Текст книги "Под гнетом страсти"

XVI. После приговора

Мы оставили Виктора Аркадьевича Боброва после разговора с графом Ратицыным, которым был, от лица князя Сергея Сергеевича, подписан окончательный приговор всем сладким мечтам и надеждам влюбленного молодого человека.

Пропасть, отделявшая его от предмета его пламенных вожделений, та пропасть, над которой они оба – он и княжна Юлия – думали построить прочный мост из их взаимной, страстной и серьезной любви, зияла теперь перед духовным взором Виктора Аркадьевича со всей ее роковой неприступностью. Одним словом, одним движением губ, еще менее, одним холодным взглядом этого надменного, напыщенного, кичащегося своим происхождением аристократа разрушено все будущее честного человека, рисовавшееся в таких радужных красках, разбита едва начавшаяся честная трудовая и, быть может, полезная для общества жизнь.

Вот, в общих чертах, свод тех отрывочных мыслей, которые мелькали в подавленном обрушившимся несчастьем мозгу Виктора Аркадьевича, бессознательно и бесцельно шедшего все дальше и дальше, туда, куда несли его ноги, с единственным, отчасти определенным желанием поскорей и как можно далее уйти от того рокового места, где он получил ошеломившее его страшное известие.

Образ княжны первое время как-то совсем исчез из его памяти, с ней у него казалось уже все оконченным, она была для него потеряна навсегда.

С ним произошло то, что русский народ так метко определяет пословицей «у страха глаза велики», ему не приходила на ум возможность не подчиниться беспрекословному, окончательному, бесповоротному решению князя Сергея Сергеевича.

«Во всей предстоящей борьбе, во всей предстоящей ломке знайте, что останется нетронутой моя любовь», – вдруг пришли ему на память слова княжны Юлии, сказанные ею в разговоре о предвиденной ими еще летом возможности отказа со стороны отца.

Эта мысль внезапно как бы отрезвила Виктора Аркадьевича.

Он огляделся кругом и увидал, что находится в совершенно незнакомой ему местности.

Подобно многим, даже из коренных петербуржцев, он никогда не бывал за Невой, кроме тех улиц, которые служат дорогой на острова.

Теперь же он был в совершенно другой стороне. Первое, что бросилось ему в глаза, это небольшая часовня, построенная на набережной почти у самой реки.

Не будучи человеком особенно религиозным, он все-таки совершенно невольно, под давлением обрушившегося на него несчастья, при несколько успокоившей его мысли о чувстве к нему княжны, чувстве, которое, по уверению ее самой, настолько сильно и крепко, что устоит при всякой борьбе и выйдет целым из нее, мысленно обратился к тому руководителю человеческих судеб, сознание о существовании которого лежит в душе даже атеиста, какой бы болотистой тиной материалистических и атеистических учений ни была бы она затянута.

Он быстрыми шагами перешел улицу и вошел в часовню.

Эта часовня была известной всему Петербургу часовней Спасителя на Петербургской стороне, соединяющей в себе и высокочтимую православными святыню, и памятник исторической старины, так как построена «в домике Петра Великого», который со дня основания города, уже более чем полтора столетия, стоит невредимым.

Виктор Аркадьевич опустился на колени перед божественным ликом Искупителя мира, призывавшего к себе всех несчастных дивными словами: «прийдите ко мне все труждающие и обремененные и Аз упокою вас».

Несмотря на то, что он не пришел сам, а был случайно приведен, все-таки и над ним исполнились эти слова.

После горячей молитвы, молитвы без слов, какой-то мир посетил его душу – он почти успокоился.

Он почувствовал, что, как ни бессердечны люди, он нашел себе Высшего Покровителя, который не может, думалось ему, будучи Сам в существе Своем высшей любовью, не помочь двум высоко и чисто любящим друг друга сердцам.

Вера, глубокая вера в помощь Божию вселилась в сердце Боброва, и он вышел из часовни с обновленным духом, без прежней боязни, не со скрытым отчаянием, а со светлой надеждой, смело и прямо глядя в грядущее.

Наняв извозчика, он поехал домой.

Во весь длинный путь на петербургском ваньке – существе по преимуществу лимфатическом, упрямо не дающем себе труда хотя бы немного подгонять свою заморенную клячу, Виктор Аркадьевич упорно боролся с оставшимися в его душе сомнениями о неизбежной предстоящей ему гибели, а потому даже и не заметил, что извозчик вез его почти шагом.

«Как бы мне с ней увидеться?» Эта мысль неотступно вертелась в его голове, заслонив собою на время все другие размышления.

Ему показалось даже, что он очень скоро приехал домой.

– Во двор прикажете? – вывел его из задумчивости флегматичный возница, поравнявшись с воротами заводского здания.

– Во двор, налево, ко второму флигелю!

Сбросив шубу на руки отворившего ему дверь слуги и задав ему вопрос, не было ли кого-нибудь, Виктор Аркадьевич, получив отрицательный ответ, торопливо прошел в свой кабинет и окинул беспокойным взглядом свой письменный стол, на котором весьма часто за последнее время появлялись письма княжны Юлии.

На столе письма не было.

Он снова впал в прежнее беспокойство, близкое к отчаянию.

– Все погибло, все погибло! – шептал он, ходя из угла в угол по своему кабинету.

Время тянулось томительно медленно, несмотря на то, что голова усиленно работала: планы самые разнообразные так и роились в ней, но каждый из них отбрасывался как неосуществимый.

Виктор Аркадьевич сел было заниматься, но вскоре бросил, принялся за книгу, но не был в силах прочесть и понять даже несколько строк – они прыгали перед его глазами, он не был в состоянии связать фразы.

На вопрос со стороны слуги об обеде, он отвечал, что не хочет есть. Внесенный в восемь часов вечера чай на подносе уже давно остыл в стакане. Бобров до него не дотронулся.

Стоявшие на письменном столе кабинета часы показывали двадцать минут десятого.

В передней раздался робкий звонок.

Виктор Аркадьевич вздрогнул.

Сердце его усиленно забилось тревожным, но вместе с тем каким-то безотчетно-радостным биением.

Он быстрым движением вскочил с турецкого дивана, на котором лежал, силясь, но безуспешно, задремать, и через мгновенье был уже в передней.

Там слуга уже бережно вешал на вешалку дорогую лисью ротонду, а посредине комнаты стояла стройная женщина в черном платье, лицо которой было скрыто под двойной густой черной вуалью.

Виктор Аркадьевич скорее угадал, нежели узнал в ней княжну Юлию Сергеевну Облонскую.

– Это вы! – мог только произнести он, протягивая обе руки дорогой, так страстно желанной, но все-таки нежданной гостье.

Она крепко, но молча пожала эти руки своими обеими, затянутыми в длинные черные перчатки, изящными ручками.

От внезапной радости он до того растерялся, что она после некоторой паузы принуждена была спросить его, куда ей пройти.

– Простите, – прошептал он, – я положительно потерял голову от неожиданности.

Он подал ей руку и провел в кабинет, плотно притворив за собою двери. Они остались вдвоем. Она откинула вуаль.

XVII. Часы блаженства

Виктор Аркадьевич усадил княжну Юлию на диван и молча сел с ней рядом.

Она, видимо, от волнения первое время не могла выговорить ни слова – достаточно было взглянуть на ее бледное лицо, горящие глаза, полные какой-то бесповоротной решимости, чтобы понять, что она выдержала в душе целую бурю, один из шквалов которой и занес ее туда, где она находилась в настоящую минуту.

Бобров проницательным взглядом любящего человека все это прочел на расстроенном лице своей дорогой гостьи.

Ее волнение сообщилось ему и еще более усилило и без того угнетенное происшествиями дня состояние его духа. Он не мог, да, кроме того, надо сознаться прямо, боялся начать расспросы, хотя мысль, что она у него, значит, несомненно, любит его, должна бы, казалось, придать ему бодрости, но он, как все в первый раз горячо и истинно любящие люди, не верил своему счастью, продолжая волноваться, беспокоиться, ожидая, вопреки доводам рассудка, что вот-вот это счастье исчезнет для него, как чудное мимолетное видение, как сладкий сон, сменяющийся так часто тяжелым, страшным пробуждением.

Того только можно назвать безусловно счастливым, кто дорожит своим счастьем, страшится ежеминутно потерять его, подобно скупцу, дрожащему над своими сокровищами.

Высшее счастье – это бояться лишиться своего счастья.

Некоторое время таким образом они оба молчали. Тишину, царствующую как в кабинете, так и во всей квартире молодого технолога, нарушало лишь однообразное тиканье часов.

Кабинет представлял из себя довольно обширную, но вместе с тем и чрезвычайно уютную комнату; большой письменный стол стоял в простенке между двумя окнами, закрытыми теперь тяжелыми зелеными репсовыми драпировками, с правой стороны от входа почти всю стену занимал книжный шкаф, с левой же – большой турецкий диван, крытый тоже зеленым репсом, остальная мебель состояла из двух маленьких круглых столиков, мягких стульев и кресел и кресла перед письменным столом в русском стиле, с дугой вместо спинки. Пол был обит войлоком и темно-зеленым сукном, что совершенно заглушало шум шагов.

Большая кабинетная лампа под зеленым абажуром распространяла в комнате мягкий полусвет.

Княжна Юлия, видимо, тоже по измученному, бледному лицу Виктора Аркадьевича угадала те страдания, которые он перенес за этот роковой день.

– Вы измучились… вы не похожи на себя… я знаю это, а потому и… пришла! – начала первая она нежным шепотом.

Взгляд его глаз, неотводно устремленный на нее, имел какое-то молитвенно-восторженное выражение.

– Благодарю вас… я не ожидал, что вы… сами! Я ждал письма.

Он взял ее за обе руки и крепко пожал их. Она не отнимала рук.

– Письма!.. – повторила она с грустной полуулыбкой. – Что можно сказать письмом в такой решительный момент наших двух соединенных на веки жизней? Надо приготовиться к борьбе, надо выйти из этой борьбы победителями, не разбирая средств.

В нотах ее чудного голоса слышался как бы стальной отзвук, указывавший на бесповоротную, твердую решимость.

Недаром она была дочерью князя Сергея Сергеевича Облонского.

В немом восторге, с внезапно облегченным сердцем, исполненным вдруг твердой, непоколебимой верой в грядущее счастье, смотрел, не спуская глаз, на свою очаровательную гостью молодой человек.

– Но… как? – робко задал он вопрос.

– Как! – снова повторила она. – Если любят, то этого не спрашивают. А ты, ведь ты же любишь меня?

Она выговорила как-то неудержимо быстро этот последний вопрос.

Эти слова и это в первый раз сказанное «ты» произвели на Виктора Аркадьевича действие электрического тока.

Он вздрогнул, побледнел, потом вспыхнул и, нервно сжав руки княжны, которые продолжал держать в своих, воскликнул:

– И ты меня спрашиваешь, ты, ты сомневаешься в моей любви!

– Я в ней не сомневаюсь, иначе я не была бы здесь, – просто ответила она. – Я задала тебе этот вопрос, чтобы вдохнуть в тебя энергию, которая, видимо, оставила тебя при первом встретившемся препятствии.

– Но это препятствие – пропасть… – с выражением ужаса заметил он, – пропасть, разделяющая нас.

– Она не так глубока, как кажется, я перешла ее. Я здесь, – почти злобно улыбнулась она.

Он окинул ее удивленным взглядом, никогда не видал он ее такой, сказать более, не мог ее такой даже предполагать.

«Она закалилась, видимо перенеся страшную семейную бурю!» – промелькнуло в его голове.

– Что случилось, что произошло между тобою и князем? – задал он вопрос.

– Ничего особенного, все, что мы давно ожидали… Он не соглашается на наш брак. Он говорит, что лучше желает видеть меня в монастыре, в могиле, чем замужем за человеком не нашего, т. е. не его, общества. Он приехал сегодня к обеду и долго говорил со мной. Я объявила ему, что скорее умру, нежели буду женой другого, я плакала, я умоляла его – он остался непоколебим… и уехал, приказав мне готовиться в отъезд за границу.

– Скоро?

– Он едет, по его словам, со мной через две недели.

– Значит, все кончено… А ты, ты говоришь о победе! – прошептал он.

Этот шепот был шепотом отчаяния.

– Ничего не значит, и ничего не кончено, ведь я же здесь, у тебя.

– Что же из этого? – растерянно спросил он.

– Значит, я твоя, твоей поеду за границу, твоею вернусь, и вернусь скоро.

– Но он… – начал было Виктор Аркадьевич.

– Он палач… но я… я не жертва! – не дав ему договорить, вскрикнула она. – Я связана лишь словом, которое вымолила у меня сестра, – не оказывать решительного сопротивления отцу, пока я нахожусь под кровлей дома ее и ее мужа. Когда же мы с ним останемся вдвоем, то поборемся.

– И ты надеешься? – робко спросил он.

– Не надеюсь, я уверена. Ему не останется выбора, когда придется выбирать из двух зол. Он выберет, по его мнению, меньшее – наш брак, а не позор его имени… Для этого я и пришла сюда…

Ее глаза сверкали. Она обжигала его взглядом: он чувствовал у своего лица ее горячее дыхание, так как при последних словах она наклонилась к нему совсем близко; ее руки нервно сжимали его пальцы.

– Я твоя, понимаешь ли ты, я твоя, я хочу быть твоей!..

Вся кровь бросилась ему в голову.

Он понял и с неудержимым порывом страсти сжал ее в своих объятиях.

Губы их слились в первом горячем, страстном, грешном поцелуе…

Бледный, с потухшим взглядом, с дрожащей нижней челюстью стоял он перед ней, сидевшей на диване с поникшей головой и с опущенными на колени руками.

– Простишь ли ты меня, моя ненаглядная, мое роковое увлечение? Простишь ли мне то, что я воспользовался твоим нервным состоянием и вместо того, чтобы удержать тебя, сам…

Она быстро подняла на него глаза, они горели теперь каким-то мягким светом.

– Не нам винить себя… нас довели до того… Я знала, зачем я шла… Это единственный путь к победе… над деспотами…

– Но ты можешь раскаяться и обвинить меня?

– В чем раскаяться? В том, что я доказала тебе, что я люблю тебя, что я верю тебе?

Он опустился перед ней на колени.

– В этом, верь, ты никогда не раскаешься – вся моя жизнь теперь, более чем когда-либо, если это только возможно, принадлежит всецело тебе. Этот день, тяжелый, страшный день для нас обоих, отныне составляет эру нашего счастья. Мы будем вспоминать его всю нашу жизнь, если суждено жить, мы умрем с мыслью, что мы были счастливы хоть одно мгновенье, если нам суждено умереть.

– Верю, милый, дорогой муж мой перед Богом, и спокойна и за себя, и за тебя, – нежно отвечала она, склонившись к нему и обвивая руками его голову, – но зачем печальные мысли, откинь их, мы будем жить, будем вечно любить друг друга, будем счастливы…

Их уста снова слились в долгом поцелуе.

– Прелесть моя, ненаглядная…

– Я верю, я глубоко верю, что Провидение поможет нам, что мы теперь, соединенные крепкой, нерасторжимой связью, освятим эту связь перед престолом Всевышнего и Он, Всеблагий, простит нам и благословит нас. Если только то, что произошло, – грех и преступление, то мы, повторяю, доведены были до него другими, так пусть же этот грех и падает на их голову.

Так говорила она.

Он внимал ей, глядя неотводно в ее глаза, горевшимт лучами любви и надежды.

От полноты переживаемого счастья он не мог произнести в ответ ни одного слова и лишь судорожно сжимал в своих объятиях ее стройную талию.

Они оба снова жадно стали пить нектар первых минут взаимной любви, первых порывов неиспытанной ими доселе взаимной страсти – пили и не могли насытиться.

Они забыли о том, что каждый удар секундной стрелки часов приближает их к роковому моменту разлуки, быть может, и недолгой, как уверяла княжна, но невыносимой после испытанного ими наслаждения восторгом любви.

Грозное будущее, предстоящая борьба, ожесточенная, хотя и с надеждой выйти победителями, отодвинулись в эти мгновенья для них на второй план, почти даже забылись.

Они опомнились лишь тогда, когда часы пробили полночь.

– Пора! – сказала княжна, надевая шляпку. – Прощай, мой милый, нет, не прощай, а до свиданья, до скорого свиданья…

Они последний раз поцеловались долгим поцелуем. Княжна опустила вуаль.

Виктор Аркадьевич проводил ее на извозчике до самого дома мужа ее сестры.

– Но как ты объяснишь свое отсутствие? – спросил он ее дорогой.

– Я скажу правду! – спокойно ответила княжна Юлия.

– Графу?

– Нет, не ему! Хотя и его бы я не побоялась, но он по вечерам не бывает дома, а следовательно, с его стороны я не могу ожидать вопроса. Всю правду я скажу своей сестре!

У ворот дома на Английской набережной они простились, крепко пожав друг другу руки.

– До скорого свиданья! – как-то в один голос сказали они друг другу.

Они и не подозревали, после каких ужасов состоится это их желанное свиданье.

XVIII. Предсказание доктора Берто сбывается

Первую минуту, когда князь откинул портьеру и увидал распростертую на полу бесчувственную Ирену, он был положительно потрясен.

Первое его движение было броситься на помощь молодой женщине, и он, конечно, так бы и сделал, если бы его не остановил насмешливый голос барона.

– Однако твое предсказание сбылось очень скоро – птичка снова впущена в твою клетку. Любопытно будет убедиться в силе твоего характера не поддаться вторично этому обворожительному созданию, в настоящее время, притом, притворно или непритворно, беспомощному. Обмороки придают хорошеньким женщинам еще большую пикантность…

Федор Карлович сластолюбивым, влажным взглядом своих потухающих глаз смотрел на лежавшую на полу молодую женщину.

Сергей Сергеевич искоса бросил на своего друга далеко не дружелюбный взгляд, но все-таки удержался и не тронулся с места.

Оба некоторое время молча стояли над бесчувственной женщиной.

Придя в себя, князь начал размышлять.

«Она все слышала», – сказал он себе.

Вспомнив это «все», что было им говорено на ее счет, он даже как будто слегка покраснел.

Он считал себя порядочным человеком и пожалел, что совершенно нечаянно так обидел ее. Князь не был грубым. Он только становился неумолимым, когда дело шло о его самолюбии. Если бы они встретились при другой обстановке, без свидетелей, он, конечно, тоже оттолкнул бы ее, на самом деле, как и высказал барону, решившись на это, но, во всяком случае, сделал бы это как светский человек, а не как мужик.

Все происшедшее его несколько смутило, но он кончил, однако, тем, что сказал про себя:

«Что же, тем лучше! Я этого не хотел, но зато это меня избавило от разговора с этим милым созданьем».

Затем он подумал о том, какую досаду он причинит Анжелике, когда та узнает, что ее дочь была у него, а он ее не принял.

Не зная, что рассвирепевшая мать соблазненной им дочери могла предпринять против него, и будучи уверен, что она способна на самую страшную месть, он решился опередить ее, обезоружить возвращением ей дочери и, кроме того, доказать своему старому товарищу, что у него нет недостатка в характере, в чем тот осмелился усомниться.

Барон продолжал любоваться лежавшей.

– Ты ошибаешься, – обратился к нему Сергей Сергеевич, – и сейчас же в этом убедишься. Пойдем!

– Куда? – бросил на него удивленный взгляд Клинген.

– Отсюда…

– Но как же она? – указал барон на Ирену.

– На то у меня есть люди! Они приведут ее в чувство и отвезут обратно к ее матери, – ответил деланно небрежным тоном князь и опустил портьеру.

– Неужели ты на самом деле хочешь… но ведь она прелестна… бормотал барон, отходя вместе с Облонским от задрапированной двери будуара.

Князь, не отвечая, подошел к письменному столу и три раза нажал пуговку электрического звонка.

Через мгновенье в кабинете появился сияющий своей победой Степан.

Взглянув на своего барина, он положительно обмер.

Выражение лица князя, малейшую игру физиономии которого он изучил досконально, было для него и неожиданным, и не предвещало, вдобавок, ничего хорошего.

Самодовольная улыбка мгновенно исчезла с лица верного слуги, и оно вновь стало бесстрастным.

– Что же это значит? – обратился к нему князь, кивнув головой в сторону двери, ведущей в будуар.

Сообразительный Степан не решился отвечать в присутствии барона, которому низко поклонился, не зная, в каком смысле рассказал его сиятельство своему другу свои отношения с находившейся в будуаре гостьей.

Он молчал.

Князь, видимо, остался доволен его поведением и продолжал менее суровым тоном:

– Передайте швейцару и лакеям и запомните сами, чтобы без доклада никто, за исключением барона, – Сергей Сергеевич бросил взгляд в сторону последнего, – не смел проникнуть ко мне. Я этого не потерплю, и виновный получит тотчас же расчет.

Камердинер почтительно поклонился.

– С появившейся так неожиданно для меня в моем, будуаре дамой сделалось дурно. Потрудитесь вместе с горничной привести ее в чувство и в моей карете отвезите ее обратно к ее матери – Анжелике Сигизмундовне Вацлавской с моей запиской.

Князь сел к письменному столу и стал писать. Степан, произнеся лаконическое «слушаю-с», продолжал стоять в выжидательно-почтительной позе.

– Идите же скорей!

За запиской зайдете после. Камердинер вышел.

Сергей Сергеевич наскоро набросал следующее письмо:

«Милостивая государыня!

Ваша дочь без всякого, с моей стороны, приглашения вернулась ко мне, разыграла нежную сцену, доказавшую, что к ней не только перешла красота, но и ум ее матери, и даже упала в обморок. Не желая вторично причинять вам „материнского“ горя, посылаю ее к вам обратно.

Известный вам С. О.».

Едва он успел вложить это письмо в конверт и сделать на нем надпись, как в кабинете снова появился Степан, приведший с помощью жены одного из княжеских лакеев, исполнявшей в холостой квартире Сергея Сергеевича немногочисленные обязанности горничной, в чувство Ирену Владимировну, которой первые слова, когда она очнулась, были:

– Пустите меня домой!

– Карета готова! – поспешил ответить Степан и отправился за письмом в кабинет князя.

Уйдя от князя Облонского, Анжель не вернулась тотчас домой.

Ей страшно было видеть в эту минуту свою дочь, ей стыдно было передать Ирене, с каким оскорбительным презрением этот любовник дочери осмелился выгнать мать, приказавши, вместо ответа, лакею вывести ее.

Она заранее знала, что все случится именно так, за исключением неожиданного для нее открытия, что дочь ее замужем за человеком, презираемым ею всеми силами ее души, – за этим низким Перелешиным.

Эта мысль холодила ей мозг. Что же касается до приема вообще, то более вежливый не был ни в ее расчете, ни в ее желании.

Если она, эта гордая, невозмутимая и неумолимая женщина, в которой никто никогда не замечал ни малейшего признака чувствительности, отступления от раз принятого решения, которую никто не видал когда-либо плачущей, теперь унижалась, валялась в ногах перед этим человеком, то это только потому, что она ради своей дочери хотела до конца выпить чашу оскорбления, для того, чтобы потом иметь право не отступать ни перед каким средством для достижения своей цели.

А цель эта теперь была месть!

Теперь она думала, что преимущество на ее стороне, а потому считала себя вправе поступить, как ей угодно. Она чувствовала также, что стала еще хуже: никогда еще ее существование не казалось ей так глубоко потонувшим в грязи.

Вот почему она и не была в состоянии тотчас же видеться со своей дочерью. Степан, привезший Ирену, не застал дома Анжелики Сигизмундовны, чему в душе был очень рад, так как свиданье с ней далеко не было по его вкусу, особенно при том мрачном настроении, в котором он находился после данной ему князем головомойки, вместо ожидаемой им благодарности.

Он поспешил передать молодую женщину встретившей их в передней Ядвиге, которой вручил и письмо.

Ирена приехала все еще в полубессознательном состоянии.

При виде старушки-няньки, она вспомнила свой поступок, свое бегство во второй раз из-под ее присмотра со всеми его последствиями, и снова лишилась чувств.

В это время вернулась Анжелика. Ядвига указала ей на Ирену, лежавшую без чувств на диване, на который сильная старуха перенесла ее на руках, и передала письмо князя.

Анжелика Сигизмундовна прочла, и вся кровь бросилась ей в голову.

«Подлец, он ее обесчестил, погубил, а теперь хочет убить!»

Она быстро приблизилась к своей дочери и стала приводить ее в чувство вместе с Ядвигой.

Когда Ирена очнулась и села на диване, Анжелика Сигизмундовна не удержалась и воскликнула:

– Ты опять пошла к нему, к этому бессердечному негодяю! О, несчастная, ты губишь себя сама!

Она стала подробно описывать сцену, которую выдержала в кабинете князя.

– Он обманул тебя еще подлее, чем я думала, он обвенчал тебя с достойным его сообщником, таким же подлецом, как и он сам, с Псрслешнным, а ты скрыла от меня, что ты венчалась…

– Венчалась!.. – повторила Ирена каким-то загадочным тоном.

Она вспомнила.

Обморок повторился в третий раз.

Он был настолько сильнее предыдущих, что думали, что она умерла. Но это был не более как повторившийся столбняк, бывший с нею в Париже, продолжавшийся, однако, теперь только тридцать шесть часов, и от которого она очнулась, благодаря внимательному уходу и медицинским средствам, данным доктором Звездичем, приглашенным в ту же минуту.

Безмолвное отчаяние Анжель было ужасным.

– Она очень опасна? – спросила она доктора.

– Не сумею вам ответить, – отвечал он, покачивая головой. – Я одинаково боюсь ее пробуждения, как и ее нервного сна, так похожего на смерть.

– Почему?

– Она может проснуться сумасшедшею.

Анжелика Сигнзмундовна сжимала свою голову похолодевшими руками.

Она думала, что сама сойдет с ума, и на самом деле была близка к этому. Действительно, Ирена проснулась в бреду. С ней сделалась сильнейшая горячка, осложнившаяся воспалением мозга. В продолжение двух недель происходила страшная борьба между наукой и болезнью, молодостью и смертью.

В продолжение двух недель Анжель не покидала изголовья своей дочери, только изредка позволяла себе отдохнуть и позабыться сном на кресле возле кровати.

Ядвига чередовалась с ней, чтобы дать ей возможность хоть немного успокоиться.

Через две недели, увы, смерть одержала победу – Ирены не стало.

Она угасла, не приходя в сознание. Из ее отрывочного, бессмысленного бреда можно было заключить лишь, что ее воспаленный мозг тяготит одна идея – о ее замужестве с князем.

Когда вместо единственной любимой дочери, которой Анжелика Сигизмундовна посвятила всю свою преступную жизнь, перед нею вдруг очутился лишь похолодевший труп, ни одна слезинка не вылилась из почти остановившихся чудных глаз этой загадочной женщины и лишь на мраморно-бледном лице ее появилось выражение непримиримого озлобления, да так и застыло на нем.

Она несколько времени пристально глядела в полуоткрытые глаза покойницы, затем почти спокойно тщательно закрыла их и отошла.