Текст книги "Антивирус"

– Лаобань ожидать, – издалека закричал скособоченный китаец. Дернув Шестакова за рукав, он проворно зашаркал вперед по черной дороге. – Не отставать.

– Русский с китайцем братья навек, – пробормотал Шестаков. – Только ты сильно-то не торопись. Расскажи сначала, что это за наследство гоминдана.

– Не отставать, – упрямо повторил китаец. – Лаобань ждать.

Шестаков почувствовал, как тошнота снова подступает к горлу. Он наклонился над обочиной и несколько раз сплюнул густую слюну. Потом медленно сел в черную пыль и категорично заявил:

– Никуда я отсюда не уйду. Можете меня за это расстрелять, если хотите. Вы даже не представляете, как я устал… Я очень сильно устал…

* * *

Сибирский кирпичный филиал публичного товарищества «Чайна констракшн» по китайским меркам был крохотным. Зато он регулярно радовал акционеров устойчивым и растущим доходом. Стройматериалы из Сибири в последние пять лет стали пользоваться спросом не только у жителей богатых Южных Островов, но и на материке. Частная компания «Фабрика Сун Цзяожэня» ежемесячно выпускала как минимум двадцать четыре миллиона экологически чистых кирпичей из редкой разновидности глины, богатой окислами железа, и дела шли настолько хорошо, что в следующие пять лет китайские акционеры рассчитывали выкупить все пустующие земли муниципальных образований к югу от реки Шиш. А там и до ветки Транссиба уже рукой подать…

Ритм жизни фабрики трудно было назвать особо бурным. Как нельзя назвать бурной жизнь, например, муравейника. Правда, муравьи не проявляют активности после захода солнца, а фабрика не спала вообще никогда. Она двигалась, говорила, пыхтела, дышала всей своей огромной территорией двадцать четыре часа в сутки. Лица, глаза, руки, ноги, туловища постоянно перемещались между жилой зоной, основным фуд-кортом и рабочими площадками, тысячи ртов жевали остро пахнущее непонятно что, тысячи глаз смотрели на огромные общественные телеэкраны, куда через спутник круглосуточно транслировались сотни мыльных телесериалов, изготовленных десятками шанхайских, сянганских и пекинских телеканалов, а тысячи рук в это время хватали чашки с зеленым чаем или азартно бросали кости на доски для игры в мацзян.

Как минимум половина из десяти тысяч мест за столами под светопрозрачным навесом фуд-корта была занята в любое время суток. В качестве еды на этих столах могло оказаться все, что росло, летало, бегало, ползало или хотя бы изредка шевелилось. Змеи, лягушки, черви, мыши – не в счет. Это деликатес. Как и внутренности мертвых животных. Ближе к вечеру пиршество распространялось на всю свободную территорию перед жилой зоной, которая быстро заполнялась многочисленными стеклянными ларьками на маленьких дутых колесах. В мутных витринах ловкие ларечники развешивали многочисленные приправы и тушки мелких грызунов, и пока все это жарилось, парилось, тушилось и шкворчало в большом количестве масла, покупатели группировались вокруг «стекляшек» на низких табуретах и терпеливо ожидали заказанных порций. А потом, никуда не спеша, съедали их без остатка. Включая кости и кожу.

На фабрике Сун Цзяожэня, по приблизительным подсчетам Шестакова, трудилось как минимум сто тысяч жующих, дышащих, храпящих, сипящих и чавкающих носителей шести самых распространенных наборов вредоносного кода. Шестакову понадобилось два месяца только на то, чтобы просто свыкнуться с мыслью, что такое огромное количество мемоидов могло собраться в одном месте. Первое время он вообще опасался покидать жилую зону. Даже когда был голоден. Но потом понемногу освоился, осмелел и стал даже совершать познавательные вылазки.

Главный корпус, как выяснил Шестаков, занимал площадь не менее квадратного километра. На три этажа он поднимался вверх и еще на четыре уходил под землю. На самом верху, под стеклянной крышей – фуд-корт. Нижний этаж – технический. Туда Шестакову не удавалось попасть ни разу. Все остальные этажи, почти ничем не отличавшиеся друг от друга, он из любопытства обошел. Внутреннее пространство жилой зоны делилось на восемь жилых блоков – по количеству входных групп. Каждый блок – единое помещение без малейших намеков на внутренние перегородки. От края до края – металлические койки в три яруса, отделенные друг от друга бельевыми веревками, где белье и сушилось, и хранилось одновременно.

Блоками жилая зона впадала в спячку и так же блоками выходила из сна. Очнувшиеся фабричные мемоиды шумно сморкались, откашливались, строем шли умываться и оправляться, строем поглощали горячую пищу и строем выдвигались на работу. Шестаков был гостем многоуважаемого господина Лю Тана, и администрация фабрики выделила ему отдельное помещение. Правда это помещение представляло собой наспех переоборудованную сушильную комнату с тонкими стенами. Мимо нее пролегала тропа, по которой фабричные мемоиды почти круглосуточно двигались к своим умывальникам.

Спустя месяц Шестаков научился определять время суток с точностью до минуты исключительно по интенсивности шаркающий звуков, издаваемых подошвами казенных войлочных башмаков. Ровно в половине пятого поднималась утренняя смена печников, чтобы к пяти уже выдвинуться к своим тоннельным печам. С пяти до семи просыпались несколько партий, обслуживающих карьеры и транспортерные линии. После семи наступала очередь формовщиков. Последними, в половине восьмого, на утреннюю смену уходила элита – стропальщики, погрузчики и наездники на электрокарах. В час дня начинала готовиться к работе дневная смена, а в десять вечера – ночная, и все передвижения в блоке повторялись в той же последовательности.

Измученный ранними подъемами Шестаков целыми днями ходил сонный, словно осенняя муха, и при любой возможности падал на кровать, засыпая. Зато ночами, как ни странно, он подолгу ворочался, разглядывая расписанный трещинами потолок, и не мог заснуть, пока очередные сонные сутки не уступали место следующим. Как-то он пожаловался на свою бессонницу Тану. Но тот лишь улыбнулся. Мол, все дело в привычке. И оказался прав. Вскоре Шестаков втянулся в бешеный фабричный ритм, привык к чужой речи и перестал вскакивать по ночам от малейшего шороха за фанерной дверью.

Привык он и к острым запахам, и к тихим шагам перекрученного параличом старика Сяо, приставленного ему в помощники главным администратором фабрики. Не смог Шестаков смириться только со скукой. Хотя боролся с ней отчаянно. Даже пытался изучить китайский язык. Правда, неудачно. Споткнулся на том, что в китайском языке четыре тональности, из-за чего одинаковые звукосочетания могут иметь не просто разные, а даже противоположные смыслы. Все кончилось тем, что Тан привез ему в подарок живой русско-китайский разговорник, изготовленный умельцами из Харбина…

Тан и Шестаков познакомились много лет назад на одной из модных в те времена научных конференций по прикладной лингвистике. В то время молодой и подающий надежды инженер-мемотехник, приехавший из Вологды, еще только-только устроился в сибирскую бизнес-единицу «Лаборатории Касперского», где вместо должности аналитика ему неожиданно предложили занять вакансию в оперативном отделе. А подающий надежды социолог Лю Тан из Пекина был принят с целью обмена опытом в службу социальных измерений при Южно-Сибирском федеральном университете.

О закономерности первой встречи Шестаков задумался позже, а тогда все происходящее выглядело естественно: случайно разговорились на общие темы, случайно пересеклись еще разу-тройку раз, а потом стали изредка встречаться и неспешно беседовать за чашкой зеленого чая. Молодой социолог из Китая неплохо знал русский. Но все же недостаточно хорошо, чтобы получить ученую степень доктора социологии. Шестаков помогал ему, чем мог.

Спустя несколько лет, когда их знакомство уже переросло в дружбу, а Лю Тан, получивший заслуженную докторскую степень, не пожелал вернуться в Пекин, Шестакову стали бросаться в глаза легкие несостыковки. Их было мало, чтобы сделать глубокие выводы, но если на эти несоответствия наложить лакуны в биографии Лю Тана, то сомнений уже не останется. Шестаков даже порывался пойти к другу и поделиться с ним своими умозаключениями, но вовремя одумался. Все равно вариантов, если разобраться, было только два. Либо Лю Тан связан с флотской разведкой, либо работает на одну из спецслужб, приписанных к гражданским министерствам внешней политики и государственной безопасности. А неформальные контакты с офицером любой иностранной спецслужбы – это конец карьеры для федерального чиновника.

Нет, каких-то особых угрызений совести Шестаков не испытывал. Носителем информации, составляющей гостайну, он не был никогда. Свои профессиональные и личные интересы направлял на нейтрализацию агрессивных мемных структур, от которых в равной степени страдали жители всех стран BRICS. Качественно сконструированные мемокомплексы с легкостью сливались, разделялись, совершенствовались, мутировали в принципиально новые структуры, занимались внутривидовой борьбой, в которой выживали сильнейшие, и плевали они на любые государственные границы.

Собственно, враг у них был общий. И Шестаков предпочитал делать вид, что ни о чем не догадается. И Лю Тан предпочитал делать вид, что не догадался о догадках Шестакова. И еще некоторое время их встречи продолжались. Они так же засиживались за полночь в китайском ресторанчике «Зуб Дракона». Но оба уже понимали, что эта дружба не может быть долгой. И со временем все проблемы разрешились само собой.

Последние годы Шестаков, увлеченный собственной карьерой, вообще потерял Лю Тана из виду. И даже вспоминал о нем редко. А потом как-то так вышло, что ему пришлось обратиться к офицеру китайской спецслужбы за помощью. Причем, Шестаков даже не помнил, почему все произошло именно так. События двух месяцев, предшествовавших переходу из охотника в жертву, сохранились в памяти очень приблизительно.

Ничем не мог помочь и Тан. По его словам, Шестков появился среди ночи, бормотал что-то невнятное, обещал объяснить все потом, всучил наполненный наличностью засаленный бумажный пакет из закусочной «Курочка Ряба» и попросил «крайне неофициально» разместить деньги на анонимном счете «в каком-нибудь из банков Макао». Лю Тан просьбу бывшего товарища выполнил. А спустя неделю, когда уже сильно забеспокоился и стал разыскивать Шестакова по своим каналам, то выяснил, что какой-то странный русский, частично потерявший память, объявился на фабрике Сун +Цзяожэня. В принципе, Лю Тан тоже спрятал бы Шестакова именно сюда. Лучшего варианта, чем фабрика Сун Цзяожэня, и придумать трудно. Вот только Лю Тан этого места не выбирал. И никогда не слышал про человека по имени Паровоз…

Лю Тан свел Шестакова с тремя гуандунскими лекарями, которые долго заглядывали странному пациенту в глаза, подключали голову к гудящим электроприборам и вели с ним по очереди умные беседы, пытаясь на пальцах объяснить механизм влияния различных веществ на нейрохимические процессы, протекающие непосредственно в глубинах мозга. По мнению лекарей, препараты из группы, к которой относился «Релеватин», могли лишь временно блокировать дофаминовые рецепторы в подкорковых областях, но совершенно неспособны были влиять на функциональные возможности тех областей коры, которые отвечали за краткосрочную память.

Шестаков охотно кивал и даже в чем-то был готов согласиться с лекарями, вот только лакуны в голове продолжали увеличиваться. Особенно в тех закоулках, где хранилась информация о «Лаборатории Касперского». Пугали Шестакова и неожиданные, волнами накатывающие ложные воспоминания из раннего детства. Откуда-то периодически возникал низкий и тревожный гул садящегося над тайгой самолета. Сам самолет уже как бы скрылся из виду, а звук его еще только проносился над вершинами сосен и круглой башенкой обсерватории. Что это был за самолет, где находится обсерватория – Шестаков не имел ни малейшего представления.

В его воспоминания постоянно врывались и сырой колючий ветер, пахнущий водорослями, и звон трамвая в темноте – очень узнаваемый, его издают старые вагоны при крутом повороте, – и визг голодных чаек, парящих в дымке тумана над пустой полосой прибоя и ржавым длинным пирсом, и тихий шелест ломких листьев под широкими шинами велосипеда.

Часто приходили воспоминания о маленьком мальчике в костюме матроса, болтающем ногами на парковой скамейке. Рядом с мальчиком кто-то большой, теплый, пахнущий домом и уютом. Этот кто-то обнимает и целует мальчика в лоб, молча сует в одну руку стаканчик с клубничным йогуртом, а в другую – мягкий пластиковый пакет с ананасовым соком. Следующий кадр – та же скамейка, тот же мальчик, но уже глубоким вечером. Баночка с йогуртом давно пуста, но мальчик боится с ней расстаться. Мальчику холодно. Вокруг мертвящий желтый свет ртутных фонарей.

Рядом кто-то останавливается. Мальчика душат слезы, и он ничего не может рассказать. Потом появляются какие-то высокие люди в серой униформе, пахнущей пылью, мальчика поднимают со скамейки, передают с рук на руки, после чего всю картинку накрывает темнота. В темноте мальчику еще страшней, чем на скамейке под мертвящим светом фонарей. В темноте всегда происходит что-то непонятное. И сердце бьется так сильно, что почти выскакивает из груди. Он пытается крикнуть и позвать на помощь, но чья-то потная и сильная рука зажимает ему рот и он чувствует солоноватый вкус потной ладони.

Хотя, конечно, ничего подобного с ним никогда не происходило. Никто не бросал его в юном возрасте на набережной у морвокзала. Родился он в сухопутной и вполне благополучной семье геологов. Рос в Вологде под присмотром бабушки Агаты. В семь с половиной лет папа с мамой, постоянно пропадавшие в длительных экспедициях на просторах Арктического шельфа, где они обеспечивали разведку очередного газосодержащего минерала, сдали своего единственного отпрыска в Калужский президентский общевойсковой кадетский корпус. А море Шестаков увидел впервые только в двадцать лет, будучи уже студентом факультета прикладной меметики Федерального технологического университета в Твери. Случилось это в тот самый год, когда Агата Викентьевна тихо отошла в мир иной…

Тан, заинтересовавшийся эффектом фантомной памяти, убедил Шестакова завести блог в защищенной социальной сети «Глобал Чайна» и помещать туда все воспоминания, приходившее в голову. И в первых же воспоминаниях, которые Шестаков смог отрефлексировать, появилась бабушка Агата. Своего отца, давно обосновавшегося где-то на Северном Урале, Шестаков не видел лет десять, искренне считая, что ежегодных поздравлений к Дню геолога вполне достаточно. С матерью Шестаков общался исключительно по бифону. И то пропускал, как правило, четыре из пяти вызовов, поступающих из Южно-Сахалинска. К родителям он испытывал смешанные чувства. А вот по бабушке, как оказалось, скучал. И даже не подозревал, насколько сильно…

Свой блог Шестаков предпочитал «кормить» ночами, когда в жилой зоне на несколько часов устанавливалась относительная тишина. Тогда и строчки ложились ровнее, и воспоминания приходили активнее. Бабушка в воспоминаниях Шестакова снимала со сковороды обжигающе горячие оладьи на кислом молоке, в воскресной шляпке с вуалеткой гуляла с ним по Соборной горке, а в вязаной кофте читала вслух «Двадцать тысяч лье под водой» и «Хроники капитана Блада». Читать самостоятельно Шестаков не любил. Но бабушку Агату слушал с удовольствием.

Впрочем, одну книгу, обнаруженную на полке, Шестаков одолел добровольно. Это были «Очерки по новейшей истории государства Российского», изданные бабушкой еще до ее ссылки в Вологду, в период ее профессорства в университете Санкт-Петербурга. Содержательная часть книги в памяти не задержалась, но запомнилось ощущение детского восторга, что этот текст написан именно бабушкой. Обновить впечатления в более зрелом возрасте Шестакову не удалось. Тираж очерков, как уверяли букинисты, был небольшим – пять сотен экземпляров, к тому же большую часть тиража пришлось уничтожить по решению суда. Бесследно растворилась куда-то и огромная бабушкина библиотека. Управляющий кондоминиума «Северное сияние» только пожал плечами, когда Шестаков приехал в Вологду вступать в права наследства. Сказал: ничего не знаю. Доступа в квартиру ни у кого не было. А если вещи пропали, обращайтесь с частным обвинением в управу. Шестаков намек понял и никуда обращаться не стал…

Часто среди реальных событий, имен и фактов попадались и посторонние вкрапления. Какие-то звуки волн, запахи дыма и печеного хлеба, громкие песни со стороны ночной реки, потрескивание костра, нервно отстреливающего искры в низкое небо. Чаще всего ложные воспоминания приходили в тот момент, когда Шестаков задумывался над вопросами Тана о родственниках. Шестаков и сам понимал, что где-то у него могут быть дяди, тети и кузены с кузинами, но их следов в своей памяти не находил. И только однажды засомневался, когда Тан стал упорно расспрашивать о старшей сестре.

Нет, сестры у Шестакова не могло быть, он знал это совершенно точно, но упорство Тана заставило задуматься. В пограничном состоянии между собственными и чужими воспоминаниями к нему иногда приходила женщина, не похожая ни на бабушку, ни на мать, ни на бывшую супругу Настю, с которой Шестаков бездарно прожил целых пять лет. Это была совершенно незнакомая женщина. Иногда он слышал ее тихий низкий голос. Иногда – смех…

Вскоре в блоге Шестакова стали появляться комментарии. Первый был такой: «Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей, отмеченных божественным даром жить только воображением». Через час запись пропала.

Спустя несколько дней появился новый комментарий: «Самое важное, что я знаю, – это то, что, когда человек умирает, нам это только кажется. Он все еще жив в прошлом, поэтому очень глупо плакать на его похоронах. Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали. И всегда будут существовать».

Через три дня обнаружилась еще одна запись: «Наш век – победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора стала Богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали язычниками. Наш Бог – материя. Пора вернуться к повествованию, сделав его носителем великих идей».

Сообщения состояли, как казалось Шестакову, из ничего не значащих фраз, словно их случайно забросило на его необитаемый остров каким-то неведомым цифровым ураганом. Каждое приходило в тот момент, когда Шестков был один. А исчезало почти сразу после прочтения. Физический доступ к серверам единственного дата-центра, спрятанного в синих тихоокеанских глубинах неподалеку от острова Сайпан, полностью контролировался китайским военно-морским флотом. Но модераторы из Центрального штаба группы флотов «Север» в Шанхае пожимали плечами. Их системные фильтры фиксировали нули на всей шкале активности. И это было странно. Активность – она либо есть, либо ее нет. Средней позиции не существует.

Шестаков воспользовался советом и сменил координатную позицию блога с зональной на глобальную, а заодно зарегистрировал новый блог. И целую неделю тихо радовался спокойной жизни. А потом послания стали приходить опять. Такие же анонимные, неуловимые, исчезающие после прочтения. Правда теперь информационный океан стал выбрасывать на песчаный берег уже не сборники абстрактных истин, а вполне внятные отрывки из размышления о текущих событиях в культурной и спортивной жизни страны.

Со временем Шестаков не просто свыкся с посланиями, а даже наладил с фантомным собеседником обмен – в свои посты осторожно вставлял вопросы, а из полученных сообщений вычленял ответы. Иногда ответы были явными. Иногда – не очень. Бывало, что собеседник выражался совсем уж иносказательно, и тогда Шестакову приходилось изрядно поломать голову. По всему выходило, что его анонимный собеседник не прочь поговорить откровенно, но по каким-то причинам сделать этого не может.

Шестаков от нечего делать составил психотип автора посланий и пришел к выводу, что его фантомный комментатор – женщина с множеством разнообразных увлечений. Она изучает сложные явления, легко схватывает новую информацию, хорошо разбирается в логических схемах, при этом может объяснить сложные вещи простыми понятиями. Сфера ее профессиональных интересов – прикладная лингвистика или логическое программирование. Она считает себя волевой и жесткой, хотя на самом деле избегает длительного пребывания в агрессивной среде. Старается выглядеть оптимистичным и жизнерадостным человеком, на самом же деле подвержена длительным депрессиям. Обладает отличными способностями в прогнозировании и администрировании, но не терпит рутины…

А еще через два месяца после личного вмешательства генерального администратора «Глобал Чайна» Хуана Офэна двум головастым парням из Морского университета в Цинхуа все же удалось зафиксировать чужую активность в блоге Шестакова. Причем они смогли не только зашить «прореху», но и вычислить веер IP-адресов, с которых приходили сообщения. Частью адресов, как выяснили флотские аналитики, пользовались на правах аренды организации и учреждения, зарегистрированные в одной из коммун городского округа Саратов-Сортировка. Удалось разыскать и архивные копии договоров. Оформляла все документы женщина по фамилии Милецкая, местонахождение которой отследить не удалось.

Тан не поленился и специально приехал на фабрику, чтобы узнать, говорит ли о чем-то Шестакову эта фамилия. Оказалось, очень даже о многом говорит. И не было, как оказалось, у Шестакова на тот момент более сильного желания, чем узнать истинное местонахождение Искры Милецкой. По мужу – Надеждиной, по жизни – Гюрзы…

* * *

Речной трудяга «РТ-655», долго утюживший реку от Нижневартовска до Салехарда под именем «Капитан Кабаков», а на пятом десятке переименованный в «Хуанхэ», натужно пыхтел, толкая перед собой баржу с крепким сибирским кирпичом, изготовленным трудолюбивыми китайцами. Перегруженная посудина двигалась вперед с грацией беременной бегемотихи. Речное русло в отсутствии ветра сплошным ковром накрывал плотный туман, зависший над зеркалом воды как вторая река. Где берег опускался к воде совсем низко, туман застревал в ивняке и висел на сырых кустах грязными клочьями.

Шестакову стало холодно. Он обогнул с кормы высокую надстройку речного толкача, вцепился в левый борт и попытался разглядеть хоть что-то за береговой полосой. Судя по тому, что мерный рокот двух восьмисотсильных дизелей стал затихать, впереди показалась отмель. На траверсе сигнала капитан толкача возвестил о грядущем маневре двумя тревожными басовыми гудками, и одновременно с гудками запустил белые проблесковые маячки на мачте. Из-за тумана судно и так-то двигалось малым ходом, а перед препятствием сбрасывало скорость почти до нуля.

– Как жизнь, салага? – щелясто улыбнулся моторист. Судя по бирке над карманом засаленной тужурки, фамилия его была Семенов.

– Живу как-то… Спасибо, что спросил.

– Замерз? Или укачало? Не боись, у нас не море-окиян. – Моторист тщательно вытер руки ветошью, забросил использованную тряпку как баскетбольный мяч в первое попавшееся ведро, вытащил из кармана китайскую сигарету без фильтра, запихнул ее в массивный мундштук и прикурил, тщательно оберегая огонек зажигалки ладонью. – Сдвинемся на ют? А то наш капитан, в рот ему шпрот, курево на борту не приветствует.

Шестаков возражать не стал.

На корме стояли деревянные ящики из-под боеприпасов. На них они и присели.

Отмель закончилась, фарватер расширился, и капитан в рулевой рубке послал в туман два очередных протяжных гудка.

– А ты, видать, важная шишка. – Семенов сделал несколько торопливых затяжек. – Провожали тебя косоглазые торжественно. Такого сборища на нашем причале я лет сто не видел. Бизнес с ними или как?

– Мне в порт нужно попасть, – уклончиво ответил Шестаков. – Сколько нам еще идти?

– Еще пару часов точно. – Семенов скривился, будто ему случайно наступили на больной мизинец. – Когда Большой Боря по реке ходил, мы с ним за день успевали две ходки сделать. И ночевали всегда на своем причале. А как списали Борю, так и бакланим. Новый капитан – китаец, фарватера не знает, ночью, да еще в туман – стоп-машина. Бздит так, что в Салехарде слышно…

Из серой туманной хляби, которую «Хуанхэ» оставлял за кормой, вылетел белый катер.

– Нас кто-то догоняет, – заволновался Шестаков.

Катер трижды оглушительно просигналил. Два коротких и один длинный. Обгон по левому борту.

Семенова словно сдуло с ящика.

– В рот им шпрот, это же «Урга». Опять черти принесли пограничников!

– До границы еще километров сто, – удивился Шестаков.

Семенов в ответ только хмыкнул.

Капитан «Хуанхэ» ответил парой коротких гудков и одним длинным. «Урга» увеличила ход, обогнула тихоходную баржу, сбросила скорость и дала три протяжных гудка.

– Этого и следовало ожидать, – пробурчал Семенов. – Погранцы не в настроении. Ставят нас на якоря. Еще пару часов точно потеряем.

В планы Шестакова встреча с пограничниками не входила. Хотя с паспортом речника, которым обеспечил его Тан, опасаться было нечего, но лишний раз мелькать перед представителями власти не хотелось. Спустившись по трапу в кубрик, Шестаков расшнуровал ботинки и прилег на самую небрежно заправленную койку. Впрочем, подремать ему не удалось. Как только на борт толкача поднялись люди с катера, в кубрик скатилась юркая собака пепельно-серого окраса. Обнюхав все углы, она сунула нос во все матросские рундуки, поскреблась в двери капитанской каюты, порычала недовольно в камбузе, после чего мирно разлеглась в центре кубрика, положив голову на лапы.

– Эй, барбос – мокрый нос! – окликнул собаку Шестаков.

Пес покосился на него хитрым карим глазом, встряхнула лохматыми ушами и с удовольствием взвыл. По трапу тут же застучали кованые армейские башмаки.

– Заткнись, Тарас! – прикрикнул на собаку боец в черной униформе. – О, здесь еще один подарок спрятался. Встать! Смирно! Живо на палубу!

Шестаков послушно вскочил и присоединился к экипажу, который уже вытянулся на баке перед двумя бойцами, затянутыми в штурмовую амуницию армейских рейнджеров. Поперек палубы косолапо вышагивал низкорослый прыщавый пограничник в пижонских сапогах с заклепками и краповом берете с майорской звездой. За ним семенил капитан «Хуанхэ».

Шестаков наклонился к уху моториста Семенова и шепотом поинтересовался:

– Кого-то конкретного ищут?

– Не-а, всех подряд шерстят. У них операция «Абакан», – так же шепотом ответил Семенов. – Эти бабуины вообще непонятно откуда. Залетные. Борцы с контрас. Изымают оружие, нелегалов и все карманные деньги.

– Молчать там у меня, мля! – прикрикнул майор-пограничник. – На глазах буреем, погремушки китайские!

– Я ваша предупреждать, что как есть мы сотрудничать иностранная судоходная компания, – проблеял с акцентом капитан судна. – Нам собственность Объединенной Республики Китай, и обязаны мне придерживать нормы Сингапурская конвенция.

Залетный пограничник побагровел так, что его лицо почти слилось по цвету с беретом.

– Да я сейчас эти нормы, мля, в задний проход тебе встрою! Андестэнд ми? Ты, мля, где сейчас находишься? В суверенных, мля, российских водах, мля! Вот и будь любезен, мля, не перечить, мля, представителю, мля, законной власти!

Выдержав длинную паузу, пограничник покачнулся с пятки на носок и ткнул пальцем в грудь Шестакова.

– Кто такой?

– Юнга! – Шестаков с ухмылкой вытянулся по стойке смирно.

На несколько секунд над палубой повисла мертвая тишина. Все задержали дыхание. Казалось, у майора сейчас начнет багроветь даже краповый берет.

– Вы тут чё, мля, одних, мля, комиков в команду понабирали, мля? – взорвался пограничник. – Документ предъявляй, мля, мутант! Да я вас, мля, буду на якорях неделю держать! В три слоя обыщу, мля! Вы у меня, мля, гагарой изогнетесь вместе со своими китайскими кирпичами!

Тему сложных половых взаимоотношений с речниками, нелегалами и со всеми предпринимателями Объединенной Республики Китай прыщавый майор мог развивать, видимо, долго, но перспектива длительного простоя команде «Хуанхэ» пришлась не по вкусу, и по нестройному ряду речников покатилось протестное гудение. Шестаков, успевший уже дважды пожалеть о своей неосторожной шутке, безропотно протянул для проверки паспорт, протертый в некоторых местах до дыр в целях достоверности.

Вид изрядно потрепанного документа слегка остудил пыл пограничника.

– Всем тих-ха! – буркнул он, внимательно изучая оттиски печатей на трех страницах. – Порт приписки не вижу…

– Порт Дудинка, – подсказал Шестаков.

– Теперь вижу, – нахмурился пограничник и обернулся к своей команде. – Петраченко, твой блохоносец ничего не нашел?

– Никак нет! – гнусаво отрапортовал розовощекий кинолог и развел руками.

– Ты мне ручками, мля, не разводи. Этот твой Тарас-тарантас только и умеет, что жрать казенный пай, да гадить где ни попадя. – Майор вяло кивнул рейнджерам. – Всем, отбой. Возвращаемся на базу…

Пока пограничники ловили собаку и сгружались на свой катер, команда «Хуанхэ» так и стояла на баке, старательно не глядя друг на друга. И только когда сигнальные огни «Урги» растворились в утреннем тумане, капитан толкача покосился на свой хронометр, укоризненно покачал головой и проворчал:

– Крутогорский шлюза средний ход идти долго, да…

В следующие два часа толкач без происшествий миновал и Дымный остров, и Чернолучинскую стрелку и Крутогорский водоподъемный узел, и затон бывшего судоремонтного завода, в котором так и остались навсегда торчать остовы затопленных барж. Без происшествий прошла и швартовка к нелюбимому большинством иртышских речников пятому причалу, где Шестакову предстояло сойти на берег, а дальше уже продолжить свой путь в составе бригады железнодорожных экспедиторов.

– Погранцы могли нас надолго задержать? – поинтересовался он, обнимаясь на прощанье с разговорчивым мотористом.

– Не сцы! – Семенов весело подмигнул. – Кто ж им даст? Через пару часов простоя примчалось бы на вертушке наше косоглазое начальство, выдернуло из теплой постели главного пограничника округа, тот отправил бы взвод своих «физиков», и они ввалили бы этому залетному майору по самое не хочу. У них с субординацией строго. Каждый имеет право пастись только на своей территории.

– Понятно. А мне, значит, туда? – уточнил Шестаков, махнув рукой в северном направлении.

– Туда, – подтвердил Семенов. – Заблукаешь – держи курс на флаг пароходства…

Полусонный порт жил своей жизнью, наполненной пугающими громкими звуками, и пока Шестаков обходил дальней стороной огромные портальные краны, загружавшие уголь в брюхо ржавой самоходной баржи «Звезда Югории», ухитрился сбиться с верного курса. В результате вместо товарной станции он дважды находил здание бассейнового управления. А когда вернулся назад, то оказался почему-то на контейнерной площадке. Побродив наудачу, Шестаков пошел по тропинке, петлявшей вокруг куч ржавого металла, и очутился на траверзе портового кафе – выкрашенного в бирюзовый цвет щитового домика. Вывеска уверяла, что заведение общепита «Прибой» обязано работать круглосуточно. Остывающий мангал распространял дурманящий запах запеченного на углях мяса, и Шестаков решительно толкнул тугую дверь.