Текст книги "Под гнетом страсти"

IV. Князь и гипнотизер

– Я буду с вами откровенен, но не здесь, – обратился он к доктору.

Казалось, князь боялся, несмотря на бессознательное положение молодой женщины, при ней повести этот щекотливый разговор.

Доктор Берто отвел от него глаза.

Это было все-таки облегчением для Сергея Сергеевича. Оба они удалились в соседнюю комнату.

– Насколько мне известна сущность гипнотизма, – начал князь, опустив глаза и избегая взгляда гипнотизера, который сидел против него у письменного стола, – она состоит в особой способности лица, настолько подчинять себе волю другого человека, что последний бессознательно и беспрекословно исполняет его приказания, хотя бы исполнение их длилось целый неопределенный период времени. В настоящее время область, в районе которой действительны эти приказания, или, как их называют, «внушения», настолько расширилась, что путем их происходит даже выздоровление болезней.

– Это почти так! – кивнул доктор головой в знак согласия.

Он произнес это тоном, в котором звучало снисходительное удовольствие, что профан, каким являлся его собеседник, имеет почти верное, хотя и поверхностное понятие о его науке.

– Из нашего разговора с вами у постели больной, – продолжал между тем князь, – я вынес предположение, что лечение гипнотизмом особенно применимо к болезням, причины которых лежат в нравственной, духовной стороне человека, на каковую сторону гипнотизер может действовать почти неотразимо. Полагаю, что я прав.

Доктор Берто молча кивнул головой, видимо, ожидая конца этого предисловия и угадывая, к чему клонит его собеседник.

Это красноречиво утверждала чуть заметная, змеившаяся на его тонких губах хитрая усмешка.

– Потому-то все доктора, не добившись от меня причины, полагали у Ирены Владимировны – так зовут больную, – вставил князь, – не могли определить болезни, а прозорливый Шарко, угадывая, что эта причина непременно лежит в моральном потрясении, рекомендовал обратиться к вам. Вы начали с того, что подобно им категорически спросили меня об этих причинах, а из тона вашего голоса я увидел, что вы в этом случае не подобно им внутренне глубоко убеждены, что такие причины существуют и что я их знаю. Пасуя всецело перед вашею проницательностью, я принужден сказать вам, что вы не ошиблись.

Лицо гипнотизера приняло почти надменное выражение, как бы говорившее, что он не допускает даже мысли о возможности какой-нибудь ошибки с его стороны.

– В таком случае скажите мне их! – произнес он, снова фиксируя князя своим металлическим взглядом.

– Это дело другое, – нервно повел плечами последний, не глядя на Берто, но чувствуя на себе его взгляд. – Об этом-то я и хотел серьезно переговорить с вами.

– Вы ни за что не хотите сказать их?

– Не столько не хочу, сколько не могу, – перебил его Сергей Сергеевич, – и как велика эта невозможность, вам будет ясно из того, что я сейчас скажу вам.

Он остановился.

Гипнотизер не сводил с него глаз.

– Я люблю эту женщину, – повел князь головой по направлению к комнате больной, – люблю горячо и сильно, но готов лучше обречь ее на раннюю смерть, нежели открыть эту тайну.

Доктор вдруг сделался необычайно серьезным.

– В таком случае мне здесь нечего делать, – холодно заметил он, взяв шляпу, поставленную им на пол около кресла, на котором сидел.

– Куда же вы? – остановил его князь нетерпеливым движением. – Я не только не отказываюсь от ваших услуг, я, напротив, прошу их, рассчитываю на них, за платой я не постою.

Доктор снова поставил на пол свою шляпу.

– Какого же рода услуги угодно вам от меня? – будто недоумевающе поглядел он на Сергея Сергеевича.

– Вот десять тысяч франков, – быстро вынув бумажник и отсчитав десять банковых билетов, сказал Облонский, подавая их доктору Берто. – По окончании лечения вы получите еще столько же, но она должна быть жива и здорова.

От князя не ускользнуло выражение лица гипнотизера, когда он упомянул ему, что за платой не постоит.

«Жид! – промелькнуло в его голове. – Надо возбудить в нем корысть».

Гипнотизер как-то инстинктивно опустил руку на билеты, положенные на стол.

– Конечно, – уже более мягко заговорил он, – можно посредством внушения пробудить в больной чувство движения, она встанет, к ночи выздоровеет, но я не скрою от вас: при малейшем воспоминании о том неизвестном мне факте, сообщение о котором привело ее в настоящее положение, столбняк может повториться. Зная же этот факт, можно легко внушить ей во время гипноза, чтобы она смотрела на него иначе, и он потеряет гнетущую ее душу силу.

– А не может этого сделать кто-либо другой?

– Кто же другой, я вас не понимаю?

– Я, например!

Берто внимательно и пристально посмотрел на Облонского.

– В чертах вашего лица, в ваших глазах есть, несомненно, задатки «силы влияния», так именуем мы «силу внушения» в сыром, необработанном виде. Вы можете попробовать, и даже, думаю, с успехом, тем более, что больная – данный объект гипноза – будет отзывчивее на ваше внушение. Она вас любит?

Доктор вопросительно взглянул на него. Князь утвердительно кивнул головой.

– Так лечите ее и научите меня. Возвратите ей движение и чувство, остальное будет мое дело!

– Но ведь это… – начал было Берто.

– За это будет особая плата, – не дал ему высказаться Сергей Сергеевич, – еще десять тысяч, пять вперед.

Он снова быстро вынул бумажник, и пять банковых билетов легли на столе рядом с первыми.

– В верной уплате второй половины я даю вам слово русского князя. Согласны?

Он протянул ему руку.

– О да, конечно, согласен, – даже привскочил с кресла гипнотизер и, стоя в почтительной позе, обеими руками крепко пожал протянутую ему князем руку.

Затем, бережно собрав банковые билеты, он спрятал их в боковой карман своего сюртука.

– Когда прикажете начать? – спросил он, садясь в кресло.

– Если возможно, сегодня же.

– К вашим услугам.

– Еще один, очень важный для меня вопрос…

Берто весь превратился в воплощенное внимание.

– Можно ли посредством гипноза заставить забыть какое-нибудь обстоятельство, случившееся в жизни гипнотизируемого лица, какое-нибудь событие?

– Несомненно, возможно.

– Как бы это обстоятельство, это событие ни было важно?

– Это безразлично, но только чтобы никто никогда не напоминал ему о нем, при малейшем намеке воспоминания вступят в свои права и с еще большею рельефностью, пропорционально количеству времени, протекшего со дня наступления гипнотического забвения, и часто подобный взрыв воспоминаний может иметь гибельные последствия.

«Напоминать-то ей будет некому, один Степан да я знаем только об этой комедии нашего брака!» – пронеслось в голове почти успокоившегося Облонского.

Он почему-то всецело верил в сидевшего перед ним человека, верил, что он исполнит то, за что взялся, что Ирена будет здорова и что, когда он, князь, внушит ей, что не следует обращать внимания на отсутствие матери, которая, конечно, сердится за то, что она отдалась ему без брака, – событие последнего он заставит ее позабыть совершенно, – то она будет весела и довольна.

«Можно будет поехать с ней в Петербург – не делаться же из-за нее эмигрантом, тем более, что из полученных им из Петербурга писем он знал, что Анжель уехала за границу. Пребывание в Париже, значит, опаснее…»

Все это мгновенно сложилось в его уме.

– Пойдемте к больной, я начну при вас, – прервал Берто его размышления.

– Идемте! – почти весело сказал князь, вставая. Ирена лежала по-прежнему недвижима. Первый сеанс начался.

Вера в Берто его не обманула.

Через три недели Ирена была на ногах.

У князя оказалась необычайная гипнотическая сила, и его внушения молодой женщине возымели все желательные для него последствия: она легко и беззаботно стала смотреть на то, что несколько недель тому назад поразило ее как громом. Считая себя теперь только любовницей князя, она, согласно его внушениям, видела в этом лишь одно из доказательств ее безграничной любви к нему, за которую он ей платит такой же беспредельной страстью.

– Нет любви без жертвы, я принесла эту жертву! – повторяла она подсказанную ей Сергеем Сергеевичем сентенцию.

Словом, проведя за границею еще около двух месяцев, князь, имея, как он, по крайней мере, думал, самые верные справки об отсутствии матери Ирены из Петербурга, решил, что теперь можно везти ее туда и, поселив на отдельной квартире, ввести торжественно в салоны полусвета.

Устройство петербургской квартиры Ирены он поручил письменно своему камердинеру и наперснику Степану, жившему при квартире князя в Петербурге, в его собственном доме по Сергеевской улице.

Мы видели несчастную молодую женщину в роковой вечер неожиданной для нее встречи с матерью в салонах «волоокой» Доры, отметили то подобострастно-покорное выражение ее прелестного личика и не менее прелестных глаз, взгляд которых искал, казалось, постоянно указаний во взгляде ее повелителя – князя Облонского.

«Да, она его любит без памяти!» – воскликнула, как, вероятно, помнит читатель, одна из присутствовавших на этом же вечере львиц полусвета.

И без воли и разума, добавим мы.

Все это было последствием науки доктора Берто – последствием гипнотизма.

V. Без Ирены и Анжель

Легко можно себе представить, какое волнение произошло между гостями Доротеи Вахер после отъезда Анжель, увезшей свою дочь.

Никогда еще любопытство представителей и представительниц веселого Петербурга не было возбуждено до такой степени, тем более, что никто ясно не понимал, в чем дело.

Налицо были лишь два факта: первый, что князь Облонский представил новую красавицу, никому до сих пор не известную, и второй, что эта новая чудная звездочка была дочерью Анжель, которую до сих пор никто не считал матерью.

Видели, кроме того, что эта мать вырвала свою дочь из рук Сергея Сергеевича и безжалостно увела ее, несмотря на отчаяние, выражавшееся на лице молодой любовницы князя.

– Ах, Боже мой, я понимаю ее злость! – вскричала, наконец, Дора с самой скверной гримасой, на которую только было способно ее круглое лицо. – Такая хорошенькая дочка и в таком возрасте… это страшно старит Анжель! Признайтесь, дорогой князь, – продолжала она, обращаясь к Сергею Сергеевичу, все время хранившему молчание – мужчины не решались задавать ему вопросы при виде его надменно-холодного, презрительного взгляда, – признайтесь, что с вашей стороны было далеко не великодушно выставить напоказ девочку. Анжель сразу попала на второй план сорокалетних женщин и благородных матерей.

Женский смех послышался со всех сторон в ответ на слова Доры, которой было самой не менее сорока пяти лет.

В эту минуту ее злейшие враги готовы были объявить, что ей не более тридцати лет, а на вид всего двадцать восемь, единственно в пику Анжелике Сигизмундовне, замечательная красота которой, блестящие успехи и огромное состояние давно уже стали всем им поперек горла.

– Видимо, милый князь, – продолжала Дора, довольная возможностью кольнуть его, – вы верно сердитесь на нашу бедную Анжель, иначе бы вы ее пощадили…

– Я… сержусь на нее?.. За что? – спросил он со своей невозмутимой улыбкой, хотя, приглядевшись к нему попристальнее, можно было заметить, что внутри его происходит целая буря.

– О, я не буду так нескромна, чтобы сказать – за что! – отвечала хозяйка, видя, что ей представляется случай одним ударом убить двух зайцев, Анжель и князя, против которого она тоже имела зуб: он никогда, ни на один день, не удостаивал ее своим вниманием, что ее очень оскорбляло, так как нравиться, хотя бы и на самый короткий срок, этому аристократу, стоявшему головой выше всей золотой молодежи Петербурга, было большой честью.

– Вы ошибаетесь, милое дитя, – отвечал князь, с присущим ему умением подчеркивая последнее слово, что поневоле должно было обратить внимание на настоящий возраст хозяйки дома, – говорите откровенно, я вам даю на это полное право.

– В таком случае, извольте: говорят, что Анжель отклонила ваше ухаживанье.

Внезапно водворилось глубокое молчание.

Сергея Сергеевича боялись, преклонялись перед его превосходством, но не любили его. Молодые не прощали ему того, что он не старился.

– Что же, это совершенная правда, – отвечал он самым естественным тоном. – Если я об этом никогда не говорил, то только из скромности. Теперь вы меня к этому принуждаете, и я должен рассказать. Действительно, Анжелика Сигизмундовна отклонила мое ухаживанье. «Князь, – отвечала мне она, – в любви всегда есть обман. Я не хочу подвергаться обману с вашей стороны, и я знаю, что мне никогда не удастся вас обмануть. Вы единственный человек, которого я не считаю себя способной провести». Это моя лучшая победа!

Князь засмеялся.

Он повернулся и, выйдя из толпы, окружавшей его, удалился из будуара.

На самом деле он никогда не мог простить Анжель, что она была единственная женщина, оттолкнувшая его и не попавшая на его дорогу. Этим объясняется злорадство, с каким он отомстил матери, соблазнив ее дочь.

В одной из гостиных Перелешин был центром другого кружка. Все знали близость его давнишних отношений с Анжель и потому, естественно, предлагали ему всевозможные вопросы, не решаясь обратиться к самому герою приключения.

– Знали ли вы, что у Анжель есть дочь?

– Не имел понятия.

– Однако как она хорошо умела это скрыть.

– Где это князь отыскал такое очаровательное создание? Знаете ли, она может заставить наделать глупостей.

– Но зачем же Анжель так настойчиво ее скрывала?

– Что за вопрос? – отвечал кто-то со смехом. – Очень понятно, она сама хотела дать ей ход.

– Отсюда-то и ее злоба… Князь ее предупредил…

– Обокрал!

– Ограбил, как разбойник в лесу.

– Вот так молодец, положительно молодец!

– Вы, нынешние, ну-ка!..

– Предлагаю пари! – кричал какой-то англичанин.

Покинутый доктором Звездичем, единственным, кроме Перелешина, знакомым в этом чуждом для него обществе, чувствуя себя далеко не по себе и даже как-то озлобленно, Виктор Аркадьевич Бобров прятался за толпу, чтобы не быть замеченным князем.

Он боялся смутить отца княжны Юлии, показав ему, что видел его в такой странной, несоответствующей для отца семейства и человека с высоким положением в обществе роли.

Сергей Сергеевич умел покорять не только женщин: его непринужденные манеры, надменный, но далеко не отталкивающий вид влияли на всех, и Бобров понимал, что князь никогда бы не простил ему, если бы он поставил его в неловкое положение.

Поэтому он очень удивился, когда увидал его направляющимся к нему с протянутыми руками, с совершенно спокойным лицом и приветливой улыбкой.

– Как, Виктор Аркадьевич, вы здесь?

– Князь… – пробормотал тот, не зная, что отвечать.

– Наконец-то! – продолжал Облонский. – Нельзя же все заниматься, надо отдохнуть.

– Это мнение и доктора Звездича, притащившего меня сюда, в совершенно незнакомое общество.

– Доктора Звездича? – повторил князь. – Вы, кажется, с ним родственники?

– Да!

– Он очень умный человек, очень талантливый, с большими научными познаниями, хотя этого и не выказывает, он мне чрезвычайно симпатичен. Если я когда-нибудь заболею, то не приглашу другого доктора, кроме него… Он не доверяет медицине, и я также… Мы отлично поняли бы друг друга!

Виктор Аркадьевич смотрел на своего собеседника с худо скрываемым удивлением.

На лице не было ни малейшего смущения, ни тени воспоминаний о том, что произошло так недавно. Князь, видимо, заметил это.

– Вы, кажется, тоже удивлены, что видите меня здесь. У вас есть предрассудки… Это присуще вашему возрасту и воспитанию. А мы – у нас все отнято!.. Да, мой друг, поживете и увидите, что жизнь коротка и что не стоит смотреть на нее серьезно. Исключая долга чести, с которым в сделку не пойдешь, нужно во всем применяться к общему строю жизни. Посещая этот мир, вы встретитесь и с важными финансовыми тузами, со светилами науки и искусства, и даже… с теми немногими аристократами, которые еще остались.

Молодой человек слушал с большим вниманием и несколько секунд молчал, как бы взвешивая то, что собирался ответить.

– Напротив, князь, – сказал он вдруг, слегка краснея, – я очень рад, что вас встретил, у меня даже будет к вам просьба, не будете ли вы так добры уделить мне на этих днях несколько минут для разговора.

Он проговорил все это как-то залпом.

– С удовольствием! По утрам я всегда дома для моих друзей.

В эту минуту к Боброву приблизился лакей и сказал вполголоса:

– Вас ожидают внизу.

– Кто?

– Доктор Звездич.

– Хорошо, скажите, что я сейчас.

– Идите, идите! – заметил князь. – Я вас даже провожу, потому что тоже еду домой. Уйдем так, чтобы нас не заметили.

Через пять минут они оба уже были на улице, перед наемной каретой, из окна которой выглядывала чья-то голова.

– Бобров, сюда! – крикнул доктор: это был он. – Я не вошел, чтобы избавиться от вопросов, которыми меня забросали бы.

– А, князь, – прибавил он, – простите, я вас не узнал.

– Как она себя чувствует? – спросил Облонский, пожимая ему руку.

– Лучше… это ничего… сильное потрясение, глубокий обморок. Нужно спокойствие, отдых. Завтра совсем будет здорова!..

– Благодарю вас! Господа, я вас оставляю. Спокойной ночи!

– Куда мы поедем? – спросил Виктор Аркадьевич.

– Я довезу тебя и поеду домой.

– Объясни мне, что это за комедия, при которой мы присутствовали?

– Скажи лучше драма! – сказал задумчиво доктор, когда карета уже тронулась в путь.

– Ну, драма, если хочешь.

– Я знаю не больше твоего.

– Кто эта молодая женщина?

– Дочь Анжель…

– Что ж… по матери и дочка. Я не понимаю злобы этой женщины…

– Сердце человеческое – потемки… Может быть, она была истинной матерью… а эта несчастная честным созданьем. Но что бы то ни было, запомни то, что я тебе теперь говорю: это так не останется, это худым кончится.

– Для кого?

– Может быть, и для самого князя.

Оба замолчали.

Виктор Аркадьевич снова перенесся мыслью к предмету своей любви – княжне Юлии.

Двусмысленные слова князя, сказанные ему незадолго перед тем, окончательно его успокоили. Он решился на другой же день переговорить с князем Облонским.

Он был уверен, что князь, со своей проницательностью и умом, уже догадался о цели его аудиенции по одному волнению в голосе, с которым он высказал свою просьбу.

Петр Николаевич в то время думал об Анжель-матери.

VI. С глазу на глаз

Когда Ирена очутилась лицом к лицу с Ядвигой, волнение ее увеличилось, а слезы как-то сразу прекратились.

Она опустила голову и остановилась безмолвной, не будучи в состоянии произнести ни слова, но старуха бросилась обнимать ее и покрывать поцелуями.

– Все это хорошо, – сказал доктор, – но на все свое время. Самое нужное в настоящую минуту – отвести барышню в свою комнату и уложить в постель, пока я буду писать рецепт.

– Да, да, – заметила Анжель, – мы сейчас отведем ее…

– Мне довольно будет опереться на твою руку, мама! – прошептала молодая девушка. – Я чувствую себя гораздо лучше.

Ирена сама схватила под руку мать и поспешно сделала несколько шагов вперед, как будто хотела избавиться от устремленных на нее взоров.

В зале, где они были, кроме Ядвиги и доктора находились еще лакей и горничная, выбежавшие навстречу своей госпоже.

– Извините меня, доктор, я на минуту выйду, – сказала Анжелика Сигизмундовна, – я возвращусь сейчас же.

– Напрасно, – отвечал доктор, – барышня не больна, обморок прошел. Я объясню им, – он указал на Ядвигу, – как надо давать успокоительное лекарство, очень простое, но действующее быстро, его надо будет принять в случае новых признаков волнения.

– Благодарю вас, доктор, – сказала Анжель, нервно пожимая ему руку.

Она вышла об руку со своей дочерью, которая поклонилась Звездичу, не поднимая глаз.

Когда обе женщины пришли в назначенную для Ирены комнату, уже заранее приготовленную и ожидавшую ее почти в течение полугода, дочь оставила руку своей матери и сказала ей:

– Мама, не проклинай меня, не презирай меня!

– Я не имею права ни проклинать, ни презирать тебя, – отвечала Анжелика Сигизмундовна тихим голосом. – Мы после поговорим, когда ты будешь себя лучше чувствовать. Надо сначала подчиниться предписанию доктора. Я заменю тебе горничную на сегодняшний вечер.

Странное, поражающее зрелище представляли эти две женщины, одинаково прекрасные, хотя различной красотой, одинаково одетые в нарядные бальные платья, одинаково бледные, с покрасневшими веками и смотревшие друг на друга с каким-то холодным смущением.

Нервной, но все же искусной рукой принялась Анжель расстегивать корсаж своей дочери, дрожавшей, несмотря на желание казаться бодрой.

Спустившееся платье обнаружило такую белизну, такую красоту молодого тела Ирены, что Анжелика Сигизмундовна остановилась на минуту и устремила на нее долгий взгляд, в котором промелькнуло нечто вроде материнской гордости.

Вдруг ее темные глаза блеснули, в них сверкнул злобный огонек. Она заметила бриллиантовое ожерелье, окружавшее гибкую шею молодой женщины.

Быстрым движением отстегнула она его, бросила на пол и растоптала ногами в припадке безумной злости.

Золотая оправа сломалась, и драгоценные камни рассыпались по полу, подобно ослепительному фейерверку.

Ирена еще более побледнела.

Медленно она расстегнула браслеты, украшавшие ее руки, и подала их матери.

– Я гналась не за этим! – пробормотала она.

Анжель схватила их и бросила, как и ожерелье, но в это мгновение ее взгляд упал на дочь, опрокинувшуюся на спинку кресла и готовую снова упасть в обморок.

Тогда она бросилась к ней, нежно обняла ее и сказала:

– Я тебя обидела, прости меня, Рена!

Та молчала.

Она усадила ее и принялась раздевать, стала перед ней на колени, чтобы снять с нее атласные туфельки и шелковые чулки.

Ирена почти без чувств, бессознательно подчинялась своей матери, не имея сил, или вернее не смея сопротивляться ей.

Теперь она боялась своей матери.

Это была уже не та ласковая женщина, которую она когда-то знала.

Раздев свою дочь, Анжель уложила ее в постель, закрыла одеялом, вынула из комода флакон и дала ей его понюхать.

Ирена закрыла глаза и снова их открыла.

В ее взгляде появилась некоторая доля твердости.

– Благодарю, – сказала она. – Мне лучше… мне совсем хорошо…

Вдруг она поднялась с подушек.

– Ты хочешь спать? – спросила ее Анжелика Сигизмундовна.

– Спать… нет, я не могу!

– Быть может, остаться одной?

– Одной… нет, нет, не надо!

Анжель взяла руку Ирены, пощупала пульс, окинула лицо своей дочери пристальным и внимательным взглядом, как бы изучая его.

– Тебе, видимо, лучше, гораздо лучше? – спросила она.

Как опытная женщина, она знала лучше всяких докторов, в каком состоянии находятся нервы другой женщины и что происходит в ее сердце.

Она отошла от кровати дочери и медленно стала ходить по комнате.

Последняя была меблирована просто, но изящно, обтянута вся кретоном светлого цвета, с ярким рисунком; занавеси у постели и на окнах были из той же материи.

Мебель белого лакированного дерева, кроме кровати и зеркального шкафа, состояла из шифоньерки, платяного шкафа, двух низеньких кресел, диванчика и разного фасона стульев.

Между окнами, прямо против двери, стоял туалет, отделанный белыми кружевами.

Пол был покрыт мягким ковром, заглушавшим шаги.

Ходя взад и вперед, Анжелика Сигизмундовна бросала по временам на свою дочь взгляды, выражавшие то покорность, то отчаяние, то нежность, то злобу и ненависть, но среди этих разнообразных, быстро сменяющихся выражений доминировало все-таки выражение материнской любви.

Ирена сидела на постели, закрыв лицо руками.

Лампа с густым абажуром, поставленная на столе, противоположном кровати, распространяла в комнате слабый свет, похожий на свет ночника.

В дверь тихо постучали.

Анжель остановилась, потом сама пошла отворять. Это была Ядвига. Она принесла прописанное доктором лекарство, приготовленное в ближайшей аптеке, где был для этого разбужен дежурный помощник провизора, так как было уже поздно.

Пробило два часа ночи.

Анжелика Сигизмундовна взяла склянку и поставила ее на столике возле кровати.

– Спит она? – спросила нянька.

– Нет!

Ядвига подошла к постели.

– Дитя мое, как ты себя чувствуешь?

Ирена подняла голову, обняла свою старую няньку и поцеловала.

– Оставь нас! – шепнула она ей на ухо.

«Меня она не поцеловала!» – пронеслось в голове Анжелики Сигизмундовны.