Текст книги "Современный самозванец"

XXVIII
Очная ставка

Подозрения, высказанные графом Сигизмундом Владиславовичем и подтвердившиеся для Корнилия Потаповича при последней беседе с сыном, – оправдались.

При произведенной единолично стариком Алфимовым во время отсутствия сына проверке кассы обнаружился недочет в семьдесят восемь тысяч рублей.

«Вовремя надоумил граф, спасибо ему…» – подумал Корнилий Потапович, окончив тщательную проверку и убедившись, что цифра недочета именно такая, ни больше, ни меньше.

«Ведь времени-то прошло со дня его заведывания всего ничего… Эдак он годика в два и себя, и меня бы в трубу выпустил… А теперь не беда… Пополню кассу из его денег… сто двадцать тысяч, значит, вычту, а остальные пусть получает, а затем вот Бог, а вот порог… На домашнего вора не напасешься…»

«Но нет, этого мало… – продолжал рассуждать сам с собою, сидя в кабинете после произведенной поверки кассы и посадив в нее артельщика, Корнилий Потапович, – надо его проучить, чтобы помнил…»

Он провел рукою по лбу, как бы сосредоточиваясь в мыслях. «Надо освободить и вознаградить Сиротинина…» Вдруг он вскочил и быстро, особенно для его лет, заходил по кабинету.

– Да, так и сделаю… – сказал он вслух, вышел из кабинета а затем и из конторы.

Он прямо поехал к судебному следователю, производившему дело о растрате в его конторе.

Следователь в это время доканчивал допрос вызванных свидетелей.

Старику Алфимову пришлось подождать около часу, несмотря на посланную им визитную карточку.

Наконец его пригласили в камеру судебного следователя.

– Чем могу служить? – спросил сухо последний.

Бывший весь на стороне Дмитрия Павловича Сиротинина, он инстинктивно недружелюбно относился к этим «мнимо потерпевшим» от преступления кассира.

– Я к вам по важному, экстренному делу…

– Прошу садиться…

Корнилий Потапович сел на стул.

– Видите ли что…

– Опять растрата?.. – перебил его судебный следователь.

– Да… Нет… – смешался старик… – Совсем не то… У меня есть к вам большая просьба.

– Какая?

– Вызовите меня и моего сына для очной ставки с Сиротининым.

– Это зачем?.. – вскинул через золотые очки удивленный взгляд на Алфимова судебный следователь.

– Это необходимо…

– Но…

– Без всяких «но». Арестант Сиротинин категорически отказался заявлять на кого-либо подозрение в краже денег из кассы, признал, что действительно получал от вашего сына ключ от нее, следовательно, ни в каких очных ставках надобности не предвидится…

– Но я говорю вам, что это необходимо…

– А я попрошу вас не вмешиваться в производимое мною следствие.

– Но Сиротинин не виновен…

– Что-о-о?! Как вы сказали?.. – воскликнул следователь.

– Я сказал, что Сиротинин не виновен…

– Вы открыли вора?..

– Да… – чуть слышно произнес Корнилий Потапович.

– И он?..

– Мой сын…

– Он сознался?

– Нет, но он сознается при вас, и при мне, и при Сиротинине, здесь, на очной ставке… У меня в руках доказательства…

– И вы хотите начать дело против него?

– Нет… Я хочу, чтобы урок для него был памятен…

– Это другое дело… Хорошо… Ваш сын в Петербурге?

– Нет, он в Варшаве, но будет здесь послезавтра.

– В таком случае, я вызову вас повестками через два дня…

– Благодарю вас.

Корнилий Потапович простился со следователем, который на этот раз любезно протянул ему руку и очень ласково сказал:

– До свидания!..

– Повестки вы пришлете ранее?

– Повестки вы получите завтра.

Старик Алфимов вышел.

«Надеюсь, это будет ему уроком… Несчастному еще сидеть три дня… Ну, да ничего… Упал – больно, встал – здоров… Чутье, однако, не обмануло меня, Сиротинин не виновен… То-то обрадуется его невеста, эта милая девушка», – думал между тем судебный следователь, когда за Алфимовым захлопнулась дверь его камеры.

Вернувшемуся сыну старик Алфимов не сказал ни слова по поводу обнаруженного им недочета в кассе, подробно расспросил о поездке и исполнении поручения и даже похвалил.

У Ивана Корнильевича, во все время поездки страшно боящегося, что его отцу придет на ум в его отсутствие считать кассу, при виде спокойствия Корнилия Потаповича отлегло от сердца.

– Там следователь прислал повестки… – небрежно уронил старик в конце разговора.

– Следователь?.. – побледнел Иван Корнильевич.

– Да, и меня, и тебя вызывает, – подтвердил старик, от которого не ускользнуло смущение сына.

– Когда?

– На завтра.

Разговор происходил дома, вечером, вскоре по приезде молодого Алфимова с Варшавского вокзала.

Выйдя из кабинета отца, Иван Корнильевич прошел в свои комнаты, но ему, несмотря на некоторую усталость с дороги, не сиделось дома.

Мысль о завтрашнем допросе у следователя, об этой пытке, которой ему представлялся этот допрос, не давала ему покоя.

«Необходимо повидаться с Сигизмундом, – решил он. – Но где его сыскать?»

Иван Корнильевич позвонил и приказал явившемуся на звонок лакею заложить коляску.

– Слушаю-с, – стереотипно отвечал лакей и удалился.

«Он дома или у Асланбекова, или у Усовой, у Гемпеля он был недавно, часто он у него не бывает, – продолжал соображать молодой Алфимов. – А видеть его мне нужно до зарезу…»

Он в волнении ходил по своему кабинету и каждую минуту поглядывал на часы.

Наконец, в дверях появился лакей.

– Лошади поданы, – заявил он.

– Наконец-то! – с облегчением воскликнул молодой человек, взял шляпу, перчатки и вышел в переднюю.

– Отец дома? – спросил он на ходу лакея.

– Никак нет-с, они уехали…

Иван Корнильевич вышел из подъезда, сел в коляску и приказал ехать на Большую Конюшенную.

На его счастье граф Стоцкий оказался дома. У него были гости… Баловались «по маленькой», как выражался Сигизмунд Владиславович, хотя эта «маленькая» кончалась иногда несколькими тысячами рублей.

– Вот не ожидал! Вот одолжил-то! Ты когда же вернулся? – встретил с распростертыми объятиями граф молодого Алфимова.

– Два часа тому назад.

– Ты настоящий друг. Спасибо… А мы тут бражничаем и перекидываемся в картишки…

– Я к тебе по делу.

– Дело не медведь, в лес не убежит… Да что такое?.. Ты расстроен?..

– Завтра опять вызывают…

– Туда?..

– Да…

– Хорошо, вот когда все разойдутся, потолкуем… Теперь не ловко…

Последний диалог был произнесен шепотом.

– Милости прошу к нашему шалашу, – сказал граф громко указывая на открытый ломберный стол, на котором лежали пачки кредиток, между тем, как молодой Алфимов здоровался с общим знакомыми.

С одним лишь незнакомым ему блондином он церемонно поклонился.

– Савин, Николай Герасимович, Алфимов, Иван Корнилович, – представил их граф Сигизмунд Владиславович, – а мне из ума вон, что вы не знакомы.

– Очень рад…

– Очень приятно…

Алфимов и Савин пожали друг другу руки.

Прерванная игра возобновилась.

Метал банк Сигизмунд Владиславович и по обыкновению выигрывал, только карты Савина почти всегда брали, но он и ставил на них сравнительно незначительные куши.

По окончании игры, после легкой закуски гости стали прощаться и разъехались.

Граф Стоцкий и Алфимов остались одни.

– В чем дело? – спросил Сигизмунд Владиславович, забравшись с ногами на диван и раскуривая потухшую сигару.

– Завтра вызывает следователь…

– Так что ж из этого?

– Но ведь это пытка…

– Что делать! На то и следствие.

– Зачем я ему?

– Я этого не знаю… Ведь я не следователь…

– А что, если он меня сведет с ним?..

– С Сиротининым?

– Да.

– Очень может быть… К этому надо приготовиться…

– Что же мне говорить?

– То же, что говорил… «Да», «нет», «не знаю», «не помню».

– Я ужасно боюсь…

– Пустяки… Ну, как съездил? – переменил граф Стоцкий разговор.

– Ничего, съездил, все устроил благополучно…

– А здесь?

– Здесь все по-старому…

– Старик не нюхал в кассе?

– Нет, видимо, не проверял.

– Это хорошо.

– Ну, а как же насчет завтрашнего дня? Что ты мне посоветуешь?

– Странный ты человек… Ну, что мне тебе советовать?.. Будь мужчиной и не волнуйся…

– Как не волноваться?..

– Да так. Ведь это все одна пустая формальность, все эти допросы.

– Вызывают и отца…

– Вот видишь… Поезжай-ка спать. Утро вечера мудренее.

– И то правда… Уж поздно…

Молодой Алфимов простился и уехал.

«Странно… – думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. – Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?.. Не может быть… Впрочем, о чем думать? Все это узнаем завтра вечером…»

Иван Корнильевич между тем не спал всю ночь. Нервы его были страшно напряжены.

Лакей, пришедший его будить по приказанию в десять часов утра, уже застал его на ногах.

– Корнилий Потапович уже спрашивал, готовы ли вы? – сказал лакей.

Молодой Алфимов быстро умылся, оделся и вышел в столовую, где его отец уже допивал третий стакан чаю.

Иван Корнильевич с трудом выпил один, давясь и обжигаясь. Старик зорко следил за ним из-под очков.

– Пора, – сказал он, взглянув на часы. – Без четверти одиннадцать… Едем.

– Едемте… – вздрогнул сын и послушно отправился за отцом в переднюю.

Через десять минут они были уже в здании окружного суда. Судебный следователь находился в своей камере. Их тотчас же провели туда.

– Введите арестанта Сиротинина, – сделал распоряжение следователь, предложив обоим Алфимовым сесть на стоявшие у стола следователя стулья.

Через несколько минут, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошел Дмитрий Павлович Сиротинин.

– Стража может удалиться, – сказал судебный следователь. Солдаты браво повернулись и, стуча сапогами, вышли из камеры.

– Я вызвал вас, господин Сиротинин, чтобы в последний раз в присутствии обоих потерпевших спросить вас, признаете ли вы себя виновным в совершении растраты в их конторе?

– Нет, не признаю, – твердым голосом ответил Дмитрий Павлович.

– И не имеете ни на кого подозрения?

– Нет…

– Из дела видно, что иногда, проверяя кассу, Иван Корнильевич Алфимов отсылал вас по поручениям, не предполагали ли вы…

Сиротинин не дал кончить судебному следователю.

– Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в голову… Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.

– Несчастный! – тихо сказал старик Алфимов.

Иван Корнильевич сидел бледный, как смерть, потупя глаза в землю.

Ему казалось легче умереть, нежели посмотреть на Сиротинина.

– Вы видите, он упорно не сознается, господа, – обратился судебный следователь к обоим потерпевшим.

– И не мудрено, – вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, – ведь так вы, пожалуй, господин судебный следователь, захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно… Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?

Молодой Алфимов уже с самого начала понял, к чему ведет речь его отец, и дрожал всем телом.

При обращенном же к нему вопросе он как-то машинально скользнул со стула и упал к ногам Корнилия Потаповича.

– Батюшка!

– Ты сознаешься в обеих растратах?

– Сознаюсь, батюшка…

– Я не отец тебе, – воскликнул старик Алфимов, – да ты и не виноват передо мной, ты крал у себя самого, ты заплатишь мне из своих денег сто двадцать тысяч с процентами, а остальные восемьсот восемьдесят тысяч можешь получить завтра из государственного банка, я дам тебе чек, и иди с ними на все четыре стороны.

– Батюшка!

– Ползай на коленях и проси прощенья не у меня, а у этого честного человека, которого ты безвинно заставил вынести позор ареста и содержания в тюрьме… Которого ты лишил свободы и хотел лишить чести. Вымаливай прощенья у него… Если он простит тебя, то я ограничусь изгнанием твоим из моего дома и не буду возбуждать дела, если же нет, то и ты попробуешь тюрьмы, в которую с таким легким сердцем бросил преданного мне и тебе человека…

– Я прощаю его! – сказал растроганный Сиротинин.

XIX
Освобождение

– Я прощаю его! – повторил Дмитрий Павлович, и слезы ручьем полились из его глаз.

Это были, если можно так выразиться, двойственные слезы.

С одной стороны, ему было бесконечно жаль несчастного Ивана Корнильевича, выносившего пытку нравственного унижения, а, с другой, то, что через несколько часов он будет свободен, а главное, что его честь будет восстановлена, привело его в необычайное волнение, разразившееся слезами.

– Встань… – между тем строгим голосом говорил сыну Корнилий Потапович. – Встань… Меня ты не разжалобишь, я в своем слове кремень.

– Батюшка…

– Встань, говорю тебе… Этот честный и благородный человек простил тебя, и кара закона не обрушится на твою голову, но внутри себя ты до конца жизни сохранишь презрение к самому себе… Прошу вас, господин следователь, составить протокол о признании моего сына в растрате сорока двух тысяч рублей – относительно последней растраты я не заявлял вам официально – добавив, что я не возбуждаю против него преследования…

Судебный следователь, не дожидаясь обращения к нему старика Алфимова, уже писал постановление.

– Он должен подписать его… – сказал он, тотчас подписав написанное.

– Встань и подпиши… – почти крикнул на сына, все еще рыдавшего у его ног, Корнилий Потапович.

Тот встал, отер слезы, и взяв поданное ему судебным следователем перо, дрожащей рукой подписал свое звание, имя, отчество и фамилию.

– Этого признания, надеюсь, достаточно для освобождения из-под стражи неповинно осужденного мною человека, перед которым я всю жизнь останусь в долгу? – спросил Корнилий Потапович.

– Совершенно достаточно, – ответил судебный следователь, начавший снова что-то писать. – Я сейчас кончу постановление о прекращении следствия и освобождении его из-под ареста.

– Иван Алфимов вам более не нужен?

– Нет.

– Иди отсюда… Не оскверняй своим присутствием общество честных людей… Сегодня же выезжай из моего дома и не показывайся мне на глаза… Чек на твой капитал, за вычетом растраченных тобою денег, получишь завтра в кассе.

– Батюш… – начал было Иван Корнильевич, но старик не дал ему договорить этих слов.

– Иди и не заставляй меня еще раз повторить тебе, что я тебе не отец… Иди.

Молодой Алфимов вышел, низко опустив голову. Один Сиротинин проводил его сочувственным взглядом.

– Как мне жаль его, – чуть слышно прошептал он.

Судебный следователь окончил постановление и прочитал его Дмитрию Павловичу.

– Подпишитесь, господин Сиротинин.

Дрожащей от волнения рукой подписал он этот освобождающий и возвращающий ему честь документ.

– Позвольте мне искренно поздравить вас с таким оборотом дела, предчувствие не обмануло меня, я был давно убежден в вашей невиновности… Вы вели себя не только как несомненно честный человек, но как рыцарь…

Следователь протянул Дмитрию Павловичу руку, которую он пожал с чувством.

– Благодарю вас… Я всю жизнь сохраню о вас светлое воспоминание.

– Это случается очень редко, как редки и такие обвиняемые, – улыбнулся судебный следователь.

– Я сейчас же напишу отношение к начальнику дома предварительного заключения о вашем немедленном освобождении. Присядьте, – добавил он. – Вы свободны господин Алфимов, – обратился он к Корнилию Потаповичу.

– Нет, господин судебный следователь, позвольте мне при вас испросить прощение у Дмитрия Павловича. Он простил моего сына, но простит ли он меня?.. Мои лета должны были научить меня знанию людей, а в данном случае я жестоко ошибся и нанес господину Сиротинину тяжелое оскорбление. Простите меня, Дмитрий Павлович!

В голосе старика слышались слезы, быть может, первые слезы в его жизни.

– От души прощаю вас, Корнилий Потапович, вы были введены в заблуждение… Я сам наедине с собою, в своей камере размышлял об этом деле и понимаю, что будь я на вашем месте, я бы никого не обвинил, кроме меня… Сознавая свою невинность, я сам обвинял себя, объективно рассматривая дело… От всей души, повторяю, прощаю вас и забываю…

– Благодарю вас, благодарю…

Корнилий Потапович протянул Дмитрию Павловичу обе руки, которые тот с чувством пожал.

– А в доказательство вашего искреннего прощенья у меня будет до вас одна просьба…

– Я весь к вашим услугам…

– Позвольте мне приехать сюда в дом предварительного заключения, и после вашего освобождения самому доставить вас к вашей матери и невесте…

– Невесте!.. Вы почему знаете?..

– Я не только знаю, но даже, как кажется, я перед ее матерью в большом долгу… Я нянчил ее мать когда-то на руках.

– Едва ли это удобно, сегодня…

– Нет, именно мне хотелось бы самому внести радость в тот дом, куда я внес печаль и горе… Не откажите…

– Извольте… Ваши соображения и чувства, лежащие в их основе, не позволяют мне не согласиться…

– Вот за это большое спасибо, но человек никогда не бывает доволен… Есть еще просьба…

– Еще?

– Да, еще… С завтрашнего дня я прошу вас занять ваше место в кассе моей банкирской конторы с двойным против прежнего окладом жалованья. Этим вы окончательно примирите меня с самим собою.

– Но…

– Никаких «но». Я сделаю объявление в газетах о возвращении вашем на прежнюю должность кассира конторы одновременно с уведомлением о выходе из фирмы Ивана Алфимова.

– Это жестоко относительно вашего сына, – запротестовал Дмитрий Павлович.

– Это только справедливо.

– Я не имею права отказаться и от этого вашего предложения, так как, действительно, это совершенно восстановит мою честь в глазах общественного мнения, которое было настроено всецело против меня.

– Это и есть моя цель. Значит, вы согласны?

– Да.

– Ну, теперь я спокоен… Еще расквитаться с одним старым долгом, и на душе моей будет легче… Позвольте мне, старику, обнять вас.

И Корнилий Потапович заключил Сиротинина в свои объятия. Судебный следователь тем временем кончил писать бумагу, запечатал ее в конверт, надписал адрес и позвонил.

– Стражу! – приказал он вошедшему курьеру.

Это приказание резнуло было ухо Дмитрия Павловича, но вспомнив, что это последний раз, он радостно улыбнулся. Судебный следователь угадал его мысль.

– Вам придется совершить эту последнюю тяжелую формальность.

– Я понимаю.

Одному из вошедших конвойных следователь вручил пакет, с приказанием немедленно передать его начальнику дома предварительного заключения.

– Экстра, – добавил он.

– Слушаюсь-с, ваше высокородие, – отвечал солдатик. Сиротинин в сопровождении конвойных внутренним ходом отправился в дом предварительного заключения.

– До скорого свиданья, – сказал ему Корнилий Потапович.

– До свиданья…

Когда Сиротинин ушел, Корнилий Потапович простился с судебным следователем, поблагодарив его от души за исполнение его просьбы.

– Это вполне соответствует моим обязанностям, – сказал тот, – притом же разъяснение этого дела меня самого крайне интересовало… Я с самого начала видел в нем нечто загадочное, но обстоятельства сложились так, что я был бессилен что-либо сделать для обвиняемого.

– Но теперь, слава Богу, все разъяснилось… Для моего сына это, быть может, послужит уроком.

– Дай Бог…

Корнилий Потапович вышел из камеры следователя, спустился вниз и, сев у подъезда в пролетку, приказал ехать на Шпалерную.

Остановившись, к великому изумлению кучера, у дома предварительного заключения, он был беспрепятственно впущен в контору.

В ней он застал смотрителя, который уже получил бумагу судебного следователя относительно освобождения арестанта Сиротинина.

Корнилий Потапович отрекомендовался.

Имя известного петербургского богача и финансиста было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.

– Мы мигом устроим все и долго вас не задержим… А как мы рады все, что наконец Сиротинина освободили! Поверьте, что здесь, в доме, начиная с меня и кончая последним сторожем, все были убеждены, что он сидит вследствие какой-то ошибки… Значит оно так и вышло?

– Да, произошла ошибка… – уклончиво ответил Алфимов.

– Скажите, какой случай!

Смотритель ушел сделать нужные распоряжения.

Через несколько минут он вернулся с Дмитрием Павловичем Сиротининым.

В минуту были соблюдены все формальности, и Корнилий Потапович с Дмитрием Павловичем вышли за ворота дома, куда ни тот, ни другой не пожелали бы возвратиться.

Они уселись в пролетку, и Алфимов обратился к своему спутнику:

– Кажется, на Гагаринскую?

– Да.

– Пошел на Гагаринскую! – крикнул он кучеру. Пролетка покатилась.

Странные чувства овладели Дмитрием Павловичем.

Ему казалось, что он едет по незнакомому ему городу, и он с любопытством рассматривал Литейную, Сергиевскую и даже Гагаринскую улицы, которые знал очень хорошо, постоянно живя в этих местах.

Заключение в одиночной камере точно заставило его все забыть.

Арестанты дома предварительного заключения лишены даже удовольствия пройтись из тюрьмы в камеры судебных следователей по городу, так как камеры эти помещаются в здании суда, а между последним и «домом предварительного заключения» существует внутренний ход.

В квартире Анны Александровны Сиротининой не только не знали об освобождении Дмитрия Павловича из-под ареста, но даже не предполагали такой быстрой возможности этого, скажем более, почти перестали на это рассчитывать.

Это бывает всегда с людьми, чего-нибудь сильно желающими и особенно твердо на желаемое надеющимися, даже уверенными в исполнении. Из малейшей отсрочки у них наступает реакция, и надежду снова вытесняет сомнение.

Некоторое промедление вследствие просьбы Кирхофа, допущенное в деле, привело в пессимистическое настроение сперва Анну Александровну, а затем это настроение передалось Елизавете Петровне.

Последняя, впрочем, боролась с возникающей в ее сердце безнадежностью и старалась утешить себя, что такие дела не делаются вдруг, но вчерашнее сообщение Сиротининой окончательно встревожило ее.

Анна Александровна вернулась со свидания с сыном совершенно расстроенной.

– Все кончено!.. – вошла она в гостиную и бессильно опустилась на диван.

– Что кончено? – с тревогой в голосе спросила молодая девушка.

– Завтра его опять вызывают к следователю…

– Что ж из этого?

– Он говорит, что это, вероятно, для заключения следствия, после чего передадут дело в суд для составления обвинительного акта, и всему конец.

Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты, хотя и не говорил им этого.

«Пусть себе утешаются… Легче таким образом свыкнуться с горем», – думал он.

– Ужели все кончено?.. Это он так сказал?

– Нет, он не сказал… Это я от себя… Что ж тут себя утешать, ведь, конечно, все кончено… Присяжные обвинят…

– Это еще неизвестно… Куда же запропастился Савин?

– Куда запропастился… – с горечью сказала Сиротинина. – Никуда не запропастился, а поделать ничего не может…

– Я завтра же поеду к Долинскому, а через него разыщу Николая Герасимовича.

– Все по-пустому…

– Как знать!

– Да уж чует мое сердце материнское, быть беде… Утешались мы с тобою, моя горемычная, как малые дети…

На другой день утром Елизавета Петровна Дубянская, однако, все-таки поехала к Сергею Павловичу, но не застала его дома. Ей сказали, что он будет не ранее шести часов вечера. С этою вестью она вернулась домой.

– Это ужасно, как на зло, куда-то уехал с самого утра, – волновалась молодая девушка.

– Э, матушка, у него не одно наше дело… Да и дело-то какое, безнадежное… – с отчаянием махнула рукой старушка.

Они обе сидели в кабинете Дмитрия Павловича.

– А я все-таки вечером съезжу…

– Поезжай.

В это время в передней раздался сильный звонок. Обе женщины вздрогнули.