Текст книги "Мы меняем души, не тела…"

Канцона вторая

 
Храм Твой, Господи, в небесах,
Но земля тоже Твой приют.
Расцветают липы в лесах,
И на липах птицы поют.
 
 
Точно благовест Твой, весна
По веселым идет полям,
А весною на крыльях сна
Прилетают ангелы к нам.
 
 
Если, Господи, это так,
Если праведно я пою,
Дай мне, Господи, дай мне знак,
Что я волю понял Твою.
 
 
Перед той, что сейчас грустна,
Появись, как Незримый Свет,
И на всё, что спросит она,
Ослепительный дай ответ.
 
 
Ведь отрадней пения птиц,
Благодатней ангельских труб
Нам дрожанье милых ресниц
И улыбка любимых губ.
 

Канцона третья

 
Как тихо стало в природе,
Вся – зренье она, вся – слух,
К последней страшной свободе
Склонился уже наш дух.
 
 
Земля забудет обиды
Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.
 
 
И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.
 
 
Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры всё те же,
Всё та же песнь у меня.
 
 
Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье – ты!»
 

Самофракийская победа

 
В час моего ночного бреда
Ты возникаешь пред глазами —
Самофракийская Победа
С простертыми вперед руками.
 
 
Спугнув безмолвие ночное,
Рождает головокруженье
Твое крылатое, слепое,
Неудержимое стремленье.
 
 
В твоем безумно-светлом взгляде
Смеется что-то, пламенея,
И наши тени мчатся сзади,
Поспеть за нами не умея.
 

Роза

 
Цветов и песен благодатный хмель
Нам запрещен, как ветхие мечтанья.
Лишь девственные наименованья
Поэтам разрешаются отсель.
 
 
Но роза, принесенная в отель,
Забытая нарочно в час прощанья
На томике старинного изданья
Канцон, которые слагал Рюдель, —
 
 
Ее ведь смею я почтить сонетом:
Мне книга скажет, что любовь одна
В тринадцатом столетии, как в этом,
 
 
Печальней смерти и пьяней вина,
И, бархатные лепестки целуя,
Быть может, преступленья не свершу я?
 

Юг

 
За то, что я теперь спокойный
И умерла моя свобода,
О самой светлой, о самой стройной
Со мной беседует природа.
 
 
Вдали, от зноя помертвелой,
Себе и солнцу буйно рада,
О самой стройной, о самой белой
Звенит немолчная цикада.
 
 
Увижу ль пены побережной
Серебряное колыханье, —
О самой белой, о самой нежной
Поет мое воспоминанье.
 
 
Вот ставит ночь свои ветрила
И тихо по небу струится,
О самой нежной, о самой милой
Мне пестрокрылый сон приснится.
 

Рассыпающая звезды

 
Не всегда чужда ты и горда
И меня не хочешь не всегда, —
 
 
Тихо, тихо, нежно, как во сне,
Иногда приходишь ты ко мне.
 
 
Надо лбом твоим густая прядь,
Мне нельзя ее поцеловать,
 
 
И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
 
 
Нежный друг мой, беспощадный враг,
Так благословен твой каждый шаг,
 
 
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.
 
 
Я не знаю, где ты их взяла,
Только отчего ты так светла
 
 
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
 

О тебе

 
О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне!
В человеческой, темной судьбе
Ты – крылатый призыв к вышине.
 
 
Благородное сердце твое —
Словно герб отошедших времен.
Освящается им бытие
Всех земных, всех бескрылых племен.
 
 
Если звезды, ясны и горды,
Отвернутся от нашей земли,
У нее есть две лучших звезды:
Это – смелые очи твои.
 
 
И когда золотой серафим
Протрубит, что исполнился срок,
Мы поднимем тогда перед ним,
Как защиту, твой белый платок.
 
 
Звук замрет в задрожавшей трубе,
Серафим пропадет в вышине…
… О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне!
 

Сон

 
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя:
Снилось мне – ты любишь другого,
И что он обидел тебя.
 
 
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
 
 
Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.
 
 
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
 
 
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.
 

Эзбекие

 
Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещенный.
 
 
Я женщиною был тогда измучен,
И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.
 
 
Но этот сад, он был во всем подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит;
На холмах, словно вещие друиды,
Толпились величавые платаны,
 
 
И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звезд, – так низко были звезды,
Похожие на спелый барбарис.
 
 
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».
 
 
Как странно – ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог.
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденьи ветра, в шуме дальней речи
И в ужасающем молчаньи ночи
Таинственное слово – Эзбекие.
 
 
Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Всё, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
 

Из книги «Шатер»

Вступление

 
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламень и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
 
 
И, твое раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.
 
 
Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древнем Евразии
Исполинской висящая грушей.
 
 
Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых.
 
 
О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.
 
 
Дай за это дорогу мне торную,
Там где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем черную
До сих пор неоткрытую реку;
 
 
И последняя милость, с которою
Отойду я в селенья святые:
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.
 

Красное море

 
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха
Известняк, словно каменный кактус, расцвел.
 
 
На твоих островах в раскаленном песке,
Позабыты приливом, растущим в ночи,
Издыхают чудовища моря в тоске:
Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
 
 
С африканского берега сотни пирог
Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
И стараются их отогнать на восток
С аравийского берега сотни фелуг.
 
 
Если негр будет пойман, его уведут
На невольничий рынок Ходейды в цепях,
Но араб несчастливый находит приют
В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.
 
 
Как учитель среди шалунов, иногда
Океанский проходит средь них пароход,
Под винтом снеговая клокочет вода,
А на палубе – красные розы и лед.
 
 
Ты бессильно над ним, пусть ревет ураган,
Пусть волна как хрустальная встанет гора,
Закурив папиросу, вздохнет капитан:
«Слава Богу, свежо! Надоела жара!»
 
 
Целый день над водой, словно стая стрекоз,
Золотые летучие рыбы видны,
У песчаных, серпами изогнутых кос,
Мели, точно цветы, зелены и красны.
 
 
Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,
Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
– Море, Красное Море, ты царственно днем,
Но ночами вдвойне ослепительно ты!
 
 
Только тучкой скользнут водяные пары,
Тени черных русалок мелькнут на волнах,
Да чужие созвездья, кресты, топоры,
Над тобой загорятся в небесных садах.
 
 
И огнями бенгальскими сразу мерцать
Начинают твои колдовские струи,
Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
Позавидовав небу, ты звезды свои.
 
 
И когда выплывает луна на зенит,
Ветр проносится, запахи леса тая,
От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,
Как Эолова арфа, поверхность твоя.
 
 
На обрывистый берег выходят слоны,
Чутко слушая волн набегающих шум,
Обожать отраженье ущербной луны,
Подступают к воде и боятся акул.
 
 
И ты помнишь, как, только одно из морей,
Ты исполнило некогда Божий закон,
Разорвало могучие сплавы зыбей,
Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.
 

Египет

 
Как картинка из книжки старинной,
Услаждавшей мои вечера,
Изумрудные эти равнины
И раскидистых пальм веера.
 
 
И каналы, каналы, каналы,
Что несутся вдоль глиняных стен,
Орошая Дамьетские скалы
Розоватыми брызгами пен.
 
 
И такие смешные верблюды,
С телом рыб и с головками змей,
Как огромные, древние чуда
Из глубин пышноцветных морей.
 
 
Вот каким ты увидишь Египет
В час божественный трижды, когда
Солнцем день человеческий выпит
И, колдуя, дымится вода.
 
 
К отдаленным платанам цветущим
Ты приходишь, как шел до тебя
Здесь мудрец, говоря с Присносущим,
Птиц и звезды навек полюбя.
 
 
То вода ли шумит безмятежно
Между мельничных тяжких колес,
Или Апис мычит белоснежный,
Окровавленный цепью из роз?
 
 
Это взор благосклонный Изиды
Иль мерцанье встающей луны?
Но опомнись! Растут пирамиды
Пред тобою, черны и страшны.
 
 
На седые от мха их уступы
Ночевать прилетают орлы,
А в глубинах покоятся трупы,
Незнакомые с тленьем, средь мглы.
 
 
Сфинкс улегся на страже святыни
И с улыбкой глядит с высоты,
Ожидая гостей из пустыни,
О которых не ведаешь ты.
 
 
Но Египта властитель единый,
Уж колышется Нильский разлив
Над чертогами Елефантины,
Над садами Мемфиса и Фив.
 
 
Там, взглянув на пустынную реку,
Ты воскликнешь: «Ведь это же сон!
Не прикован я к нашему веку,
Если вижу сквозь бездну времен.
 
 
Исполняя царевы веленья,
Не при мне ли нагие рабы
По пустыням таскали каменья,
Воздвигали вот эти столбы?
 
 
И столетья затем не при мне ли
Хороводы танцующих жриц
Крокодилу хваления пели,
Перед Ибисом падали ниц?
 
 
И, томясь по Антонии милом,
Поднимая большие глаза,
Клеопатра считала над Нилом
Пробегающие паруса».
 
 
Но довольно! Ужели ты хочешь
Вечно жить средь минувших отрад?
И не рад ты сегодняшней ночи
И сегодняшним травам не рад?
 
 
Не обломок старинного крипта,
Под твоей зазвеневший ногой,
Есть другая душа у Египта
И торжественный праздник другой.
 
 
Точно дивная Фата-Моргана,
Виден город у ночи в плену,
Над мечетью султана Гассана
Минарет протыкает луну.
 
 
На прохладных открытых террасах
Чешут женщины золото кос,
Угощают подруг темноглазых
Имбирем и вареньем из роз.
 
 
Шейхи молятся, строги и хмуры,
И лежит перед ними Коран,
Где персидские миниатюры —
Словно бабочки сказочных стран.
 
 
А поэты скандируют строфы,
Развалившись на мягкой софе,
Пред кальяном и огненным кофе,
Вечерами в прохладных кафе.
 
 
Здесь недаром страна сотворила
Поговорку, прошедшую мир:
– Кто испробовал воду из Нила,
Будет вечно стремиться в Каир. —
 
 
Пусть хозяева здесь – англичане,
Пьют вино и играют в футбол,
И Хедива в высоком Диване
Уж не властен святой произвол!
 
 
Пусть! Но истинный царь над страною
Не араб и не белый, а тот,
Кто с сохою или с бороною
Черных буйволов в поле ведет.
 
 
Хоть ютится он в доме из ила,
Умирает, как звери в лесах,
Он любимец священного Нила
И его современник – феллах.
 
 
Для него ежегодно разливы
Этих рыжих всклокоченных вод
Затопляют богатые нивы,
Где тройную он жатву берет.
 
 
И его ограждают пороги
Полосой острогрудых камней
От нежданной полночной тревоги,
От коротких нубийских мечей.
 
 
А ведь знает и коршун бессонный:
Вся страна – это только река,
Окаймленная рамкой зеленой
И другой, золотой, из песка.
 
 
Если аист задумчивый близко
Поселится на поле твоем,
Напиши по-английски записку
И ему привяжи под крылом.
 
 
И весной на листе эвкалипта,
Если аист вернется назад,
Ты получишь привет из Египта
От веселых феллашских ребят.
 

Сахара

 
Все пустыни друг другу от века родны,
        Но Аравия, Сирия, Гоби, —
Это лишь затиханье Сахарской волны,
        В сатанинской воспрянувшей злобе.
 
 
Плещет Красное море, Персидский залив,
        И глубоки снега на Памире,
Но ее океана песчаный разлив
        До зеленой доходит Сибири.
 
 
Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,
        Ты в одной лишь пустыне на свете
Не захочешь людей и не встретишь людей,
        А полюбишь лишь солнце да ветер.
 
 
Солнце клонит лицо с голубой вышины,
        И лицо это девственно юно,
И, как струи пролитого солнца, ровны
        Золотые песчаные дюны.
 
 
Всюду башни, дворцы из порфировых скал,
        Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
Это солнце на глади воздушных зеркал
        Пишет кистью лучистой миражи.
 
 
Живописец небесный осенней порой
        У подножия скал и растений
На песке, как на гладкой доске золотой,
        Расстилает лиловые тени.
 
 
И, небесный певец, лишь подаст оно знак,
        Прозвучат гармоничные звоны,
Это лопнет налитый огнем известняк
        И рассыплется пылью червленой.
 
 
Блещут скалы, темнеют над ними внизу
        Древних рек каменистые ложа,
На покрытое волнами море в грозу,
        Ты промолвишь, Сахара похожа.
 
 
Но вглядись: эта вечная слава песка —
        Только горнего отсвет пожара,
С небесами, где легкие спят облака,
        Бродят радуги, схожа Сахара.
 
 
Буйный ветер в пустыне второй властелин,
        Вот он мчится порывами, точно
Средь высоких холмов и широких долин
        Дорогой иноходец восточный.
 
 
И звенит и поет, поднимаясь, песок,
        Он узнал своего господина,
Воздух меркнет, становится солнца зрачок,
        Как гранатовая сердцевина.
 
 
И, чудовищных пальм вековые стволы,
        Вихри пыли взметнулись и пухнут,
Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,
        Тайно веришь – вовеки не рухнут.
 
 
Так и будут бродить до скончанья веков,
         Каждый час все грозней и грознее,
Головой пропадая среди облаков,
         Эти страшные серые змеи.
 
 
Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна
         И осядет песчаная груда,
Это значит – в пути спотыкнулась она
         О ревущего в страхе верблюда.
 
 
И когда на проясневшей глади равнин
         Все полягут, как новые горы,
В Средиземное море уходит хамсин
         Кровь дурманить и сеять раздоры.
 
 
И стоит караван, и его проводник
         Всюду посохом шарит в тревоге,
Где-то около плещет знакомый родник,
         Но к нему он не знает дороги.
 
 
А в оазисах слышится ржанье коня
         И под пальмами веянье нарда,
Хоть редки острова в океане огня,
         Точно пятна на шкуре гепарда.
 
 
Но здесь часто звучит оглушающий вой,
         Блещут копья и веют бурнусы.
Туарегов, что западной правят страной,
         На востоке не любят тиббусы.
 
 
И пока они бьются за пальмовый лес,
         За верблюда иль взоры рабыни,
Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес
         Заметают пески из пустыни.
 
 
Потому что пустынные ветры горды
        И не знают преград своеволью,
Рушат стены, сады засыпают, пруды
        Отравляют белеющей солью.
 
 
И, быть может, немного осталось веков,
        Как на мир наш, зеленый и старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
        Из пылающей юной Сахары.
 
 
Средиземное море засыпят они,
        И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
        На верблюдах своих бедуины.
 
 
И когда, наконец, корабли марсиан
        У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
        И дадут ему имя: Сахара.
 

Суэцкий канал

 
Стаи дней и ночей
Надо мной колдовали,
Но не знаю светлей,
Чем в Суэцком канале,
 
 
Где идут корабли,
Не по морю, по лужам,
Посредине земли
Караваном верблюжьим.
 
 
Сколько птиц, сколько птиц
Здесь на каменных скатах,
Голубых небылиц,
Голенастых, зобатых!
 
 
Виден ящериц рой
Золотисто-зеленых,
Словно влаги морской
Стынут брызги на склонах.
 
 
Мы кидаем плоды
На ходу арапчатам,
Что сидят у воды,
Подражая пиратам.
 
 
Арапчата орут
Так задорно и звонко,
И шипит марабут
Нам проклятья вдогонку.
 
 
А когда на пески
Ночь, как коршун, посядет,
Задрожат огоньки
Впереди нас и сзади;
 
 
Те красней, чем коралл,
Эти зелены, сини…
Водяной карнавал
В африканской пустыне.
 
 
С отдаленных холмов,
Легким ветром гонимы,
Бедуинских костров
К нам доносятся дымы.
 
 
С обвалившихся стен
И изгибов канала
Слышен хохот гиен,
Завыванья шакала.
 
 
И в ответ пароход,
Звезды ночи печаля,
Спящей Африке шлет
Переливы рояля.
 

Абиссиния

I

 
Между берегом буйного Красного Моря
И суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа страна.
 
 
Север – это болота без дна и без края,
Змеи черные подступы к ним стерегут,
Их сестер-лихорадок зловещая стая,
Желтолицая, здесь обрела свой приют.
 
 
А над ними насупились мрачные горы,
Вековая обитель разбоя, Тигрэ,
Где оскалены бездны, взъерошены боры
И вершины стоят в снеговом серебре.
 
 
В плодоносной Амхаре и сеют и косят,
Зебры любят мешаться в домашний табун
И под вечер прохладные ветры разносят
Звуки песен гортанных и рокота струн.
 
 
Абиссинец поет, и рыдает багана,
Воскрешая минувшее, полное чар;
Было время, когда перед озером Тана
Королевской столицей взносился Гондар.
 
 
Под платанами спорил о Боге ученый,
Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,
Живописцы писали царя Соломона
Меж царицею Савской и ласковым львом.
 
 
Но, поверив шоанской искательной лести,
Из старинной отчизны поэтов и роз
Мудрый слон Абиссинии, Негус Негести,
В каменистую Шоа свой трон перенес.
 
 
В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,
Курят трубки и пьют опьяняющий тедж,
Любят слушать одни барабаны и трубы,
Мазать маслом ружье, да оттачивать меч.
 
 
Хирраритов, галла, сомали, донакилей,
Людоедов и карликов в чаще лесов
Своему Менелику они покорили,
Устелили дворец его шкурами львов.
 
 
И смотря на утесы у горных подножий,
На дубы и огромных небес торжество,
Европеец дивится, как странно похожи
Друг на друга народ и отчизна его.
 

II

 
Колдовская страна! – Ты на дне котловины
Задыхаешься, льется огонь с высоты,
Над тобою разносится крик ястребиный,
Но в сиянье заметишь ли ястреба ты?
 
 
Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,
Слишком много здесь этой паленой травы,
Осторожнее! В ней притаились удавы,
Притаились пантеры и рыжие львы.
 
 
По обрывам и кручам дорогой тяжелой
Поднимись, и нежданно увидишь вокруг
Сикоморы и розы, веселые села
И широкий, народом пестреющий луг.
 
 
Там колдун совершает привычное чудо,
Тут, покорна напеву, танцует змея,
Кто сто талеров взял за больного верблюда,
Сев на камне в тени, разбирает судья.
 
 
Поднимись еще выше! Какая прохлада!
Точно позднею осенью пусты поля,
На рассвете ручьи замерзают, и стадо
Собирается кучей под кровлей жилья.
 
 
Павианы рычат средь кустов молочая,
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.
 
 
Выше только утесы, нагие стремнины,
Где кочуют ветра да ликуют орлы,
Человек не взбирался туда, и вершины
Под тропическим солнцем от снега белы.
 
 
И повсюду вверху и внизу караваны
Дышат солнцем и пьют неоглядный простор,
Уходя в до сих пор неизвестные страны
За слоновою костью и золотом гор.
 
 
Как любил я бродить по таким же дорогам,
Видеть вечером звезды, как крупный горох,
Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,
На ночлег зарываться в седеющий мох!
 
 
Есть музей этнографии в городе этом
Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.
 
 
Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалёка привез,
Чуять запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.
 
 
И я вижу, как знойное солнце пылает,
Леопард, изогнувшись, ползет на врага,
И как в хижине дымной меня поджидает
Для веселой охоты мой старый слуга.
 

Галла

 
Восемь дней от Харрара я вел караван
Сквозь Черчерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.
 
 
На девятую ночь я увидел с горы —
Этот миг никогда не забуду —
Там внизу, в отдаленной равнине, костры,
Точно красные звезды, повсюду.
 
 
И помчались один за другими они,
Точно тучи в сияющей сини,
Ночи трижды святые и странные дни
На широкой галлаской равнине.
 
 
Всё, к чему приближался навстречу я тут,
Было больше, чем видел я раньше:
Я смотрел, как огромных верблюдов пасут
У широких прудов великанши;
 
 
Как саженного роста галласы, скача
В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят сплеча
На горячих конях-исполинах;
 
 
И как поят парным молоком старики
Умирающих змей престарелых…
И, мыча, от меня убегали быки,
Никогда не видавшие белых.
 
 
Временами я слышал у входа пещер
Звуки песен и бой барабанов,
И тогда мне казалось, что я Гулливер,
Позабытый в стране великанов.
 
 
И таинственный город, тропический Рим,
Шейх-Гуссейн я увидел высокий,
Поклонился мечети и пальмам святым,
Был допущен пред очи пророка.
 
 
Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно сверкали.
 
 
Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
 
 
Всё расспрашивал он, много ль знают о нем
В отдаленной и дикой России,
Вплоть до моря он славен своим колдовством,
И дела его точно благие.
 
 
Если мула в лесу ты не можешь найти,
Или раб убежал, беспокойный,
Всё получишь ты вдруг, обещав принести
Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
 

Либерия

 
Берег Верхней Гвинеи богат
Медом, золотом, костью слоновой,
За оградою каменных гряд
Всё пришельцу нежданно и ново.
 
 
По болотам блуждают огни,
Черепаха грузнее утеса,
Клювоносы таятся в тени
Своего исполинского носа.
 
 
И когда в океан ввечеру
Погрузится небесное око,
Рыболовов из племени Кру
Паруса забредают далёко.
 
 
И про каждого слава идет,
Что отважнее нет пред бедою,
Что одною рукой он спасет
И ограбит другою рукою.
 
 
В восемнадцатом веке сюда
Лишь за деревом черным, рабами
Из Америки плыли суда
Под распущенными парусами.
 
 
И сюда же на каменный скат
Пароходов толпа быстроходных
В девятнадцатом веке назад
Принесла не рабов, а свободных.
 
 
Видно, поняли нрав их земли
Вашингтонские старые девы,
Что такие плоды принесли
Благонравных брошюрок посевы.
 
 
Адвокаты, доценты наук,
Пролетарии, пасторы, воры,
Всё, что нужно в республике, вдруг
Буйно хлынуло в тихие горы.
 
 
Расселились… Тропический лес,
Утонувший в таинственном мраке,
В сонм своих бесконечных чудес
Принял дамские шляпы и фраки.
 
 
– «Господин президент, ваш слуга!» —
Вы с поклоном промолвите быстро,
Но взгляните, черней сапога
Господин президент и министры.
 
 
– «Вы сегодня бледней, чем всегда!» —
Позабывшись, вы скажете даме,
И что дама ответит тогда,
Догадайтесь, пожалуйста, сами.
 
 
То повиснув на тонкой лозе,
То запрятавшись в листьях узорных,
В темной чаще живут шимпанзе
По соседству от города черных.
 
 
По утрам, услыхав с высоты
Протестантское пенье во храме,
Как в большой барабан, в животы
Ударяют они кулаками.
 
 
А когда загорятся огни,
Внемля фразам вечерних приветствий,
Тоже парами бродят они,
Вместо тросточек выломав ветви.
 
 
Европеец один уверял,
Президентом за что-то обижен,
Что большой шимпанзе потерял
Путь назад средь окраинных хижин.
 
 
Он не струсил и, пестрым платком
Скрыв стыдливо живот волосатый,
В президентский отправился дом,
Президент отлучился куда-то.
 
 
Там размахивал палкой своей,
Бил посуду, шатался, как пьяный,
И, не узнана, целых пять дней
Управляла страной обезьяна.