Текст книги "Молодые короли"

Сомалийский полуостров

 
Помню ночь и песчаную помню страну
И на небе так низко луну.
 
 
И я помню, что глаз я не мог отвести
От ее золотого пути.
 
 
Там светло, и, наверное, птицы поют,
И цветы над прудами цветут,
 
 
Там не слышно, как бродят свирепые львы,
Наполняя рыканием рвы,
 
 
Не хватают мимозы колючей рукой
Проходящего в бездне ночной!
 
 
В этот вечер, лишь тени кустов поползли,
Подходили ко мне сомали,
 
 
Вождь их с рыжею шапкой косматых волос
Смертный мне приговор произнес,
 
 
И насмешливый взор из-под спущенных век
Видел, сколько со мной человек.
 
 
Завтра бой, беспощадный, томительный бой
С завывающей черной толпой,
 
 
Под ногами верблюдов сплетение тел,
Дождь отравленных копий и стрел,
 
 
И до боли я думал, что там, на луне,
Враг не мог бы подкрасться ко мне.
 
 
Ровно в полночь я мой разбудил караван,
За холмом грохотал океан,
 
 
Люди гибли в пучине, и мы на земле
Тоже гибели ждали во мгле.
 
 
Мы пустились в дорогу. Дышала трава,
Точно шкура вспотевшего льва,
 
 
И белели средь черных, священных камней
Вороха черепов и костей.
 
 
В целой Африке нету грозней сомали,
Безотраднее нет их земли,
 
 
Столько белых пронзило во мраке копье
У песчаных колодцев ее,
 
 
Чтоб о подвигах их говорил Огаден
Голосами голодных гиен.
 
 
И, когда перед утром склонилась луна,
Уж не та, а страшна и красна,
 
 
Понял я, что она, точно рыцарский щит,
Вечной славой героям горит,
 
 
И верблюдов велел положить, и ружью
Вверил вольную душу мою.
 

1918, 1921

Мадагаскар

 
Сердце билось, смертно тоскуя,
Целый день я ходил в тоске,
И мне снилось: ночью плыву я
По какой-то большой реке.
 
 
С каждым мигом все шире, шире
И светлей и светлей река,
Я в совсем неведомом мире,
И ладья моя так легка.
 
 
Красный идол на белом камне
Мне поведал разгадку чар,
Красный идол на белом камне
Громко крикнул – Мадагаскар!
 
 
В раззолоченных паланкинах,
В дивно вырезанных ладьях,
На широких воловьих спинах
И на звонко ржущих конях
 
 
Там, где пели и трепетали
Легких тысячи лебедей,
Друг за другом вслед выступали
Смуглолицых толпы людей.
 
 
И о том, как руки принцессы
Домогался старый жених,
Сочиняли смешные пьесы
И сейчас же играли их.
 
 
А в роскошной форме гусарской
Благосклонно на них взирал
Королевы мадагаскарской
Самый преданный генерал.
 
 
Между них были Томатавы,
Схожи с грудою темных камней,
Пожирали жирные травы
Благовоньем полных полей.
 
 
И вздыхал я, зачем плыву я,
Не останусь я здесь зачем:
Неужель и здесь не спою я
Самых лучших моих поэм?
 
 
Только голос мой был не слышен,
И никто мне не мог помочь,
А на крыльях летучей мыши
Опускалась теплая ночь.
 
 
Небеса и лес потемнели,
Смолкли лебеди в забытье…
…Я лежал на моей постели
И грустил о моей ладье.
 

1921

Дамapa
Готтентотская космогония

 
Человеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила:
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.
 
 
По утрам выходила рано
К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.
 
 
А священными вечерами
Над высокими облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела Богу про Божье дело.
 
 
А ногами чертила знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Все, что будет, и все, что было,
На песке ногами чертила.
 
 
И была она так прекрасна,
Так чертила, пела согласно,
Что решила с Богом сравниться
Неразумная эта птица.
 
 
Бог, который весь мир расчислил,
Угадал ее злые мысли
И обрек ее на несчастье,
Разорвал ее на две части.
 
 
И из верхней части, что пела,
Пела Богу про Божье дело,
Родились на свет готтентоты
И поют, поют без заботы.
 
 
А из нижней, чертившей знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,
Украшают знаками стены.
 
 
А вот перья, что улетели
Далеко в океан, доселе
Все плывут, как белые люди;
И когда их довольно будет,
 
 
Вновь срастутся былые части
И опять изведают счастье.
В белых крыльях большая птица
На своей земле поселится.
 

1918, 1921

Экваториальный лес

 
Я поставил палатку на каменном склоне
Абиссинских, сбегающих к западу, гор
И беспечно смотрел, как пылают закаты
Над зеленою крышей дальних лесов.
 
 
Прилетели оттуда какие-то птицы
С изумрудными перьями в длинных хвостах,
По ночам выбегали веселые зебры,
Мне был слышен их храп и удары копыт.
 
 
И однажды закат был особенно красен,
И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.
 
 
Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды.
 
 
Я спросил, почему он так мертвенно бледен,
Почему его руки сухие дрожат,
Как листы… «Лихорадка великого леса», —
Он ответил и с ужасом глянул назад.
 
 
Я спросил про большую открытую рану,
Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
Что с ним было? «Горилла великого леса», —
Он сказал и не смел оглянуться назад.
 
 
Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,
Мне казалось, что он не умел говорить,
Точно пес он следил за своим господином,
Положив на колени бульдожье лицо.
 
 
Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,
Он оскалил ужасные зубы свои
И потом целый день волновался и фыркал
И раскрашенным дротиком бил по земле.
 
 
Я постель предоставил усталому гостю,
Лег на шкуру пантер, но не мог задремать,
Жадно слушая длинную дикую повесть,
Лихорадочный бред пришлеца из лесов.
 
 
Он вздыхал: «Как темно… этот лес бесконечен…
Не увидеть нам солнца уже никогда…
Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?..
Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!
 
 
Почему нас покинули черные люди?
Горе, компасы наши они унесли…
Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы;
Только посвист и шорох вверху и внизу!
 
 
Пьер, заметил костры? Там, наверное, люди…
Неужели же мы наконец спасены?
Это карлики… сколько их, сколько собралось…
Пьер, стреляй! На костре – человечья нога!
 
 
В рукопашную! Помни, отравлены стрелы…
Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь…
Горе мне! На куски разлетелась винтовка…
Ничего не могу… повалили меня…
 
 
Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,
Отпустите меня, я не в силах смотреть!..
Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,
На утесе у моря играли детьми.
 
 
Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?
Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?
Да, я понял, ты богом считаешь меня…
 
 
Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,
Всемогущие боги его не едят…
Лес… О, лес бесконечный… я голоден, Акка,
Излови, если можешь, большую змею!»
 
 
Он стонал и хрипел, он хватался за сердце
И наутро, почудилось мне, задремал;
Но когда я его разбудить попытался,
Я увидел, что мухи ползли по глазам.
 
 
Я его закопал у подножия пальмы,
Крест поставил над грудой тяжелых камней
И простые слова написал на дощечке:
«Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».
 
 
Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,
Но, когда я закончил печальный обряд,
Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,
Как олень, убегая в родные леса.
 
 
Через год я прочел во французских газетах,
Я прочел и печально поник головой:
«Из большой экспедиции к Верхнему Конго
До сих пор ни один не вернулся назад».
 

1918, 1921

Дагомея

 
Царь сказал своему полководцу: «Могучий,
Ты высок, точно слон дагомейских лесов,
Но ты все-таки ниже торжественной кучи
Отсеченных тобой человечьих голов.
 
 
И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,
Так и милость моя не имеет конца,
Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин
Быть слугой моего золотого отца».
 
 
Барабаны забили, защелкали бубны,
Преклоненные люди завыли вокруг,
Амазонки запели протяжно, и трубный
Прокатился по морю от берега звук.
 
 
Полководец царю поклонился в молчанье
И с утеса в бурливую воду прыгнул,
И тонул он в воде, а казалось, в сиянье
Золотого закатного солнца тонул.
 
 
Оглушали его барабаны и клики,
Ослепляли соленые брызги волны,
Он исчез. И блестело лицо у владыки,
Точно черное солнце подземной страны.
 

1918, 1921

Нигер

 
Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочиненных для скуки долгот и широт
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползет.
 
 
А вокруг города, точно горсть виноградин,
Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,
Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
Точно бой барабанов, он будит мечту.
 
 
Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,
Ведь должна же граница и тупости быть!
Да, написано Нигер… О, царственный Нигер,
Вот как люди посмели тебя оскорбить!
 
 
Ты торжественным морем течешь по Судану,
Ты сражаешься с хищною стаей песков,
И когда приближаешься ты к океану,
С середины твоей не видать берегов.
 
 
Бегемотов твоих розоватые рыла
Точно сваи незримого чудо-моста,
И винты пароходов твои крокодилы
Разбивают могучим ударом хвоста.
 
 
Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,
Небывалую карту, отраду для глаз,
Я широкою лентой парчу золотую
Положу на зеленый и нежный атлас.
 
 
Снизу слева кровавые лягут рубины,
Это – край металлических странных богов.
Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины
Меж слоновьих клыков и людских черепов?
 
 
Дальше справа, где рощи густые Сокото,
На атлас положу я большой изумруд,
Здесь богаты деревни, привольна охота,
Здесь свободные люди, как птицы, поют.
 
 
Дальше бледный опал, прихотливо мерцая
Затаенным в нем красным и синим огнем,
Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи
И султана сонгайского глиняный дом.
 
 
И жемчужиной дивной, конечно, означен
Будет город сияющих крыш, Тимбукту,
Над которым и коршун кричит, озадачен,
Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,
 
 
Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,
Чье дыханье пьяней бальзамических смол,
И фонтаны в садах и кровавые розы,
Что венчают вождей поэтических школ.
 
 
Сердце Африки пенья полно и пыланья,
И я знаю, что, если мы видим порой
Сны, которым найти не умеем названья,
Это ветер приносит их, Африка, твой!
 

1921

Из книги «Огненный столп»

Анне Николаевне Гумилевой

Память

 
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
 
 
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня.
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
 
 
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
 
 
Дерево да рыжая собака —
Вот кого он взял себе в друзья.
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
 
 
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
 
 
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем.
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
 
 
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка.
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
 
 
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны.
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
 
 
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
 
 
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
 
 
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
 
 
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
 
 
И тогда повеет ветер странный —
И прольется с неба страшный свет:
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
 
 
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо. Но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
 
 
Крикну я… Но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
 

Апрель 1921

Лес

 
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.
 
 
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
 
 
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,
 
 
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
 
 
Никогда сюда тропа не завела
Пэра Франции иль Круглого Стола.
 
 
И разбойник не гнездился здесь в кустах,
И пещерки не выкапывал монах.
 
 
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой,
 
 
Но в короне из литого серебра,
И вздыхала и стонала до утра,
 
 
И скончалась тихой смертью на заре
Перед тем, как дал причастье ей кюре.
 
 
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа,
 
 
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне.
 
 
Я придумал это, глядя на твои
Косы – кольца огневеющей змеи,
 
 
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
 
 
Может быть, тот лес – душа твоя,
Может быть, тог лес – любовь моя,
 
 
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
 

1919

Слово

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
 
 
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 
 
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
 
 
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
 
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
 

1919

Душа и тело

I

 
Над городом плывет ночная тишь,
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты все-таки молчишь.
Помилуй, Боже, мраморные души.
 
 
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
«Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле?
 
 
Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью,
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
 
 
Ах, я возненавидела любовь —
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир, мне чужой, но стройный и прекрасный.
 
 
И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное, презрительное горе».
 

II

 
Закат из золотого стал как медь,
Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: «Ответь
На все провозглашенное душою».
 
 
И тело мне ответило мое.
Простое тело, но с горячей кровью:
«Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
 
 
Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.
 
 
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза
Иль будто пью я воду ключевую.
 
 
Но я за все, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней».
 

III

 
Когда же слово Бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» —
Душа предстала предо мной и тело.
 
 
На них я взоры медленно вознес
И милостиво дерзостным ответил:
«Скажите мне, ужель разумен пес,
Который воет, если месяц светел?
 
 
Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье —
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?
 
 
Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?
 
 
Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье,
А вы – вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!»
 

1919

Канцона первая

 
Закричал громогласно
В сине-черную сонь
На дворе моем красный
И пернатый огонь.
 
 
Ветер милый и вольный,
Прилетевший с луны,
Хлещет дерзко и больно
По щекам тишины.
 
 
И, вступая на кручи,
Молодая заря
Кормит жадные тучи
Ячменем янтаря.
 
 
В этот час я родился,
В этот час и умру,
И зато мне не снился
Путь, ведущий к добру.
 
 
И уста мои рады
Целовать лишь одну,
Ту, с которой не надо
Улетать в вышину.
 

1919

Канцона вторая

 
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней.
Сонно перелистывает лето
Синие страницы ясных дней.
 
 
Маятник, старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам-секундам рубит
Головы хорошенькие их.
 
 
Так пыльна здесь каждая дорога,
Каждый куст так хочет быть сухим,
Что не приведет единорога
Под уздцы к нам белый серафим.
 
 
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустье —
Точно ветер из далеких стран.
 
 
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, – мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
 

Апрель 1921

Персидская миниатюра

 
Когда я кончу наконец
Игру в cache-cache со смертью хмурой,
То сделает меня Творец
Персидскою миниатюрой.
 
 
И небо, точно бирюза,
И принц, поднявший еле-еле
Миндалевидные глаза
На взлет девических качелей.
 
 
С копьем окровавленным шах,
Стремящийся тропой неверной
На киноварных высотах
За улетающею серной.
 
 
И ни во сне, ни наяву
Не виданные туберозы,
И сладким вечером в траву
Уже наклоненные лозы.
 
 
А на обратной стороне,
Как облака Тибета, чистой,
Носить отрадно будет мне
Значок великого артиста.
 
 
Благоухающий старик,
Негоциант или придворный,
Взглянув, меня полюбит вмиг
Любовью острой и упорной.
 
 
Его однообразных дней
Звездой я буду путеводной.
Вино, любовниц и друзей
Я заменю поочередно.
 
 
И вот когда я утолю,
Без упоенья, без страданья,
Старинную мечту мою —
Будить повсюду обожанье.
 

1919

Шестое чувство

 
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
 
 
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
 
 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья —
 
 
Так, век за веком – скоро ли, Господь?—
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

1919

Слоненок

 
Моя любовь к тебе сейчас – слоненок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.
 
 
Не предлагай ему французских булок.
Не предлагай ему кочней капустных —
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.
 
 
Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.
 
 
Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам и будет,
Как автобу`с, давить людей вопящих.
 
 
Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, Великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.
 

Не датировано

Ольга

 
«Эльга, Эльга!»– звучало над полями,
Где ломали друг другу крестцы
С голубыми, свирепыми глазами
И жилистыми руками молодцы.
 
 
«Ольга, Ольга!»– вопили древляне
С волосами желтыми, как мед,
Выцарапывая в раскаленной бане
Окровавленными ногтями ход.
 
 
И за дальними морями чужими
Не уставала звенеть,
То же звонкое вызванивая имя,
Варяжская сталь в византийскую медь.
 
 
Все забыл я, что помнил ране,
Христианские имена,
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
Слаще самого старого вина.
 
 
Год за годом все неизбежней
Запевают в крови века.
Опьянен я тяжестью прежней
Скандинавского костяка.
 
 
Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду.
 
 
Вижу череп с брагой хмельною,
Бычьи розовые хребты,
И валькирией надо мною,
Ольга, Ольга, кружишь ты.
 

Не датировано

Пьяный дервиш

 
Соловьи на кипарисах, и над озером луна.
Камень черный, камень белый, много выпил я вина.
Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»
 
 
Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера.
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»
 
 
Я бродяга и трущобник, непутевый человек.
Все, чему я научился, все забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»
 
 
Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья.
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»
 
 
Под луною всколыхнулись в дымном озере струи.
На высоких кипарисах замолчали соловьи.
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»
 

Февраль 1921

Леопард

Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.

Абиссинское поверье

 
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
 
 
Люди входят и уходят.
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.
 
 
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
 
 
«По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман.
Солнце, красное, как рана,
Озарило Добробран.
 
 
Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.
 
 
Брат мой, брат мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
 
 
Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье».
 
 
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!
 
 
Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная рука…
 
 
Пальмы… С неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем…
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.
 
 
Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.
 
 
И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю.
У Жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.
 

1919?[3]3
  Из бездны взываю (лат.).


[Закрыть]