Текст книги "Киевские ведьмы"

– Я ищу Сампо, – отвечал Якко, улыбаясь и желая, сколь возможно, приблизиться к понятиям Эльсы.

Лицо Эльсы разгоралось все сильнее и сильнее; глаза ее блистали.

– Сампо… Сампо… Да, точно, Сампо… Не другое, что понимали под этим словом мудрые суомийцы… Его одного должны искать, его одного и искали люди от начала веков; о нем одном их дивные сказания; к нему их труды и надежды… Немногим было открыто… немногим… лишь тем, которые душою и телом соединялись с нами… и тебе, смертный, открыт этот путь… и тебе… если ты… ты… любишь меня…

Эльса снова обвилась руками вокруг молодого человека… Якко был в исступлении; бледный, трепещущий, он прижимал к себе Эльсу и охладевшими от сильного волнения устами искал распаленных уст девушки.

Но вдруг он отпрянул от нее и закрыл лицо свое руками.

– Что я делаю!.. – говорил он с отчаянием. – Эльса, Эльса, пощади меня!

Эльса вперила в него гневные очи.

– Эльса! – продолжал он. – Зачем я не могу вполне принадлежать тебе?.. Зачем эта Мари… жена?..

– Мари! Мари!.. – повторила Эльса каким-то странным голосом.

В эту минуту Якко видел, что огненные искры брызнули из глаз Эльсы; она протянула руки… огненные струи истекали из ее пальцев… пламя потянулось из устья, заклокотало вокруг Эльсы, вокруг Якко… тут все смешалось… стены комнаты застлались огненными потоками… атанар расширился в необъятное пространство… Эльса и Якко носились и утопали в огненных волнах… львы, драконы, мертвый остов, чудовищные птицы летали вокруг них… все свивалось, развивалось, кружилось…

Когда Якко пришел в себя, все было тихо: старик дремал, спокойно тлелся очаг, Эльсы не было.

Сильный стук в двери заставил Якко вздрогнуть.

– Кто там? – спросил он, отворяя двери.

– Хозяин, хозяин! – говорил голос работника. – С хозяйкой худо…

Якко поспешно отворил дверь.

– Что с нею? – спросил он.

– Да недоброе, барин, и сказать-то страшно… Сам увидишь.

Якко вбежал в женину комнату; при входе сильный странный запах ошеломил его; он поспешно приблизился к постели; на месте Марьи Егоровны лежала безобразная, почерневшая масса. Возле постели плакала работница; в углу сидела Эльса, склонив голову, и так же горько плакала.

– Что здесь случилось? – вскричал Якко с ужасом.

– И сказать немочно, – отвечала работница, рыдая, – тому мало время минувше, прилучилася Марье Егоровне немочь, заохала и застонала она, сердечная, – вон мы к ней, и я, и Елисавета Ивановна: что, мол, с тобою?.. Смотрим, а у ней по телу синие огоньки так и скачут, а тело чернеет, чернеет… и дым и смрад валит; мы уж ее и тем и другим, и водой на нее плескали, и рушниками тушили, ничто не помогло; не успели глазом мигнуть, как она сгорела – вот, как видишь; и за попом послать не могли…

Якко стоял в раздумьи над прахом своей жены; скорбное чувство, похожее на раскаяние, теснило его грудь; он взглянул на Эльсу и спросил:

– Ты была у меня?

– Я входила к тебе на минуту, – отвечала Эльса, рыдая, – ты мне сказал несколько слов и потом задремал, так что мне жаль было будить тебя; и я ушла от тебя на цыпочках и приперла дверь щеколдою; прихожу сюда, смотрю – с Мари худо; я послала к тебе работника, но он не мог тебя достучаться… Бедная Мари! Бедная Мари! Как она мучилась, – повторила Эльса, – хорошо еще, что недолго.

Якко бросился в кресла. «Неужели все это был только сон?» – думал он.

Скоро в околодке узнали, что у красильщика жена сгорела; приходили, толковали, дивовались. Немчин-лекарь уверял, что она сгорела будто бы от излишнего употребления крепких напитков, но русские люди над ним смеялись.

– Слышь, ты, – говорили они, – будто оттого сгорела, что вино пила! Уж эти немцы! Нет, тут что-то недаровое.

Потолковали-потолковали и разошлися.

Похороны жены ненадолго отвлекли Якко от таинственного дела. Атанар пылал по-прежнему, по-прежнему Эльса в образе Саламандры обвивалась вокруг чудного сосуда; старик, слабевший с каждым днем, по-прежнему устремлял потухшие очи на предмет своих ожиданий и мало-помалу погружался в забытье; он уже потерял и счет дням, полагаясь в этом на Якко.

– Скоро наступит 401-й день, – говорила Саламандра, – дело совершается, наш таинственный плод зреет и укрепляется…

Сердце сильно билось в груди Якко. Итак, невозможное для других было для него возможно. Еще несколько дней – и в руках его будет таинственный талисман, дающий здравие, жизнь долгую и богатство несчетное. Но в эту минуту другая мысль невольно втеснилась в душу Якко.

– Зачем, – думал он, – зачем поделюсь я моей тайною с этим хилым стариком? Не он открыл ее, не ему ею пользоваться. Сокровище в моих руках будет моим вполне, а разделенное – кто знает? – оно попадет в нечистые руки; слабоумный старик вверит его другому, и когда все сделаются богаты, то что будет значить мое богатство?

– Тут нет ничего мудреного, – отвечала Саламандра, подслушав его мысли, – зачем старику напоминать о роковом дне? Пусть проведет он его в забытьи и тешит свою надежду над бесплодным сосудом.

И вот в полночь 401-го дня атанар сделался снова прозрачным; пурпуровое пламя расстилалось в нем легким облаком; среди его вырастал роскошный цветок; легкий, воздушный, он носился в пространстве; кругом его теснился длинный ряд мужей в царских одеждах, с венцами на главах; они стояли в благоговейном молчании, ожидая, когда развернется шипок чудного цвета.

И вот все исчезло, крышка слетела с атанара, как будто рванулись струны на звонких арфах, по воздуху разнеслось благоухание… На дне сосуда лежал пурпуровый камень и озарял всю комнату розовым сиянием. Якко упал на колени… он смотрит: грубый глиняный сосуд мало-помалу превращается в золото. Якко приблизился, бережно поднял сосуд и бережно поставил его в скрытное место, заменив его другим, глиняным, такой же формы.

Через несколько минут старик проснулся.

– Ну, что? – сказал он, протирая глаза. – Не ослабел ли огонь?

– Беда! – отвечал ему Якко. – Крышка слетела с атанара.

– Ах! – вскричал старик. – Злые духи нам препятствуют. Впрочем, это несчастие не с одним со мною случалось: у самого Парацельзия десять раз разрывался атанар от движения стихийных духов. Что делать! Надобно начать сызнова. Жаль, что мы не употребили кремнистого масла. Взрыв его опасен, умерщвляет человека, но зато оно же предохраняет сосуд от взрыва. Завтра займемся приготовлением этой дивной жидкости.

С сими словами старик по-прежнему опустил руку в карман и положил на стол серебряный рубль. Якко поклонился, улыбаясь.

– Якко, Якко! – говорила Саламандра. – Остерегись, не пренебрегай деньгами старика; скрывай свое богатство, пользуйся им, наслаждайся в тишине; люди узнают – замучат тебя; ты не удовлетворишь их жадности и слитками золота – они мучениями пытки не постыдятся достать из тебя заветную тайну. Всего более берегись старика: он силен и знатен между людьми, он скоро проникнет в твою тайну; пусть он думает, что она тебе еще неизвестна.

В первые дни восхищение Якко не имело границ. Ночью, когда старик засыпал, счастливый алхимик открывал свой чудный камень; несколько крупинок его падали на расплавленный свинец – и свинец обращался в золотой слиток. Днем Якко был вне себя от радости, прыгал, целовал Эльсу, которая никак не могла объяснить себе, как она говорила, чему так радуется Якко. Домашние толковали, что они скоро повеселятся на свадьбе, и рассчитывали, скоро ли пройдут скорбные дни траура.

Между тем слитки накоплялись; Якко прятал их в подполицу, и скоро в душе алхимика место радости заступило другое чувство. С умножением сокровищ мало-помалу стала одолевать его боязнь, что кто-нибудь проникнет его тайну, похитит его богатство. Он удвоил железные запоры на дверях и окошках, учредил сторожей, сам не смыкал глаз, но ничто не могло его успокоить. Скоро для него осталась лишь одна радостная минута в течение дня: та минута, когда свинец в руках его превращался в золото, и вслед за тем он почти с ужасом смотрел на золотой слиток: куда девать его? Как скрыть его? Как им пользоваться? И жизнь его превратилась в бесконечное терзание: он сделался стражем своего сокровища! С сожалением вспоминал он о том времени, когда, одушевленный надеждою, проводил ночи без сна пред атанаром; он не спал и теперь, но – теперь потому, что прислушивался, нет ли шума, не скребется ли вор под землею, не проснулся ли старик, не проник ли его тайны. Грустный, полубольной, бродил он в течение дня; ничто не утешало его – ни роскошный стол, ни улыбка Эльсы; тщетно спрашивала она его, о чем грустит он.

– Ты не понимаешь моей грусти? – говорил Якко Эльсе, печально отвечая на ее ласки.

– Ты, может, тоскуешь по Мари?

– О, не напоминай мне о Мари… не о ней моя грусть… Лучше скажи, научи меня, что мне сделать с тем, что ты подарила мне и чем лишь умножились мои страдания.

– Я тебе скажу, что делать, – сказала Эльса, – продай все, что у тебя есть, и уедем домой на Иматру, поселимся в нашей избушке и забудем о целом свете.

– Ты не понимаешь, Эльса! – говорил Якко с нетерпением.

Такие разговоры возобновлялись часто. Эльса оставалась Эльсою; Саламандра не являлась более в устье бесплодного атанара.

Теперь еще прилежнее Якко сидел за атанаром. Вид старика делался час от часу подозрительнее: Якко замечал на лице его сомнение; казалось, старик уже начал догадываться, и каждое его слово было для Якко двусмысленным. Тревожный, трепещущий, он следил за каждым движением старика: вот он опустил глаза в землю – не чует ли в подполице золотых слитков; он смутно озирается – не просвечивается ли где розовое сияние дивного камня; он приближается к очагу, взглядывает на Якко – не проник ли тайны?

Чего ни выдумывал Якко, чтоб удалить от графа сомнение! Между тем от времени ли, от неудач ли, старик делался час от часу брюзгливее, взыскательнее; но счастливый алхимик потерял чувство своей горделивой бедности; он исполнял все прихоти старика, не смея ему противоречить, сносил его презрительные речи с покорностью раба; пресмыкался с полным уничижением, с полным забвением всякого человеческого достоинства. Тщетно звал он на помощь Саламандру – Саламандра не отвечала.

Однажды, выведенный из терпения, Якко едва мог удержать себя… К счастью, старик задремал. Якко как сумасшедший выбежал из лаборатории и бросился к Эльсе; она испугалась, но Якко, несмотря ни на что, потащил ее с собою к очагу, посадил на стул, сжал ее плечи железными руками и грозным шепотом проговорил:

– Именем старого деда, Эльса, говори: как мне избавиться от старика?

Эльса сначала затрепетала… потом мало-помалу успокоилась, наконец отвечала прерывистым голосом:

– Избавиться… от старика… легко… стоит… только… пожелать…

– Пожелать? – вскричал Якко. – Как Мари…

– Не знаю… Да что ж тут страшного?.. Человеку… стоит… пожелать… и старика… не станет…

– Не станет? Но он знатный боярин: если он исчезнет, будут искать его, догадаются, придут ко мне.

– Зачем… старику… исчезать?.. Ты разве не можешь заступить его место… быть также… знатным… жить в богатых палатах… не бояться своих золотых слитков?..

– Что ты говоришь, Эльса? Возможно ли это?

– Нет ничего… невозможного… для воли человека… стоит только пожелать…

– Да как не желать мне этого? – вскричал Якко так громко, что старик проснулся, устремил оцепеневшие глаза на Якко, хотел что-то выговорить…

В эту минуту алхимику показалось, что пред ним стоит не граф, но старый дед Руси, лет 30 тому умерший.

Испуганный Якко хотел броситься к нему, но раздался страшный, оглушающий треск… пламя взвилось из атанара, потекла из него огненная лава; густой багряный дым наполнил комнату, в дыме вертелись лица старика, Эльсы, Мари, старого деда…

Когда Якко пришел в себя, старика уже не было, атанар лежал в дребезгах.

Якко ощупал на себе бархатное платье, узнал тот самый кафтан, который всегда носил старый граф, в смущении подошел к небольшому круглому зеркалу, висевшему в лаборатории, и в нем вместо себя увидел изрытое морщинами лицо, седые волосы – словом, старого графа.

Поздно вечером возвратился граф в свои боярские палаты – толпа слуг встретила его на лестнице и с почтением проводила до кабинета. Оставшись один, граф нашел ключ в своем кармане, отворил потайной замок в поставце и положил в него вынутый из-за пазухи какой-то сверток, сквозь который виднелось розовое сияние. Потом граф подошел к столу с бумагами, прочел несколько писем, памятную записку и позвонил в колокольчик; вошел управитель.

– Отправь, батюшка, завтра подводу к красильщику Якко, да спроси там чухонку – жена его, что ли – да получи от нее ящики, которых не раскрывать и бережно принести ко мне в кабинет; а после я прикажу, что с ними делать.

В обществах старый граф замечал, что не могли надивиться его перемене, не понимали, откуда взялась у него развязность, живость, любезность, волокитство… Дамы между собою шептали, что, верно, он хлебнул своей живой воды, и уверяли, что скоро он и совсем помолодеет.

Старый граф предавался рассеянной московской жизни со всем жаром молодости. Место прежних ассамблей заступили балы, маскарады – граф не пропускал ни одного; сам держал дом открытый, сыпал золотом не считая; с утра до вечера толпился народ в графских палатах; для всех проходящих по улице был готовый прибор в столовой графа, и вино полными чашами выпивалось за здравие боярина.

Так протекли долгие годы; старик не старился, золото его не истощалось, но был ли он счастлив, того не знал никто; замечали, что часто посреди шумного веселья мрачная грусть являлась на лице графа. До счастливца доходил невнятный говор толпы.

– Верно, бес его мучит, – говорили одни.

– Занят государственными делами, – говорили другие.

– Старый хрыч просто влюблен, – отвечал третий.

– В кого? В кого? – шептало несколько голосов между собой.

– Я знаю в кого, – проговорил один голос, – в молоденькую княжну Воротынскую; смотри, как он за нею ухаживает, глаз с нее не спускает…

– Ах он, старый! Да ей не более шестнадцати лет…

– Что нужды! Седина в бороду, бес в ребро.

– Да за чем же дело стало?

– Я знаю, что и родным того же хочется, да вишь, девка-то артачится: говорит, стар больно.

– Я не буду больше с тобою спорить, – говорила графу старая княгиня, сидя с ним на диване в одной из отдаленных комнат графского дома, – скажу тебе по правде, что нам эта женитьба очень по сердцу, но скажу и то, что девка тебя терпеть не может – мы отдаем ее за тебя неволею; знай это – да и в самом деле, правду сказать, ты уже не молод, батюшка.

Пламенный старик целовал руки у княгини.

– Будь спокойна, матушка; не смотри, что я стар: твоя красавица привыкнет ко мне и полюбит; наружность обманчива; верь, ни одному молодяку так не любить княжну, как я. Брильянтами ее засыплю, и тебя, и всю семью твою.

– Да уж я, батюшка, по твоей милости и так не знаю, куда от них деваться.

По мраморным ступеням сходил жених в богатой, блестящей одежде. У подъезда стоял золоченый рыдван с графским гербом, запряженный цугом черно-пегих лошадей; кругом теснились гайдуки и скороходы, великолепно одетые.

– Куда ты? – говорили они, толкая женщину в чухонском платье. – Не до тебя теперь! Видишь, теперь боярин едет жениться.

Граф, услышав шум, остановился на лестнице; говорят даже, что он побледнел, но это невероятно, потому что лицо его было крепко натерто румянами.

– Пустите, пустите ее! – сказал он слабым голосом. – Пустите ее! Вы знаете, что всем ко мне свободный доступ.

Чухонку впустили; граф возвратился в приемную и по обыкновению, облокотившись на мраморный столик, старался принять на себя вид спокойный и важный.

– Ну, что тебе надобно, моя милая? – сказал он вошедшей чухонке. – Говори скорее, потому что ты видишь: мне некогда.

– А что же, Якко, – отвечала ему Эльса, – скоро ли поедем домой на Иматру? Ведь не век здесь жить…

– Послушай, моя милая, – сказал граф важным голосом, – ты понимаешь, что мне теперь нет возможности с тобою ехать на Иматру, да и не следует. Что же до тебя касается, то я советую тебе ехать туда за добра ума; иначе я вынужден буду… ты понимаешь… Замечу тебе, красавица, что ты уже слишком смела; вот тебе денег на дорогу, будь спокойна – и впредь тебя не оставлю…

С сими словами граф подал ей кошелек, наполненный золотом.

Эльса захохотала; еще, еще… Ее голос все громче и громче… Это уже не хохот, а треск, а гром… Стены колышутся, разваливаются, падают… Якко видит себя в прежней своей комнате; пред ним таинственная печь, из устья тянется пламя, обвивается вкруг него; он хочет бежать… Нет спасения! Стены дышат огнем, потолок разрушается, еще минута… И не стало ни алхимика, ни его печи, ни Эльсы!

– Жаль! – говорили миряне, проходя на другой день мимо пепелища. – Дом-то красильщика сгорел; только что было начал разживаться, да и сам, говорят, не выскочил, сердечный.

– Куда, слышь ты! Он масло варил, а масло-то и вспыхнуло, пролилося; он туда-сюда, хотел затушить, но масло не свой брат, так все и охватило.

– Жаль! Добрый малый был; приятно было с ним вести дело.

– Только у него иногда ум за разум заходил.

– И то правда. Да не пора ли закусить, соседушко?..

Этим оканчивался рассказ дяди.

– Скажите же, дядюшка, – заметил я, – что тут общего между этим рассказом и нашими приключениями в доме купца, вашего знакомого?

– Кажется, очень ясно, – отвечал дядя, улыбаясь, – пепелище было куплено покойным князем; на нем он выстроил дом, который теперь достался купцу.

– Ну, что же?

– Все не понимаешь! На том самом месте, где была лаборатория алхимика, находится чудная зала, в которой мы были.

– Так вы предполагаете, дядюшка, что эти крики…

– Я ничего не предполагаю… а понимаю очень ясно, чего и тебе желаю.

– Но послушайте, дядюшка, неужели в самом деле вы верите, что Саламандра сожгла вашего финляндца?

– Иные, пожалуй, говорят, что г. Якко просто делал фальшивую монету, а потом, чтоб все прикрыть, сжег дом и убежал вместе с своею помощницею чухонкою: так в Москве полагали многие; другие говорили, что он был сумасшедший; третьи – что он притворялся сумасшедшим… Из всех этих мнений можешь выбирать любое…

Признаюсь, я до сих пор убежден, что все это выдумка, что дяде хотелось пошутить надо мною и все эти крики, тени не иное что, как фантасмагория. Надеюсь, что всякий благоразумный читатель в этом согласится со мною.

1844