Текст книги "Молодые короли"

Стихи разных лет

«Я в лес бежал из городов…»

 
Я в лес бежал из городов,
В пустыню от людей бежал…
Теперь молиться я готов,
Рыдать, как прежде не рыдал.
 
 
Вот я один с самим собой…
Пора, пора мне отдохнуть:
Свет беспощадный, свет слепой
Мой выпил мозг, мне выжег грудь,
 
 
Я страшный грешник, я злодей:
Мне Бог бороться силы дал,
Любил я правду и людей;
Но растоптал свой идеал…
 
 
Я мог бороться, но, как раб,
Позорно струсив, отступил
И, говоря: «увы, я слаб!»,
Свои стремленья задавил…
 
 
Я страшный грешник, я злодей…
Прости, Господь, прости меня,
Душе измученной моей
Прости, раскаянье ценя!..
 
 
Есть люди с пламенной душой,
Есть люди с жаждою добра,
Ты им вручи свой стяг святой,
Их манит, их влечет борьба.
Меня ж прости!..
 

1902. Тифлис

«Нас было пять… Мы были капитаны…»

 
Нас было пять… Мы были капитаны,
Водители безумных кораблей,
И мы переплывали океаны,
Позор для Бога, ужас для людей.
Далекие загадочные страны
Нас не пленяли чарою своей.
Нам нравились зияющие раны,
И зарева, и жалкий треск снастей.
 
 
Наш взор являл туманное ненастье,
Что можно видеть, но понять нельзя.
И после смерти наши привиденья
 
 
Поднялись, как подводные каменья,
Как прежде, черной гибелью грозя
Искателям неведомого счастья.
 

Ноябрь 1907. Париж

«Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны…»

 
Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны,
Где безумье и ужас от века застыли на всем,
Где гора в отдаленье казалась взъерошенным псом,
Где клокочущей черною медью дышали вулканы.
 
 
Были сумерки мира.
 
 
Но на небе внезапно качнулась широкая тень,
И кометы, что мчались, как волки, свирепы и грубы,
И сшибались друг с другом, оскалив железные зубы,
Закружились, встревоженным воем приветствуя день.
 
 
Был испуг ожиданья.
 
 
И в терновом венке, под которым сочилася кровь,
Вышла тонкая девушка, нежная в синем сиянье,
И серебряным плугом упорную взрезала новь,
Сочетанья планет ей назначили имя: Страданье.
 
 
Это было спасенье.
 

Декабрь 1907. Париж

Ахилл и Одиссей

Одиссей

 
Брат мой, я вижу глаза твои тусклые,
Вместо доспехов меха леопарда
С негой обвили могучие мускулы.
Чувствую запах не крови, а нарда.
 
 
Сладкими винами кубок твой полнится,
Тщетно вождя ожидают в отряде.
И завивает, как деве, невольница
Черных кудрей твоих длинные пряди.
 
 
Ты отдыхаешь под светлыми кущами.
Сердце безгневно и взор твой лилеен
В час, когда дебри покрыты бегущими,
Поле – телами убитых ахеян.
 
 
Каждое утро страдания новые…
Вот – я раскрыл пред тобою одежды —
Видишь, как кровь убегает багровая?
Это не кровь, это наши надежды.
 

Ахилл

 
Брось, Одиссей, эти стоны притворные.
Красная кровь вас с землей не разлучит.
А у меня она страшная, черная,
В сердце скопилась и давит и мучит.
 

1907

«Моя душа осаждена…»

 
Моя душа осаждена
Безумно-странными грехами.
Она – как древняя жена
Перед своими женихами.
 
 
Она должна в чертоге прясть,
Склоняя взоры все суровей,
Чтоб победить глухую страсть,
Смирить мятежность бурной крови.
 
 
Но если бой неравен стал,
Я гордо вспомню клятву нашу
И, выйдя в пиршественный зал,
Возьму отравленную чашу.
 
 
И смерть придет ко мне на зов,
Как Одиссей, боец в Пергаме,
И будут вопли женихов
Под беспощадными стрелами.
 

Январь 1908. Париж

Поэту

 
Пусть будет стих твой гибок, но упруг,
Как тополь зеленеющей долины,
Как грудь земли, куда вонзился плуг,
Как девушка, не знавшая мужчины.
 
 
Уверенную строгость береги:
Твой стих не должен ни порхать, ни биться.
Хотя у музы легкие шаги,
Она богиня, а не танцовщица.
 
 
И перебойных рифм веселый гам,
Соблазн уклонов легкий и свободный,
Оставь, оставь накрашенным шутам,
Танцующим на площади народной.
 
 
И выйдя на священные тропы,
Певучести пошли свои проклятья.
Пойми: она любовница толпы,
Как милостыни, ждет она объятья.
 

Февраль 1908. Париж

Колдунья

 
Она колдует тихой ночью
У потемневшего окна
И страстно хочет, чтоб воочью
Ей тайна сделалась видна.
 
 
Как бред, мольба ее бессвязна,
Но мысль упорна и горда.
Она не ведает соблазна
И не отступит никогда.
 
 
Внизу… Там дремлет город пестрый
И кто-то слушает и ждет,
Но меч, уверенный и острый,
Он тоже знает свой черед.
 
 
На мертвой площади, где серо
И сонно падает роса,
Живет неслыханная вера
В ее ночные чудеса.
 
 
Но тщетен зов ее кручины,
Земля все та же, что была,
Вот солнце выйдет из пучины
И позолотит купола.
 
 
Ночные тени станут реже,
Прольется гул, как ропот вод,
И в сонный город ветер свежий
Прохладу моря донесет.
 
 
И меч сверкнет, и кто-то вскрикнет,
Кого-то примет тишина,
Когда усталая поникнет
У заалевшего окна.
 

Ноябрь 1908. Царское Село

Правый путь

 
В муках и пытках рождается слов о,
Робкое, тихо проходит по жизни.
Странник – оно, из ковша золотого
Пьющий остатки на варварской тризне.
 
 
Выйдешь к природе! Природа враждебна,
Все в ней пугает, всего в ней помногу,
Вечно звучит в ней фанфара молебна
Не твоему и ненужному Богу.
 
 
Смерть? Но сперва эту сказку поэта
Взвесь осторожно и мудро исчисли, —
Жалко не будет ни жизни, ни света,
Но пожалеешь о царственной мысли.
 
 
Что ж, это путь величавый и строгий:
Плакать с осенним пронзительным ветром,
С нищими нищим таиться в берлоге,
Хмурые думы оковывать метром.
 

Ноябрь 1908. Царское Село

В пустыне

 
Давно вода в мехах иссякла,
Но, как собака, не умру:
Я в память дивного Геракла
Сперва отдам себя костру.
 
 
И пусть, пылая, жалят сучья,
Грозит чернеющий Эреб.
Какое страшное созвучье
У двух враждующих судеб!
 
 
Он был героем, я – бродягой,
Он – полубог, я – полузверь,
Но с одинаковой отвагой
Стучим мы в замкнутую дверь.
 
 
Пред смертью все, Терсит и Гектор,
Равно ничтожны и славны.
Я также выпью сладкий нектар
В полях лазоревой страны.
 

До 9 дек. 1908. Царское Село

Северный раджа

Валентину Кривичу

1

 
Она простерлась, неживая,
Когда замышлен был набег,
Ее сковала грусть без края,
И синий лед, и белый снег.
 
 
Но и задумчивые ели
В цветах серебряной луны,
Всегда тревожные, хотели
Святой по-новому весны.
 
 
И над страной лесов и гатей
Сверкнула золотом заря —
То шли бесчисленные рати
Непобедимого царя.
 
 
Он жил на сказочных озерах,
Дитя брильянтовых раджей,
И радость светлая во взорах,
И губы, лотуса свежей.
 
 
Но, сына царского, на север
Его таинственно влечет:
Он хочет в поле видеть клевер,
В сосновых рощах желтый мед.
 
 
Гудит земля, оружье блещет,
Трубят военные слоны,
И сын полуночи трепещет
Пред сыном солнечной страны.
 
 
Се – царь! Придите и поймите
Его спасающую сеть.
В кипучий вихрь его событий
Спешите кануть и сгореть.
 
 
Легко сгореть и встать иными.
Ступить на новую межу,
Чтоб встретить в пламени и дыме
Владыку Севера, Раджу.
 

2

 
Он встал на крайнем берегу,
И было хмуро побережье.
Едва чернели на снегу
Следы глубокие, медвежьи.
 
 
Да в отдаленной полынье
Плескались рыжие тюлени,
Да небо в розовом огне
Бросало ровный свет без тени.
 
 
Он обернулся… Там, во мгле
Дрожали зябнущие парсы
И, обессилев, на земле
Валялись царственные барсы.
 
 
А дальше падали слоны,
Дрожа, стонали, как гиганты,
И лился мягкий свет луны
На их уборы, их брильянты.
 
 
Но людям, павшим перед ним,
Царь кинул гордое решенье:
«Мы в царстве снега создадим
Иную Индию – виденье.
 
 
На этот звонкий, синий лед
Утесы мрамора не лягут,
И лотус здесь не зацветет
Под вековою сенью пагод.
 
 
Но будет белая заря
Пылать слепительнее вдвое,
Чем у бирманского царя
Костры из мирры и алоэ.
 
 
Не бойтесь этой наготы
И песен холода и вьюги.
Вы обретете здесь цветы,
Каких не знали бы на юге.
 

3

 
И древле мертвая страна
С ее нетронутою новью,
Как дева юная, пьяна
Своей великою любовью.
 
 
Из дивной Галлии вотще
К ней приходили кавалеры,
Красуясь в бархатном плаще,
Манили к тайнам чуждой веры.
 
 
И Византии строгой речь,
Ее задумчивые книги
Не заковали этих плеч
В свои тяжелые вериги.
 
 
Здесь каждый миг была весна
И в каждом взоре было солнце,
Когда смотрела тишина
Сквозь закоптелое оконце.
 
 
И каждый мыслил: «Я в бреду,
Я сплю, но радости все те же,
Вот встану в розовом саду
Над белым мрамором прибрежий.
 
 
И та, которую люблю,
Придет застенчиво и томно.
Она близка… Теперь я сплю,
И хорошо у грезы томной».
 
 
Живет закон священной лжи
В картине, статуе, поэме —
Мечта великого Раджи,
Благословляемая всеми.
 

1908

Одиночество

 
Я спал, и смыла пена белая
Меня с родного корабля,
И в черных волнах, помертвелая,
Открылась мне моя земля.
 
 
Она полна конями быстрыми
И красным золотом пещер,
Но ночью вспыхивают искрами
Глаза блуждающих пантер.
 
 
Там травы славятся узорами
И реки словно зеркала,
Но рощи полны мандрагорами,
Цветами ужаса и зла.
 
 
На синевато-белом мраморе
Я высоко воздвиг маяк,
Чтоб пробегающие на море
Далеко видели мой стяг.
 
 
Я предлагал им перья страуса,
Плоды, коралловую нить,
Но ни один стремленья паруса
Не захотел остановить.
 
 
Все чтили древнего оракула
И приговор его суда
О том, чтоб вечно сердце плакало
У всех заброшенных сюда.
 
 
И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть
За то, что древнее пророчество
Мне суждено преодолеть.
 

Июнь 1909

Театр

 
Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы – смешные актеры
В театре Господа Бога.
 
 
Бог восседает на троне,
Смотрит, смеясь, на подмостки,
Звезды на пышном хитоне —
Позолоченные блестки.
 
 
Так хорошо и привольно
В ложе предвечного света.
Дева Мария довольна,
Смотрит, склоняясь, в либретто:
 
 
– Гамлет? Он должен быть бледным.
Каин? Тот должен быть грубым… —
Зрители внемлют победным
Солнечным, ангельским трубам.
 
 
Бог, наклонясь, наблюдает,
К пьесе он полон участья.
Жаль, если Каин рыдает,
Гамлет изведает счастье!
 
 
Так не должно быть по плану!
Чтобы блюсти упущенья,
Боли, глухому титану,
Вверил он ход представленья.
 
 
Боль вознеслася горою,
Хитрой раскинулась сетью,
Всех, утомленных игрою,
Хлещет кровавою плетью.
 
 
Множатся пытки и казни…
И возрастает тревога:
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!
 

1909

Адам

 
Адам, униженный Адам,
Твой бледен лик и взор твой бешен.
Скорбишь ли ты по тем плодам,
Что ты срывал, еще безгрешен?
 
 
Скорбишь ли ты о той поре,
Когда, еще ребенок-дева,
В душистый полдень на горе
Перед тобой плясала Ева?
 
 
Теперь ты знаешь тяжкий труд
И дуновенье смерти грозной,
Ты знаешь бешенство минут,
Припоминая слово «поздно».
 
 
И боль жестокую, и стыд,
Неутолимый и бесстрастный,
Который медленно томит,
Который мучит сладострастно.
 
 
Ты был в раю, но ты был царь,
И честь тебе была порукой,
За счастье, вспыхнувшее встарь,
Надменный втрое платит мукой.
 
 
За то, что не был ты, как труп,
Горел, искал и был обманут,
В высоком небе хоры труб
Тебе греметь не перестанут.
 
 
В суровой доле будь упрям,
Будь хмурым, бледным и согбенным,
Но не скорби по тем плодам,
Неискупленным и презренным.
 

1909

Уходящей

 
Не медной музыкой фанфар,
Не грохотом рогов
Я мой приветствовал пожар
И сон твоих шагов.
 
 
Сковала бледные уста
Святая Тишина,
И в небе знаменем Христа
Сияла нам луна.
 
 
И рокотали соловьи
О Розе Горних Стран,
Когда глаза мои, твои
Заворожил туман.
 
 
И вот теперь, когда с тобой
Я здесь последний раз,
Слезы ни флейта, ни гобой
Не вызовут из глаз.
 
 
Теперь душа твоя мертва,
Мечта твоя темна,
А мне все те ж твердит слова
Святая Тишина.
 
 
Соединяющий тела
Их разлучает вновь,
Но будет жизнь моя светла,
Пока жива любовь.
 

1910

Охота

 
Князь вынул бич и кинул клич —
Грозу охотничьих добыч,
 
 
И белый конь, душа погонь,
Ворвался в стынущую сонь.
 
 
Удар копыт в снегу шуршит,
И зверь встает, и зверь бежит,
 
 
Но не спастись ни вглубь, ни ввысь,
Как змеи, стрелы понеслись.
 
 
Их легкий взмах наводит страх
На неуклюжих росомах,
 
 
Грызет их медь седой медведь,
Но все же должен умереть,
 
 
И легче птиц, склоняясь ниц,
Князь ищет четкий след лисиц.
 
 
Но вечер ал, и князь устал,
Прилег на мох и задремал,
 
 
Не дремлет конь, его не тронь,
Огонь в глазах его, огонь.
 
 
И, волк равнин, подходит финн
Туда, где дремлет властелин,
 
 
А ночь светла, земля бела,
Господь, спаси его от зла!
 

1910

Акростих

 
Ангел лег у края небосклона.
Наклоняясь, удивлялся безднам.
Новый мир был темным и беззвездным.
Ад молчал. Не слышалось ни стона.
 
 
Алой крови робкое биенье,
Хрупких рук испуг и содроганье,
Миру снов досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.
 
 
Тесно в мире! Пусть живет, мечтая
О любви, о грусти и о тени,
В сумраке предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.
 

1911– март 1917

«Мое прекрасное убежище…»

 
Мое прекрасное убежище,
Мир звуков, линий и цветов,
Куда не входит ветер режущий
Из недостроенных миров.
 
 
Цветок сорву ли – буйным пением
Наполнил душу он, дразня,
Чаруя светлым откровением,
Что жизнь кипит и вне меня.
 
 
Но так же дорог мне искусственный,
Взлелеянный мечтою цвет:
Он мозг дурманит жаждой чувственной
Того, чего на свете нет.
 
 
Иду в пространстве и во времени,
И вслед за мной мой сын идет
Среди трудящегося племени
Ветров, и пламеней, и вод.
 
 
И я приму, – о да, не дрогну я!—
Как поцелуй иль как цветок,
С таким же удивленьем огненным
Последний гибельный толчок.
 

1913

Любовь

1

 
Она не однажды всплывала
В грязи городского канала,
Где светят, длинны и тонки,
Фонарные огоньки.
 
 
Ее видали и в роще,
Висящей на иве тощей,
На иве, еще Дездемоной
Оплаканной и прощенной.
 
 
В каком-нибудь старом доме
На липкой красной соломе
Ее находили люди
С насквозь простреленной грудью.
 
 
Но от этих ли превращений
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?
 

2

 
Я помню, я помню, носились тучи
По небу желтому, как новая медь,
И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,
Было бы лучше мне умереть».
 
 
«Неправда, – сказал я, – и этот ветер,
И все, что было, рассеется сном,
Помолимся богу, чтоб прожить этот вечер,
А завтра наутро мы все поймем».
 
 
И ты повторяла: «Боже, боже!»
Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»
И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,
Нет, Он не может уже помочь!»
 

1914