Текст книги "Когда мы были людьми (сборник)"

И прошел он мимо нового охранника спокойно. В пакете – газета «Труд-7» да пара нестираных носков. Не наркота. «Адью, Селиверстов! Гуд найт!»

С такой же легкой небрежностью Голубев спустился со ступенек КПП, у которого ждала его машина. Сегодня он не стал загонять «Опель» во двор заведения, а оставил возле киоска.

От киоска этого смачно пахло тестом, жаренном в масле, и еще чем-то незнакомым, неразборчиво приятным.

Голубев вырулил машину, включил радио.

Ровный мужской голос сообщал важные новости.

Отныне приказом номер 123 запрещалось воровать, брать взятки, прелюбодействовать, сплетничать, обижать безвинных животных, перевозить наркотики, эмигрировать, производить фальшивые лекарства, врать, смотреть телевизор, ругаться матом, въезжать на встречную полосу движения, брать сюжеты чужих книг и использовать их в своих целях. Запрещалось почти все. И за каждую такую противозаконную провинность – следовали штрафы. Так, к примеру, если вы случайно прижали кошачий хвост дверью, то вам нужно заплатить в доход государства 200 рублей. Это – защита прав животных. Беспрекословный, тренированный голос диктовал. За сплетни – 50 рублей, за перевоз наркотиков – 1 000 000 рублей, за просмотр эротических телепередач – 1000 рублей, за подзатыльник сыну – 115 рублей, дочери – 120 и т. д.

Голубев вырубил радио. Но оно продолжало бормотать уже о другом. Передавали курс валют.

Домой Иван Дмитриевич приехал буднично, как будто не было вчерашних нервных судорог и конвульсий.

Его жена ела дыню и была окончательно мертва. По мнению лингвистов, слово «мертва» не имеет сравнительной степени. Хотя если задуматься, то степень существует. До сегодняшнего дня Наташа лет пять находилась в состоянии клинической смерти, что не мешало ей шпионить за Голубевым. Она болталась между тем миром и этим. И он тоже, тоже был в этом положении. А теперь – существенная разница. Голубев, напротив, оживал.

Иван Дмитриевич попробовал дыню. Дыня оказалась муляжом: не имела ни вкуса, ни запаха.

Наташа что-то говорила, но он плохо понимал. Лишь кивал.

Скорее бы ушла.

– Честно скажи, – покосился он на мертвечину в алом халате, – я знаю, точно знаю, ты вчера мне специально подсунула неглаженую рубаху.

Кивок головы. То ли да, то ли нет. Наташа шмыгнула в спальню дочитывать «Консуэло»[39]39
  «Консуэло» – роман французской писательницы Жорж Санд.


[Закрыть].

Голубев только что сделал новое открытие.

Оказалось, что не только жена не имела уже души, а и все другое в этом доме потеряло ее. Даже юный кот Морфей сегодня показался ему выходцем из другого, чужого мира. Из его все время веселых, таинственных глаз теперь дуло колючим, выбивавшим слезы, ветром. Что кот! Полотенце, которым Голубев вытер руки, оказалось скользким, сделанным из пластика.

От всего этого, от этого полного ороговения собственной квартиры было только одно лекарство – сон. Но и подушка не грела, выскальзывала из-под головы. Кое-как Голубев заставил себя улечься. Мертвая жена точно работает на экспериментаторов из их заведения. Ей дали задание обрызгать все предметы специальной, губящей души вещей жидкостью.

Уснул Голубев сразу. Как провалился. Сон был болезненным, хаотичным, выхватывающим из темной галактики искривленные лица знакомых и незнакомых людей.

И Элеонора во сне выплыла. Задержалась в пляшущем световом венце. Элеонора Васильевна сбивчиво, под суфлера, рассказывала свою биографию, из которой выходило, что она – распутная дочь царя Мендоса, что когда она умерла (вот тебе раз!), из её могилы выросли картофельные стебли.

Еще в этом безобразном сне какой-то шельмец рекламным, захлебывающимся от восторга голосом читал последние листы Библии, в которых говорится, что каждому воздастся по заслугам и что даже грешников вынут из кипящей смолы и они умрут второй раз. В конце вольного пересказа «Откровения Иоанна» этот же лживо-радостный, рекламный фальцет объявил об отходе с пристани судов. Назывались имена фрегатов «Заботливый», «Зеленый», «Утлый», «Спокойный», «Помещичий». Зачитывались фамилии, куда, в какой порт, кто отправляется. Отправлялись: доктор Арбузов с трубкой, вроде рогатого сатира или чёрта, укутанная шелками, как в индийском сари, Галаниха, брызжущая жизнью Наташа, санитар Москвичев в деревенском малахае, Ван Гог с отрезанным ухом, прищурившийся академик Сеченов, Элеонора Васильевна в костюме царицы Клеопатры (корзина, головки змей из корзины), Оля Синицына уже в светлых кудряшках, писатель Соллогуб в пружинистом тарантасе, бывший охранник Петр Павлович с бутылкой вермута.

Порты прибытия, их не было на глобусе, звучали вроде названия Наташиной книжки «Консуэло».

Фамилии Голубева в этом восторженном монологе не оказалось.

Он любил этот город, «знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез!».

Город сносило время, а он сопротивлялся. В каждый угол этого казачьего города втыкали звякающие утробой игровые автоматы. В гостиницах поселили по роте молодых женщин, каждое утро выстраивающихся на развод и подбивающих итоги проданной ночи. На вокзал, построенный турками, со всех сторон приходили поезда – из них незаметно, по цепочке, по городу развозились таблетки, порошки, ампулы с «дурью». В школах вводили инновационные программы по сексуальному воспитанию с диалогами «Здравствуй, пенис, я твоя вагина». Здесь построили центр под названием «Ногтевая индустрия», призывающий к поклонению ногтю.

Он сопротивлялся каждой хатой, как солдат Передерий во время Великой Отечественной войны со своей пушечкой. Старые хаты, чудом спасшиеся от грейдера, белились к Пасхе. До Пасхи и после сладко дурманили волнами цветущие яблони, айва, персики. В центре города, на Красной, на Рашпилевской, на Северной, развешивались большие щиты с рекламой сигарет «Честерфилд». Однако упругий, по-старому воспитанный ветер сдувал пластиковых юношей и девушек с чужими, скользкими улыбками. По-прежнему по булыжно-рельсовому пути улицы Коммунаров тискались тюбики трамваев, выдавливая из дверей разный люд.

Здесь, на улице Ленина, обитал старый писатель, сочинивший о городе фантастический роман «Наш маленький Париж». Писатель этот был ворчлив, но жизнь любил. Он умудрился одновременно любить две жизни. Ту, с аксельбантами, охранником царя Тимофеем Ящиком, и эту – позолоченную, сусальную.

Не все, не все оказывались «едоками» и чиновниками с рыбьими глазами. У некоторых нет-нет да и поблескивала живая слеза, минутная улыбка, слово «гарно», произнесенное мягко и великодушно. И это несмотря на загруженность города пустым народом, в теле которых работал только желудок да гениталии. Город, как все живое, до конца сопротивлялся оккупации молодчиков с железными бицепсами и твердыми лбами, способными разбивать птенцов всегда и всюду, без единой «першинки» сожаления, жаждущих одного – денег и этих самых рекламируемых педагогикой вагин. Эти люди были закованы в золотые кандалы мамоны. Где солдат Передерий, защищавший нежные листочки, чистые письма, материнские слезы, душевные мучения?.. На город надвигалось и другое – как змеи из «Роковых яиц» Михаила Булгакова, на него пёрло безумие, темное вавилонское безумие.

«Вывихнулась, – как говаривал несуществующий актер «Глобуса» Шекспир, – связь времен».

Вот эта-то инфекция, как невидимая бубонная чума, захлестнула город. Где тот Передерий? Нет солдата, спекся.

Один Голубев и остался, Голубев, Елкин, Олечка, которую он, к великому огорчению, выдумал, не такая уж она и чудесница-правдолюбка… хотя… Хотя…

Иван Дмитриевич не заметил, как подъехал к КПП своего заведения. Боковое стекло его «Опеля» было открыто. И он учуял тот, вчерашний, необычный запах. Он пошел на этот аромат, как змея на дудочку факира. Конечно, в ларьке продавались пирожки. Да, пирожки с картошкой! С картошкой, дьявол их побери! Голубев купил сразу четыре. Давясь, ощущая неведомое ранее чувство (может, счастье?), он проглотил эти пирожки тут же, у желтого каменного забора. Дожевывая последний, Голубев понял, что был обманут самим собой, что он – природный, подлинный «едок картофеля». И никакого стыда нет, лишь одно блаженство. Прав Ван Гог. Человек ест самого себя! Свою плоть и душу. Человеколюбивый едок. Что теперь? Съел и не сошел с ума. Удав, анаконда, аллигатор. Четыре пирожка, глазом не моргнув. И живее живых. Все вокруг приобрело яркость и отчетливость. Так ловят кайф и впадают в нирвану.

Фома Алексеевич Селиверстов, открывая шлагбаум, воссиял двумя рядами золотых зубов. Он приветствовал доктора, как римского императора Тиберия. Прокричал вслед «Опелю»: «Сбежал!»

«Сбежал кто-то! – ясно понял Иван Дмитриевич Голубев. – Это хорошо. Это отлично! Наши пациенты пополнят количество здоровых в любимом городе».

– Сбежал Елкин, – это ему в спину дунул санитар Горностаев, который в отличие от санитара Москвичева страдал черной ненавистью к молодежи.

Елкин теперь больной Ивана Дмитриевича. И хорошо, что сбежал. Он знал, что Елкин утек по той самой трубе, по которой в их заведение передавались дешевые, но годные для чифиря пачки чая, спичечные коробки с коноплей, «колеса» экстази, сотовые телефоны, деньги, в т. ч. доллары, пачки «Беломора» для замастрячки анаши, водка, аптечный солутан, выписанный по рецепту астматикам. Про эту трубу знали все. Элеонора в первую очередь. Ей ведь тоже нужно бабло (молодежный сленг) для своих побрякушек, для подарков шоферу Носенко, для строительства дачи. Знал и сам психоакадемик, главврач Носенко. Ему необходима была наркотическая и алкогольная подпитка пациентов. Не на лягушках же опыты ставить, чтобы поднимать будущее психиатрии. Приходится жертвовать частью нынешних больных во имя здорового будущего.

Елкин смылся по трубе.

И всюду, по коридору, в закутках, на лестнице: «Пропал Елкин!»

Как тут не зайти к Элеоноре Васильевне Лазаревой. Ноги сами привели.

Элеонора потрясла разлинованной бумажкой:

– Только что хотела вас звать. Я знала, что ваши свидания с этой самой так просто не закончатся. Предупреждала ведь! Читайте! Читайте, читайте. Записку эту нашли в тумбочке Елкина.

Записка была озаглавлена «На Таити!»

НА ТАИТИ!

Здравствуйте, доктор!

Сударь, когда вы возьмете это письмо, я буду далеко от дурдома, так далеко, что несколько стай птиц не догонят меня. Почему пишу? Потому что я вначале видел в вас подлеца и мерзавца, душащего своими таблетками да уколами весь мир. А теперь я к вам отношусь как к пациенту. Вы тоже подхватили этот «триппер». Может, вам удастся избавиться от него: откройте ночью два засова, первую дверь и вторую, выпустите всех бедолаг. И тогда вам удастся освободиться. Ведь все тюремщики прежде всего заключенные. Воры и бандиты сидят год, пять лет, а тюремщики – до пенсии, а то и еще дальше. Но ничего. Я знаю, доктор, вы победите. Я хотел было взять известную вам девушку с собой, но она в последнюю минуту отказалась. Она ведь тоже была согласна со мной уйти из мира. Туда, где сгорел от невежества друг Винсента Поль Гоген. На Таити! Конечно, я знаю, что микробы цивилизации и связанная с ней «шиза» и там косят папуасов. Газеты пишут – уголок?.. Можно было бы махануть на Русско-турецкую войну, да я плавать не умею. Лучше на Таити. Ах, если бы она согласилась! Но она, чудеса в решете, говорила о вашей, доктор, одинокости, и отступила. Не пошла со мной.

Желаю вам, доктор, одного – хотя бы грана честности. Грана, корпускулы. И этого человеку хватит, чтобы победить злые всходы, выросшие на могиле распутной дочери царя Мендоса!

Ваш Тео Ван Гог,

г. Краснодар, дурдом, седьмое отделение».

– Она здесь ни при чем, Элеонора Васильевна! Это письмо – игра. Мы так выходили из тупика с пациентом Елкиным. Писали друг другу шутливые письма.

– Дописались. Глупости, стряхните, господин Голубев, лапшу с ушей! Она и выпустила его. Ключи у санитаров украла.

– Теперь ее потащат на дыбу?..

– А вы как думали? – сладко улыбнулась руководительница отделения. – Закуют. Еще будете молить о моей помощи. А я не прощу, хватит!.. Вот-вот приедет следователь с Западного округа. И документ этот я ему выложу. – Она победно потрясла листком над головой. Все сегодня Тиберии, римские триумфаторы. И бухнула чуть не басом:

– Никкуда не отлучайтесь!

Оказывается, ошибся Иван Дмитриевич Голубев. Елкин удрал при непосредственном участии Оленьки Синицыной. Почему так получилось? Когда они нашли общий язык? Ни медсестра, ни пациент о взаимоотношениях друг с другом не говорили ни слова.

А если выяснится, что медсестра – участница организации побега из заведения, то надо ждать такой пертурбации, что у всех в кишках сквозняк заведется.

Кишки кишками, желудок требовал другого. Доктор был не удовлетворен теми пирожками, которые наскоро проглотил возле контрольно пропускного пункта, ему захотелось еще картошечки. Желание было неистребимым. Он сбегал вниз, в свой больничный буфет, и купил две пачки чипов с луком и сыром. С истовостью беременной сжевал это чуньо опять разом. Как недавние пирожки. В умывальнике, закатав рукава халата, заметил, что колечки волос на руках живые. Они шевелились. Это были живые червяки, которые росли из его собственной кожи.

Что это? Картофельное безумие, побег Елкина, червячки на коже? Рубаха, дьявол ее побери. Худой бредень!

У себя в ординаторской он поглядел в зеркало и увидел в отражении кого-то чужого, еле-еле похожего на доктора Голубева. И еще беда была в том, что тот плохо управлял лицом. Как будто покадрово переключал видеомагнитофон. Лицо изменялось рывками. Вот ощерился, вот вылупил глаза, вот попытался улыбнуться.

Иван Дмитриевич выскочил из кабинета для того, чтобы проверить, заметили ли окружающие измену в его облике. Пациенты слонялись по внутреннему вестибюлю между палатами, не обращая на доктора никакого внимания. В туалете курили. Чехарда, бунт. Санитары ведь предупредили о комиссии.

Наблюдательная палата для больных с четко неадекватным поведением была наглухо закрыта. Он заглянул за решетку. В пустом помещении лежал прикрученный широкими гигиеническими ремнями победитель шахматного турнира Петя Малышев. Больной в этих защитного цвета ремнях походил на баул.

Вчера Малышев хотел убить себя электричеством. В туалете забрался ногами на унитаз и отвернул осветительный плафон. Его поймали. Щуплый, в серых кулигах волос Малышев раскидал санитаров в разные стороны. Санитарам помогли здоровые больные и лучшего шахматиста отделения номер семь скрутили.

Голубева, испуганно отпрянувшего от арматурной решетки, схватил за локоть покрасневший Петр Арефьевич.

У Арбузова пропал голос. Он сипел:

– Беда! Что теперь будет, что будет!

Арбузов хлопал себя по бокам, хватался за голову, тер щеки:

– Спасибо, хоть вы, Иван Дмитриевич, выручили, а то сейчас начнется катавасия!

Как и за что выручил – этого Голубев не понимал, ему это было неважно. Главное, что Арбузов его узнал, что ни лицо, ни фигура, ни руки Иван Дмитриевича не изменились.

Иван Дмитриевич специально скрестил на груди руки. Рукава халата закатаны. По голым рукам плясали головастые червячки. И этого коллега не увидел.

Узнала его и Олечка Синицына, чей облик доктору показался напряженным, натянутым. Она чего-то ждала. Ясно чего – расправы!

– Я читал письмо, – сказал, отводя к окну медсестру, Иван Дмитриевич. – Там все ясно написано. Мы оба на кукане. И ты, и я!

– Подумаешь! – чисто улыбнулась Оля, – манала я их дурдомик! Сегодня же напишу заявление.

Она не понимала, что побегом заинтересовалась прокуратура и Дима Елкин разыскивается уже как особо опасный больной. Кататоник, или еще что придумают! Дело пахло керосином, и не простым керосином, а пожалуй, что и уголовным.

Голубев взглянул на девушку:

– Оля, посмотри на меня внимательно. Ничего не изменилось? Погляди в лицо, в глаза!

– Вы моложе стали по сравнению со вчерашним. Между прочим, папаша у беглеца Елкина писатель. И Дима рассказывал, что у него, у отца, есть роман «Против часовой стрелки». В нем главный герой, Калачев фамилия, молодеет. Часы у него на руках идут назад, и сам владелец часов тоже шагает «против настоящего времени». Может, Иван Дмитриевич, и у вас такие часы?

«Значит, и червяков никаких нет!» – Иван Дмитриевич потер ладонью противоположную руку. Там вились сухие волоски. Но хотелось картошки. Жаренной ломтиками, по-французски.

Оля как-то привяла. Она все же чувствовала, что одним заявлением, швырнутым в накрашенную физию Элеоноры, не отделаешься.

К ним скорым шагом подскочила сестра-хозяйка Теплова, особа, которая всегда держала свой сухой рот на запоре. Она никогда не улыбалась. И это было главной особенностью Тепловой. В этой неулыбчивости что-то таилось. И ее побаивались все: больные, заведующая отделением, даже главврач.

Теплова сухо информировала Голубева, что его ждут в кабинете у Элеоноры Васильевны.

Там его ждал тот самый шпион из «Золотого Рога», выдвинутая челюсть, губошлеп, большой вздрагивающий кадык. Только у шпиона этого не было кемпеля с высокой тульей. Шпион представился следователем прокуратуры Демидовым. И оказался он вежливым до слащавости человеком. «Я едок картофеля, – подумал Иван Дмитриевич, – меня не могут допрашивать». Демидов улыбнулся ему отфильтрованной, вышлифованной улыбкой:

– В отсутствии хозяйки отделения я хотел бы задать вам, товарищ Голубев, несколько вопросов. Вы являетесь Голубевым Иваном Дмитриевичем, врачом-ординатором седьмого отделения психиатрической больницы № 3?

– Я являюсь врачом-ординатором психиатрической больницы № 3 Иваном Дмитриевичем Голубевым, – эхом повторил Иван Дмитриевич.

– Не советовал бы вам ерничать, товарищ доктор. – Накал рафинированной улыбки следователя прокуратуры стал спадать.

– Ваш больной Елкин Дмитрий Федорович вчера ночью сбежал из больничного учреждения особой режимности?!

– Говорят, так…

– Не знаете ли причин?

– Нет, не знаю. Они иногда сбегают. А больного Елкина я уже готовил к выписке. Он практически здоров.

– Не скажите! Ваши коллеги – Петр Арефьевич Арбузов и кандидат медицинских наук Элеонора Васильевна Лазарева – противоположного мнения. Елкин почти безнадежен. Таков их диагноз. И он опасен на воле. Читали ли вы письмо Дмитрия Федоровича Елкина? Адресовано оно вам, писано в бреду. Я знаю, есть специальный термин. Оно написано в бреду. О каком Таити говорится в записке, что это за Таити?

– Остров в Тихом океане, товарищ следователь, далеко. Мы его там не найдем.

– Вы еще и шутите, ну-ну!

Голубева озарило. Этот механический следак Демидов, шпион из «Золотого Рога» – оживший герой картины «Едоки картофеля» Винсента Ван Гога. Как и когда он сбежал с этого полотна – уму непостижимо. Но все, все совпадало. Тысячу раз разглядывал картинку доктор. Запомнил ее до мельчайших подробностей. Даже трещину на кувшине с вином помнит. Сходство было очевидным, но хорошо было бы сбегать в свой кабинет, сличить еще раз!

– Письмо было адресовано вам, подтверждаете ли вы это?

Голубев кивнул.

– Скажите словами.

– Вроде мне.

– Без «вроде».

– Мне.

– Из письма ясно, что выпустила его из лечебного учреждения особой режимности медсестра Ольга Тимофеевна Синицына.

– Это уж я не знаю. Там говорится, но знаете, иногда на них находит что-то такое, флер, они начинают фантазировать. Я лично думаю, что Ольга Тимофеевна Синицына не могла выпустить. Она строго придерживается инструкции.

– Ай-яй-яй! – укоризненно покачал головой «Едок картофеля». Его челюсть – это еще больше настораживало, гладко выбритая, – выдвинулась еще больше, чем на вангоговской картине.

– Когда же вы говорите правду – сейчас или три минуты назад? То вы Елкина здоровым считали, а теперь о каком-то «флере» сообщаете. Нехорошо ловчить!

– Так это с каждым человеком бывает, – обиделся Иван Дмитриевич.

– Не тушуйтесь. Мы все проверим. Документацию, анализы, вещественные доказательства, вы ведь нам позволите в качестве дружеской акции и в вашем кабинете поглядеть, в автомобиле. У нас нет санкции прокурора, но если надо…

– Делайте что хотите! – равнодушно ответил доктор. Его опять стал сосать голод, опять донимал образ жаренной по-французски картошки. Целительница, кормилица, второй хлеб. Картошка столько дала миру: насыщала нищих, крахмалила нижние юбки дам девятнадцатого столетия, лечила желудки, спасла от язв, давала алкогольное забвение, превратившись в самогон. Царица-картошка. Владычица!

– Вы о чем-то задумались, товарищ Голубев. Может, укажете, где сейчас находится ваш пациент?..

– Укажу. Он – на Таити…

– В Абхазии, что ли?

– Может, и в Абхазии… Если там идет русско-турецкая война.

– Не смею вас больше задерживать. Мы сегодня еще встретимся.

Возле дверей Элеоноры, откуда вышел Голубев, стояли, переминаясь с ноги на ногу, два милиционера с желтыми сержантскими лычками.

Хотя и в эту минуту Иван Дмитриевич опять остро, приступом, захотел картошки, он кинулся в свой кабинет. К шкафу!

Он пошарил пальцами по дну ящика, боясь почему-то не найти картонку с репродукцией. Нашел. Взглянул. Его короткие волосы на голове, это он почувствовал, зашевелились. И мороз пробежал по коже. Да, он заразился. У него не только приступ голода, но и другой приступ. На том месте, сбоку у стола, где сидел губастый едок картофеля, находилось белое пятно. Едок, следователь Демидов, вытравлен. Хлоркой или еще чем покрепче. Такое же пятно белело на месте старика с взвихренными волосами. Старик пропал. Вместо него – овал…

Виртуальное – оживало. Это был несомненный крах мира.

«А ведь может случиться так, что из библиотечных книг в жизнь выползут разные гады, – ужаснулся Голубев. – Из фильмов, как из тюремных застенков, выпрыгнут варнаки с напалмом, с базуками и станут косить Божий мир… – Голубев проглотил отвердевшую слюну. – Так ему и надо, миру тому бешеному. Жаль, жаль Олечку Синицыну. Травы жаль, кашку, душицу, одуванчики, цикорий, пастушью сумку. Повыжгут все!»

Иван Дмитриевич потер белые овалы на репродукции пальцами. Он ощутил пустоту. Пальцы провалились в эти дырки. Вот как?! Но еще не началась катастрофа. Увертюра к ней.

Чего уж, хоть наесться под конец. Он чуть не бегом ринулся на кухню, сунув согнутого Ван Гога в карман халата.

Там, к стыду или не к стыду – в голове смешалось, сердце екало, а желудок жгло, он у подозрительной кухарки Елены Петровны Черновой выпросил большую тарелку картофельного пюре.

– Пюре – к хеку! – предупредила кухарка и уставилась на доктора не мигая.

Обуреваемому булимией[40]40
  Булимия – болезненное чувство голода или страстная жажда пищи.


[Закрыть] Ивану Дмитриевичу доесть лакомство не удалось. Его строгим голосом выкрикивала из коридоров Элеонора. Опять надо было идти к реализовавшемуся в следователя едоку.

Демидов преобразился. Из чистюли (френология все-таки не лженаука), работник правосудия, а на самом деле «едок», превратился в обыкновенного хама, наглеца:

– Назовите свою фамилию, имя, отчество. – Ледяной тон. – Ну, что же!

– Иван Гогович Шерстобрюхов, 1849 год рождения, Гроот-Зюндерт, Нидерланды[41]41
  Год и место рождения Винсента Ван Гога.


[Закрыть].

Съел?!

Следователь помахал перед лицом указательным пальцем.

– Вот вы у меня в ладошке! – заявил Демидов. – Захочу, и хрясть! А жить хочется всем. И мне в том числе. Захочу, и хрясть! Захочу, и хрясть! Хрясть! Хрясть!!!

Его лицо тряслось в эпилептическом припадке: «Захочу, и хрясть, а жить хочется всем!..»

Наконец Демидов остановился:

– Вы меня, Иван Дмитриевич, захотите отблагодарить за одну находку. Точно захотите, ведь жить-то хочется всем.

С ловкостью жонглера губастый едок поднял с пола тяжелый квадратный кейс, щелкнул замками и из кейса выхватил пакет, черный пакет «Duty frее». Пакет доктора Арбузова. Пакет, забытый в бардачке «Опеля».

– Это не мой! – еле выговорил Голубев. Он вспомнил, что новый охранник у КПП – этот Селиверстов – тот самый второй «едок картофеля», который спрыгнул с картины Ван Гога. Другое дырявое пятно.

– Пальчики натрем – вы у нас на пианино поиграете. Ваше, ваше хозяйство! Не отпирайтесь! Я добра желаю.

Хозяйство состояло из шприцов, резинки, несколько ампул (вероятно, морфий), пудреницы (предположительно кокаин).

– Так что? Будем звать свидетелей, оформлять, так-зать? Дозы явно превышают те, которые должен иметь профессиональный наркоман. Лекарство выкрадено из вашего же заведения. Пальчики будут вашими.

Голубев догадался – ферт с картины требует взятку.

Дудки! Не получит он ничего, а получит он вместо этого картину с дырками, дырку от бублика. Так-с!

Голубев взглянул на свою правую руку. По ней плясали ожившие волосики. Мир все равно катился в Тартар, в тартарары.

Иван Дмитриевич сунул руку в карман и выхватил оттуда картонку: «Вот, вот вы откуда!»

Искаженный Демидов. Кривое зеркало недавнего сна. Палата качнулась. Неужели отправляемся в Консуэло? На берегу звякнули цепями: отдать швартовы.

Хотя бы поручни были.

– Отдать швартовы! – заорал во всю глотку доктор Голубев. И топнул ногой.

Следователь посмотрел на него с интересом, тоже крикнул что-то, чего Иван Дмитриевич не разобрал. Тут в кабинет ввалились два сержанта и Элеонора Васильевна.

– Свидетели нужны, вы признаете, что пакет ваш? – челюсть выплеснула то, что хотела.

Иван Дмитриевич, как пишут в детективных романах, собрался в кулак.

– Нет, вы только посмотрите, вот тут вы должны быть! – собирая себя и боясь опять заорать, постучал пальцем по своей картонке Голубев. – А тут – Селиверстов. А тут вот вы, Элеонора Васильевна, еще не смылись. Поглядите же. Копия! Злая, ядовитая старуха!

Завотделением вздернула нахимиченные губы. Брезгливо и как бы не понимая, что тут происходит.

Но она, пока единственная, понимала. Опыт с доктором Иваном Дмитриевичем Голубевым удался.

– Составим протокол, место изъятия, позовите товарища Селиверстова…

– Вы что, белены объелись?! – опять нервно, сбиваясь на фальцет, закричал ординатор Голубев. Палуба переваливалась с боку на бок, били склянки. – Вы разве не понимаете, что скоро они расползутся по всему миру!

Он похлопал по плечу вначале одного сержанта, потом другого:

– Вам надо немедленно их хватать, этого, прежде всего.

Он ткнул указательным пальцем в застывшего Демидова (диагноз: кататония[42]42
  Кататония – синдром, характеризующийся приступами немоты, ступора или принятием аномальных поз.


[Закрыть]):

– Жук колорадос.

Следователь тряхнул головой:

– Симулянт, хочет ускользнуть от наказания.

– И эту тож… – Палец воткнулся в Эльвиру Васильевну. – Всех надо затискать обратно в картины. Шварца – в телевизор, графа Дракулу[43]43
  Граф Дракула, господарь Трансильвании, по преданию – вампир.


[Закрыть] – туда же, Вия в книгу. Немедленно!

Он тяжело вздохнул, в подкорке блеснуло: «На камбузе – картошка в горшочках. Ура!»

– Наташку, жинку единоутробную, куда-нибудь тоже суньте. Она мозги читает.

Его швырнуло в сторону, затошнило:

– Обязательно Наташку! А Елкина не трогайте, он народ освобождать поплыл. Я – за ним. За ним я следую, бакланы галапогосские!

Все в тесном кабинете заведующей седьмым отделением стало прыгать и трястись. Вероятно, включили добавочный движок. Топот матросов по сухой палубе. Элеонора Васильевна (д-з: мания величия, паранойя[44]44
  Паранойя – боязнь преследования.


[Закрыть]), санитары. «Ручку-сюда и эту-сюда». Его мотнуло на этот раз к санитару Турнепсу.

– Все хорошо, все отлично, бум, бум, бум, бум.

– Туземные костры. Жарят мясо! Тамтамы. Его подтолкнули к двери. Он оглянулся на Эльвиру, у которой было скорбное лицо: «Эльвира Васильевна, голубушка, но ведь они захватят весь мир!» Он на секунду вспомнил тяжелые лица зеков, толкающих платформу с мятыми, облитыми известью флягами. «Опять к ним». Почему «опять», разве он был в двенадцатом?

– Эльвира Васильевна, родненькая, отпустите меня на войну. К туркам, отдайте!

– Хорошо, милейший! Вы не пугайтесь, мы вас не оставим в беде! Куда укажите, туда и отправим, хорошо, милейший, солнышко наше.

Он знал эти профессиональные глаза, четко отрепетированный тон своей руководительницы.

Санитары Москвичев (д-з: геронтофобия, геморрой) и Турнепс (д-з: психопатия, алкоголизм, герпес опоясывающий), подталкивая, повели вниз по выщербленной, вылизанной подошвами лестнице. Трап. Нет, он – здоров. Что за вампиры кругом: клыки в тельняшках.

– Эльвира Васильевна, голубушка, не отпускайте!

На одной из площадок, внизу уже, он узнал Олю Синицыну (д-з: здорова), прижавшуюся к крашенной зеленым стенке. Четкий эстамп. Она закусила губу. Глаза у санитарки остановились. Они ничего не выражали. А по вздрагивающему подбородку текла узенькая алая струя. Зубы у Оли молодые, острые.

Иван Дмитриевич хотел успокоить девушку, не плачь, мол. Плыви за мной. Но только по-животному замотал головой, как бы отгоняя назойливых, ярко-зеленых мух.