересует это дело и, наконец, каждый из нас, если может, обязан помочь ближнему в несчастье…

– Ох, не все так думают в наше время, не все… – печально покачала головой Сиротинина, сидевшая на диване.

Елизавета Петровна начала сообщать Николаю Герасимовичу свои соображения, не скрыла от него смущения молодого Алфимова, при котором она высказала свое мнение о совершенной в банкирской конторе растрате, а также и о том, что Иван Корнильевич ухаживал за ней и мог быть заинтересован в аресте и обвинении Дмитрия Павловича как в устранении счастливого соперника.

– Он, видимо, не ожидал, что я буду на его стороне, и был поражен, когда я высказала решение даже в случае его обвинения, обвенчаться с ним и следовать за ним в Сибирь…

– Да, да, это очень важно… На этой истории скорее всего можно их изловить.

– Я и сама так думаю…

Николай Герасимович передал Елизавете Петровне совет Долинского поехать завтра завтракать к Кюба, где он может встретить всю эту компанию.

– Это хорошо, это будет иметь вид случайного возобновления знакомства и не возбудит с их стороны подозрения.

– То же самое говорил и Сергей Павлович… Великие умы сходятся… – пошутил Савин.

Дубянская грустно улыбнулась.

– Несчастье изощряет женский ум…

– О, как вы правы, и именно тогда, когда мужчина падает духом, женщина начинает работать мыслью.

Получив еще некоторые необходимые сведения по делу, Николай Герасимович простился и уехал.

Скоро в квартире Сиротининых были повсюду потушены огни.

Но это еще не доказывало, чтобы все спали.

Анна Александровна, действительно, часик вздремнула, но затем, одолеваемая думами о сыне, ворочалась с боку на бок.

Со дня ареста Дмитрия Павловича Анна Александровна проводила таким образом все ночи.

Не спала и Елизавета Петровна.

Она, напротив, забылась лишь под утро.

Всю ночь напролет обдумывала она возможность выхода из того положения, в которое попал любимый ею человек, соображала, комбинировала.

Теперь она волновалась, как начнет Савин свою трудную миссию.

От удачного начала зависит многое.

Николай Герасимович между тем в виду все-таки проведенной им не с таким удобством, как дома, ночи в дороге, спал, как убитый.

Во втором часу дня он входил в общую залу ресторана Кюба, на углу Большой Морской улицы и Кирпичного переулка.

– Ба!.. Савин!.. – раздался возглас с одного из столиков, б то время, когда Николай Герасимович не успел еще и приглядеться к находящимся в ресторане. – Какими судьбами?..

Савин оглянулся на возглас и улыбнулся. Рыба сама шла в сетку.

За столом сидели барон Гемпель и Григорий Александрович Кирхоф.

Николай Герасимович пожал руку первому и внимательно посмотрел на второго.

– Опять в Петербурге? – спросил барон. – Вы не знакомы? – указал он на Кирхофа.

– Как будто встречались за границей, – заметил Савин.

– Григорий Александрович Кирхоф.

– Киров… Кирхоф, – повторял Николай Герасимович и настоящую, и измененную фамилию Григория Александровича. – Кажется, в Париже?..

– Угадали, в Париже, – заметил смущенно Кирхоф. – Очень приятно.

Выражение его лица красноречиво говорило, что это «очень приятно» было сказано далеко не от чистого сердца.

– Ты один? Садись, – сказал между тем барон Гемпель. Николай Герасимович присел к столику.

– Думаешь по утрам кормиться здесь? Хвалю… Лучше завтраков не найдешь в Петербурге.

– Нет, я так, случайно…

– Ты был в Москве?

– А, несколько месяцев.

– Не встречал ли Неелова? Он тут сбежал из Петербурга с одною прехорошенькою штучкой.

– Не только встречал, но даже и повенчал его с этой штучкой.

– Повенчал! Ха, ха, ха! Это интересно. Вот чего не ожидал от Владимира… Мы думали здесь, что он живо удерет от нее, а она возвратится вспять под кров родительский.

Гемпель продолжал от души смеяться.

– Теперь удрать от нее ему не сподручно… Он без ноги.

– Как без ноги? Час от часу не легче… Женат и без ноги… Два несчастья сразу, и не разберешь, какое из них хуже… Ну, ты ему дал жену, а кто же у него отнял ногу?

– Долинский.

– Это адвокат?

– Он самый.

– Как так?

– Прострелил ее на дуэли.

– Та, та, та… Ведь этот Долинский был влюблен в эту нееловскую штучку, в Селезневу.

– Кажется, но он вел себя по-рыцарски… Он мог бы убить его, а только ранил… Стреляет он восхитительно…

– Неелов тоже не даст промаха в туза.

– А тут дал.

– Да расскажи толком, все по порядку…

Лакей подал первое блюдо завтрака.

Николай Герасимович принялся за еду, что, впрочем, не помешало ему довольно обстоятельно рассказать свою встречу с Нееловым и Любовь Аркадьевною, приезд Долинского и Елизаветы Петровны Дубянской, бегство Неелова из Москвы, дуэль в его усадьбе и оригинальную свадьбу тяжело раненого.

И Гемпель, и Кирхоф слушали все это с величайшим вниманием и видимым интересом.

– Надо вспрыснуть здоровье новобрачных, – заметил барон Гемпель.

Подозвав слугу, он приказал заморозить бутылку шампанского.

– Ты познакомился, значит, с Елизаветою Петровною Дубянскою? – сказал, между прочим, барон Гемпель, когда первая бутылка шампанского была распита и завтракающие принялись за вторую, потребованную Савиным.

– Да, очень милая девушка, а что?

– Она тоже ведь героиня романтической истории…

Николай Герасимович навострил уши.

– Вот как, какой? – сказал он деланно равнодушным тоном.

– Ты разве не слыхал о растрате сорока тысяч рублей в банкирской конторе «Алфимов и сын»?

– Что-то, кажется, читал, но не обратил внимания…

– Так видишь ли, в растрате обвиняется кассир… – повторил Гемпель.

– Ну, ну…

– В него влюблена была эта самая Дубянская, бывшая компаньонка Любовь Аркадьевны Селезневой.

– Вот как?..

– А в нее, в свою очередь, влюбился по уши Иван Корнильевич Алфимов, сын Корнилия Потаповича Алфимова, нашего финансового туза и гения, и совладелец с ним банкирской конторы «Алфимов и сын», где была произведена растрата кассиром, соперником молодого хозяина…

– Это интересно, совсем банкирский роман…

– Вот теперь и неизвестно, виноват ли на самом деле кассир, или это подстроено, чтобы устранить его с дороги к сердцу молодой девушки и очистить эту дорогу для банкирского сына.

– Ужели это возможно?

– А ты откуда свалился, что находишь, что это невозможно… Тут, брат, вмешался наш «общий друг», – барон потрепал по плечу Кирхофа.

– Какой такой? – спросил Николай Герасимович, между тем как Григорий Александрович укоризненно посмотрел на Гемпеля.

– Ишь ведь у тебя язык-то, как только тебе попадет лишний стакан шампанского… – заметил Кирхоф.

– Ну, что из этого, ведь Савин свой… – оправдывался барон.

– Какой же это ваш общий приятель? Может быть, и мой?.. – повторил Савин.

– Не знаю, знаешь ли ты его? Граф Стоцкий…

– Я знал в Варшаве одного графа Стоцкого… Сигизмунда Владиславовича…

– Он самый… Такой, брат, человек, что другого человека наизнанку выворотит, все рассмотрит, опять выворотит и с миром отпустит… Каждого вокруг пальца обернет, так что он и не опомнится…

– Вот какой он стал… – удивился Николай Герасимович. – Я его не знал таким. Впрочем, он тогда был моложе… Красавец собою?

– Да, недурен…

– Да что я говорю… Помните в Париже, вы увидели у меня его портрет, – обратился Савин к Кирхофу, – и тогда же пересняли, сказав, что он напоминает вам вашего брата или родственника, не помню уже?..

– Да, да, припоминаю… – уже совершенно смущенно подтвердил Григорий Александрович.

– Где он живет?.. Мне так бы его хотелось видеть… Нам многое с ним можно вспомнить из дней невозвратной юности…

– Он живет на Большой Конюшенной. Барон Гемпель назвал номер дома и квартиры.

– Сейчас же после завтрака поеду к нему, – сказал Николай Герасимович.

– Едва ли вы его теперь застанете… Если он не приехал сюда, значит уехал куда-нибудь по делу, – как-то странно заторопился Григорий Александрович Кирхоф.

– Ну, не застану, так не застану… Узнаю, когда он будет дома.

Вторая бутылка шампанского была опорожнена, и собеседники вышли из-за стола, а затем и из ресторана.

XI
Неожиданный помощник

– Пройдемтесь, мне с вами надо переговорить, – шепнул Кирхоф Савину, когда они одевались в передней ресторана.

Николай Герасимович не удержался от довольной улыбки.

Начало дела шло блестящим образом.

Один спьяна проболтался более, чем следовало, другой, видимо, смущен и прямо лезет в петлю, которую, если заблагорассудится, может накинуть на него он, Савин, накинуть и затянуть.

Это не помешало Николаю Герасимовичу окинуть говорящего вопросительно-недоумевающим взглядом.

Савин оставил экипаж в распоряжении Мадлен де Межен и пришел к Кюба пешком.

По выходе из ресторана барон Гемпель сел в свою изящную эгоистку и укатил, простившись с Кирхофом и Савиным.

– На улице говорить неудобно, не проедете ли вы ко мне? – заискивающе начал Григорий Александрович, жестом приглашая Николая Герасимовича сесть в поданную уже к подъезду ресторана изящную полуколяску, запряженную кровным рысаком.

– Простите, но я хотел заехать к графу.

– Именно раньше мне надо переговорить с вами… по поводу Стоцкого, – спешно перебил Кирхоф.

– Что такое? Что с ним?

– Ничего особенного, но поверьте, вы узнаете много интересного и не пожалеете о подаренном мне часе.

– Вы дразните мое любопытство… Извольте… Поедемте.

Савин ловко вскочил в экипаж.

За ним уселся Григорий Александрович.

Когда они через каких-нибудь полчаса уже сидели в кабинете Кирхофа, последний начал таинственно:

– Вы хотели ехать сейчас, Николай Герасимович, к графу Сигизмунду Владиславовичу Стоцкому, чтобы повидаться со своим товарищем юности?

– Да… Но в чем же дело? – нетерпеливо сказал Савин.

– Вам не придется повидать его.

– Почему? – широко раскрыл глаза Николай Герасимович.

– Потому, что он не тот, который изображен на вашем портрете. Между ними нет никакого сходства.

– Странно… Ужели такое совпадение имени, отчества и фамилии и, кроме того, насколько мне известно, молодой граф Стоцкий был последний представитель своего рода.

– Действительно, других графов Стоцких нет. И этот один…

– Куда же девался другой?

– Его нет в живых.

– Послушайте, это становится интересным…

– И, несмотря на это, я попрошу вас ограничиться только этими сведениями, – заметил Кирхоф.

– Вы смеетесь надо мной… Нет, я это дело разузнаю.

– Напрасно… вы мне нанесете этим большой ущерб, а себе не доставите никакой прибыли, кроме удовлетворения праздного любопытства.

– Какое тут праздное любопытство! – воскликнул Савин. – Товарищ и друг моей юности оказывается подмененным… Его нет в живых, а по Петербургу гуляет другой граф Стоцкий, быть может, самозванец, воспользовавшийся бумагами покойного… Хорошо праздное любопытство!

– Допустим даже, что вы были близки к истине. Что же из этого?

– Как что? Надо уличить негодяя, сорвать с него маску.

– Зачем?

– Зачем? Зачем?.. Да хотя бы в память покойного…

– Ведь этим вы его не воскресите.

– Понимаю, но…

– И нет тут никаких «но»… Если же вы будете молчать до поры до времени, я даже не прошу молчания навсегда, то… Вот что, я не так прост, как выгляжу. Я следил за выражением вашего лица, когда говорили о деле этого кассира Сиротинина, и понял, что, несмотря на то, что вы небрежно уронили: «Читал что-то в газетах», – вы интересуетесь этим делом. Отвечайте же прямо, правда?

– Положим, что правда.

– Тогда согласиться на мое предложение вам прямая выгода… Я буду весь к вашим услугам и сообщу вам поболее, чем этот болтун Гемпель, который в сущности ничего не знает… Слышал, что называется, звон, да не знает, где он…

– А вы?

– Я в курсе этого дела и могу помочь в нем, а главное, доставлю вам помощь и графа Стоцкого…

– Его помощь!

– Да…

– Каким же образом?

– Да все равно… Ведь вы неизбежно столкнетесь с ним в Петербурге, в нашем кружке, но мне хотелось бы, чтобы представил вам его я… Будете вы молчать или не будете, он все равно в ваших руках.

– Почему?

– Потому что он знает, что вы знали настоящего графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

– Откуда ему это известно?

– Это сказал ему я.

– Вы?

– Да, я… Я имею в силу этого над ним власть и вас я прошу только не разрушать ее, ничуть не посягая со своей стороны на вашу… Вертите им, как хотите…

– А если я не соглашусь?

– Тогда мы оба, и граф и я, погибнем, не принеся вам никакой пользы… Сиротинин будет обвинен и сослан.

– Хорошо, – после некоторой паузы сказал Николай Герасимович, – я согласен. Вот моя рука… Но одно условие…

– Хоть десять, – отвечал Кирхоф, крепко пожимая руку Савина.

– Расскажите мне всю суть этой истории с растратой и с Сиротининым…

– Извольте…

– Я вас слушаю…

– Молодой Алфимов находится всецело в руках графа Стоцкого… Он эксплуатирует его и вертит им, как хочет… Молодой человек ведет большую игру, принимает участие в кутежах, а между тем его средства очень ограничены.

– Как ограничены?.. Но он миллионер…

– Да, действительно, отец его очень богат, и у него самого отдельное громадное состояние.

– Как же так?

– Но его капитал находится в деле отца, который платит ему ограниченное жалованье и держит вообще в черном теле.

– Ага… – протянул Савин.

– Кроме того, в последнее время Иван Корнильевич без ума влюбился в компаньонку бежавшей Селезневой Елизавету Петровну Дубянскую… Это его отвлекало от кутежей, но играть он продолжал, надеясь отыграться… Долгов у него много, и понятно, что он, вероятно, по совету графа Стоцкого, повыудил из кассы конторы деньги, а для того, чтобы отвести от себя подозрение, поручал изредка ключ Сиротинину, его счастливому сопернику в любви к Дубянской…

– Хороша махинация…

– И, несомненно, придуманная графом Сигизмундом… Молодой Алфимов до этого не додумался бы вовек… Впрочем, это все только мое предположение. Так ли это было на самом деле, я не знаю, но думаю, что оно похоже на правду…

– Это сама правда…

– Имея в руках эти данные, вам надо будет действовать на графа Стоцкого и воспользоваться его влиянием на молодого Алфимова.

– В каком смысле?

– Чтобы тот сознался во всем отцу… Отец может и не начать против него дела, а Сиротинин будет свободен.

– Да, да, это так… – задумчиво согласился Николай Герасимович.

– Но, повторяю, во всем этом я буду вашим деятельным помощником только при одном условии, что сам представлю вас его сиятельству.

Он подчеркнул умышленно титул.

– Когда же это представление состоится?

– На днях в одном злачном месте Петербурга будет вечер по случаю совершеннолетия будущей жрицы любви…

– Вот как, в каком же это месте?

– У полковницы Усовой. Ее дочери исполнилось недавно шестнадцать лет. Мать хочет показать этот свежий товар своим знакомым. Вы не знаете Капитолину Андреевну?

– Не имею понятия… В мое время такой не было.

– Любопытная дама, и не менее любопытный дом… Я поведу вас на этот вечер, и там вы встретите и графа Стоцкого, и других действующих лиц интересующей вас истории.

– Будет и молодой Алфимов?

– Нет, едва ли… Будет старик, претендент на распускающийся цветок… Граф Сигизмунд ревниво охраняет от встречи отца и сына на одной дорожке.

– Ну, делишки же у вас, занятные… Хорошо, я согласен… Когда вечер?

– Через два дня.

– Это не долго.

Они перешли к воспоминаниям о парижской жизни, и затем Николай Герасимович простился и уехал.

«Ура! Победа!» – чуть не вскрикнул он, сходя с лестницы дома, в котором занимал квартиру Кирхоф.

В тот же вечер Николай Герасимович успел побывать у Долинского и у Дубянской, сообщив им о счастливом начале дела.

Елизавета Петровна вдвойне порадовалась этому, так как день этот принес ей именно двойную радость.

Утром она имела первое свидание с Дмитрием Павловичем Сиротининым, любезно разрешенное ей, в качестве невесты обвиняемого, судебным следователем, которому она, хотя и не официально, не в форме показания, успела высказать все, что у нее было на душе по поводу дела Сиротинина.

Судебный следователь выслушал ее сочувственно, но воздержался выразить свое мнение.

Свидание состоялось в конторе дома предварительного заключения.

Дмитрий Павлович уже от матери знал о неизменившихся к нему отношениях любимой девушки, и это известие действительно утешило его в его невольном одиночестве.

Он и так, надо сказать, безропотно переносил заключение, тем более, что по распоряжению прокурорского надзора, вследствие ходатайства судебного следователя, ему было разрешено чтение и письмо; теперь же убеждение, что самые дорогие для него лица не считают его виновным, еще более успокоительно подействовало на его нервы.

Он вышел к Дубянской спокойный, почти веселый.

Помощник смотрителя, зная из предъявленного Елизаветой Петровной разрешения следователя, что свидание происходит между женихом и невестой, галантно уселся за стол в другом конце комнаты и углубился в книгу, делая вид, что совершенно не интересуется их беседой.

Да и интересоваться было нечем.

Как это ни странно, но в то время, когда общественное мнение было всецело за виновность Дмитрия Павловича Сиротинина в растрате конторских сумм, в доме предварительного заключения, начиная с самого смотрителя и кончая последним сторожем – все были убеждены, что он невиновен.

Таким образом, ничего обличающего обвиняемого, как это было в других делах, из беседы заключенного с посетителями начальство ожидать не могло.

– Лиза, ты… – протянул молодой девушке обе руки Сиротинин.

– Я, милый, я, дорогой…

– Я не знаю, как благодарить тебя…

Он нагнулся и приник к ее рукам, покрывая их горячими поцелуями.

Она почувствовала, что на ее руки капнуло несколько горячих слезинок.

– Ты плачешь… – вздрогнула она. – О чем?.. Видишь, я не плачу, а надеюсь и жду… Я – женщина…

– Ничего, ничего, Лиза, – тряхнул он головой, – это не беда, это слезы радости… В общем, я спокоен.

– И должен быть спокоен, так как, во-первых, ты прав, а, во-вторых, все скоро выяснится…

– Что выяснится?

– Твоя невиновность.

– Это невозможно… Я сам знаю, что не виноват, но если бы был своим собственным судьею, то обвинил бы себя… Более обвинить некого…

– Как знать…

– Лиза, – вдруг сделавшись необычайно серьезным, сказал Дмитрий Павлович, – если у тебя такая мысль, на которую намекнул мне следователь, то оставь эту мысль… Это невозможно даже допустить…

– Значит, следователь намекнул тебе на возможность виновности молодого Алфимова?

– Да… – скорее движением губ, нежели языком, сказал Сиротинин. – Но почему ты знаешь?

– Очень просто, потому что это и моя мысль. Что я говорю, мысль! Мое твердое, непоколебимое убеждение.

– Лиза!.. – тоном упрека остановил ее Дмитрий Павлович.

– Что тут Лиза… Я давно Лиза… Не одна я в этом убеждена…

– Не одна ты…

– Да… Мое мнение разделяет Долинский и Савин…

– Савин… Это который недавно судился?

– Да.

– Откуда ты его знаешь?

В коротких словах рассказала Елизавета Петровна Сиротинину все случившееся в последние дни, побег Селезневой, поездку ее в Москву и знакомство там с Николаем Герасимовичем.

– Потому-то я так долго и не была у тебя… Я ничего не знала, не читала в хлопотах и газет… По приезде я получила письмо от твоей мамы, а ее рассказ поразил меня, как громом… Я прямо от нее бросилась к Сергею Павловичу.

Она передала Дмитрию Павловичу сущность беседы с адвокатом, совет его поручить дело Савину, согласие последнего и приезд его в Петербург.

– Дорогие мои, из этого ничего не выйдет… Такое подозрение и бессмысленно и возмутительно, – сказал Сиротинин.

– А для нас всех, а также, говоришь ты, и для судебного следователя, которому я сегодня высказала все свои соображения…

– Ты?

– Да, я… Для нас всех, повторяю я, это даже не подозрение, а полная уверенность…

– Это невозможно… Он такой душевный человек…

– Весьма возможно, что он орудие в руках других, и это даже вернее всего… Ясно одно, что деньги взял он…

– Нет.

– Значит взял их ты! – вспылила Дубянская.

– Лиза!

– Ты не брал, значит взял он… Да что говорить об этом, ведь поверишь же ты, когда он сам в этом сознается?

– Он… сам… сознается… Голубчик, ты… расстроена…

– Пусть… Считай меня хоть помешанной, а я говорю тебе, что он сам сознается… Его доведут до этого… Его заставят…

– Если он сознается, то, конечно, я поверю… Но не иначе…

– Иначе и не может быть…

– Страшное затеяли вы дело…

– Чего же тут страшного?.. Отыскивать правду?.. Страшное было бы дело, если бы ты был обвинен и сослан…

– Это так и будет…

– Посмотрим… Для моих отношений к тебе это все равно… Никакой приговор суда меня не убедит в твоей виновности… И в Сибири я буду любить тебя точно так же, как люблю теперь…

– Это для меня выше всех оправданий…

– Напрасно… Я хлопочу не для себя и даже не для тебя… Я хлопочу из-за торжества правды… Правда для человека должна быть выше всего…

– Даже выше любви?

– Не выше, так как в любви должна быть прежде всего правда…

– О, ты моя дорогая энтузиастка! Я рад, что ты утешаешься этой иллюзией и поддерживаешь мою мать… Она стала куда бодрее… Благодарю тебя…

Назначенный срок свидания миновал, и они расстались.

В тот же день вечером, как мы знаем, Николай Герасимович принес Елизавете Петровне утешительные вести.

Через несколько дней на вечере у полковницы Усовой состоялось знакомство Савина с Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.