Текст книги "Против течения. Том 2"

Бутлер, скользя от одного аналоя к другому, промелькнул незаметно, не поцеловав ни одного креста. Как только кончилась присяга, он побежал в город. Близ ворот он наткнулся на страдальца, отца Виссариона. У несчастного была отрублена правая рука и левая нога. Он истекал кровью и корчился в предсмертных судорогах. Бутлер, проходя мимо мученика, прочел по-голландски молитву. Он пошел бесцельно по улице.

«Куда идти?» – думал он.

На свою квартиру идти он не решался. Жив ли кто из его бывших знакомых бояр и иностранцев – он не знал. Стрельцов он боялся, а знакомых посадских и торговых у него не было. Он купил на рынке хлеба и мяса, которое, несмотря на Петров пост, по случаю прихода казаков было введено в употребление в Астрахани. На рынке же он съел хлеб и пошел по городу. Он проходил мимо квартиры пана Ивницкого. Тут он вспомнил добродушно-широко улыбающееся лицо купца Симонова, которого он знал и встречал иногда, приходя к Ивницкому, и с которым раз даже имел дело по поставке материалов для корабля. Он заглянул в ворота. В избе слышен был тихий плач. Бутлер вошел в избу хозяина. Алексей Симонович сидел около стола и плакал навзрыд. Его жена, сын и один приказчик тоже плакали. Голова Симонова была обвязана платком, на волосах видна была кровь. При появлении Бутлера все смолкли.

– Что тебе нужно, добрый человек? – спросил ласково Симонов.

– Алексей Симонович, я устал бродивши, приюти, пожалуйста, если помнишь капитана Давида Бутлера, – отвечал Бутлер.

– Неужели это ты, капитан? – удивился Симонов.

– Да, я, но это секрет! Я теперь лямочником зовусь, – отвечал Бутлер.

– Мы все под Богом, иди, отдохни. Вот и меня обидели, даром, что свой, русский, православный человек, и то обидели, – отвечал Симонов, вздохнув.

– Что, или ушибли тебя, Алексей Симонович? – спросил Бутлер, с участием взглянув на обвязанную и окровавленную голову купца.

– Что ушибли, это еще не беда, заживет, а вот лавку-то по-грабили всю дотла. Ах господи! – убивался Симонов.

– Да и зашибли-то, верно, там тебя?

– Да, там. Больно зашибли, долго без памяти лежал; да это пройдет, а вот товары-то не воротишь, а ведь они мои, кровные, – продолжал жаловаться купец.

Бутлер остался у Симонова. К вечеру он устроился в одном из сараев.

«И что я не бежал вместе с Страусом? Лучше было бы, – горевал он. – Где-то он теперь?»

А там, далеко-далеко, на персидской земле, на берегу Хвалынского моря стоит небольшой городок. Персияне, армяне и евреи расхаживают по рынку. Здесь много всякого товара. Много цветных кож и персидских тканей, много и привезенного из чужих земель; но не это главный товар, на котором берут хорошие барыши местные торговцы. Главный стоит в особом углу площади. Тут продается живой товар, но не лошади и не волы составляют его. Нет, это люди – пленные, захваченные морскими разбойниками и привезенные сюда на продажу. Тут стоят и мужчины, и женщины, и старики, и дети. Они в рубище или вовсе без одежды. Покупатели разных наций расхаживают по невольничьему рынку. Продавцы зазывают их к себе.

– Зайди, Ахмед-бек, у меня товар свежий, – кричит один продавец дородному персиянину в шелковом халате.

– А что у тебя есть? – наклоняется покупатель к купцу.

– А вот три девочки, как раз для гарема: две черкешенки и одна калмычка, – говорит купец, указывая на сидящих на ковре трех девушек, одетых в одни юбки.

– Встаньте, – кивает купец невольницам. Те повинуются.

– Посмотрите – какие плечи, какая грудь, какой стан, – продолжает расхваливать купец, проводя рукою по телу то-вара.

– Не этого мне нужно, – отвечает покупатель.

– А что же? Может быть, для работы, у нас и такой товар есть, – торопится предложить купец – Вот эти как раз для работы, и не дороги, – говорил он, указывая на стоящих поблизости мужчин и женщин немолодых лет, с массивными, неуклюжими формами.

– Нет, мне нужно мастеров, кои бы плаванье морское и речное знали и бусы умели бы строить, – говорит покупатель.

– Сейчас приведут и таких, сейчас только привезли из Хвалыни, – торопится купец.

– А вот, вот они! Это самые мастера, – говорит он, указывая на толпу невольников, которых, скованных по рукам и привязанных к канату, гнали два персиянина.

– Вот этого мне, – говорил покупатель, указывая на молодого невольника высокого роста, с голубыми глазами, одетого в изорванную рубашку.

Что бы сказал Бутлер и стал бы он раскаиваться в том, что не поехал вместе с мастерами и Страусом, если бы он узнал в толпе персидских невольников своих мастеров, а в продаваемом невольнике своего друга Страуса!

Но мастера были далеко. Бутлер не знал об их участи и продолжал сожалеть о том, что не бежал вместе с ними.

Поутру Бутлер, решившись бежать из Астрахани, пошел вместе с приказчиком Симонова, Василием, отыскивать кого-нибудь из знакомых. Он пошел на персидский двор. Двор был ограблен, но персияне все же ходили около своих ограбленных лавок, это был их сборный пункт. Проходя по одному проулку, Бутлер услышал неистовый крик. Навстречу шла толпа казаков. Впереди вели двух связанных женщин. Бутлер узнал их: то были молодая вдова панна Сицкая и боярыня Людмила Петровна Лихачева. Бутлер посторонился и зашел за какое-то строение он боялся, чтобы Сицкая не признала его и не окликнула по имени, Василий пошел прямо к казакам.

– Куда ведете боярынь-то? – спросил он одного знакомого стрельца.

– Нам их отдал Степан Тимофеевич в жены, ведем повенчать, – отвечал со смехом стрелец.

Дальше, на площади, стрельцы и посадские били палками какого-то человека.

– Вот тебе еще от меня, воеводская собака, – кричал один посадский, высоко поднимая палку и нанося удар лежавшему в беспамятстве на земле несчастному.

– Бей, бей его, польского выродка, – кричали стрельцы.

Бутлер задрожал: он узнал в истязуемом сотника Виов-ского.

Среди площади была большая толпа народа. Черный дым клубами поднимался кверху.

– Что это жгут? – спросил Василий одного посадского.

– Батюшка Степан Тимофеевич засудил все дела воевод-ские и губные и велел их сжечь. Теперь жгут их, – отвечал посадский.

– Хороший костер из делов-то вышел, жарко горит, – добавил стрелец.

– Не худо бы кого из бояр или из немцев на этом костре пожарить, – сказал один человек, молодой парень с смуглым лицом, в богатой одежде и боярской шапке. Волосы Бутлера встали дыбом. «Убежать, убежать скорее», – думал он.

– А ведь это, что про бояр-то говорил, холоп князя Львова, Пашка-поляк, – сказал Василий, подходя с Бутлером к персидскому двору.

– И ведь злой народ – эти холопы, так и душат бояр, – продолжал Василий. – Да и наши-то кабальные работники хороши, чуть было вчера не пришибли хозяина, и меня с ним едва не уходили. Ты, говорят, хозяинову руку тянешь. Много кое-кого из нашего брата приказчиков убили. Известно, по старой ненависти, – заключил он.

«Хорошо, что у меня не было ни холопов, ни кабальных, а то бы и меня давно выдали и придушили», – подумал Бутлер.

На персидском дворе он нашел несколько персиян и в их числе встретил своего слугу, молодого персиянина Ахматку. Тот сразу узнал Бутлера, бросился к нему с расспросами.

– А не знаешь ли ты, где доктор Ягон? – спросил Бутлер персиянина.

– Она тут, недалеко, лавкам лежит. Я ему хлеба вчера тащил, – отвечал персиянин.

– Где, где, веди скорее! – торопил Бутлер.

Он отпустил Василия и, в сопровождении персиянина, вошел в одну из лавок. Персиянин вынул половицу, они заглянули в подпол: там лежал доктор…

К вечеру, закусив и переодевшись, Бутлер и доктор пошли вон из города.

– Я с тобой, здесь страху много, – сказал персиянин, следуя за Бутлером.

– Куда идти: вверх или вниз? – спросил доктор.

– По-моему, уж лучше вниз, и там в Терки проберемся, а кверху на несколько верст все уже занято, – решил Бутлер.

Они вышли за ворота и пошли вниз по берегу Волги.

В самой дальней рыбачьей слободе персиянин отошел купить на дорогу хлеба.

– Я что узнала сейчас, – два рыбака говорила там, – рассказал возвратившийся с покупками персиянин, ткнув пальцем по направлению низовьев Волги. – Стоит струг с Терков, рыбак говорил, стрелец терской пришел, немного стрелец.

– Где? – спросили в один голос Бутлер и доктор.

– Там, внизу, рыбаки спорили, один говорит: «Надо сказать казакам», другой говорит: «Не надо».

– Скорей, скорей, сам Бог дает нам помощь! – сказал доктор.

Они наняли рыбачью лодку и, гребя всеми силами, поплыли к указанному месту.

VIII

Отперты все городские кабаки. Казаки гуляют. Гуляют и вновь пожалованные казаки астраханские: стрельцы и посадские. Кто пропивает доставшееся по дувану добро, а кто пропивает и свое имение, в чаянии новых нажив и новых дуванов на верховьях Волги. У одного кабака особенно многолюдно. Народ толпится около крыльца. Недалеко от крыльца несколько стрельцов держат полуодетую женщину со связанными назад руками и распущенными в беспорядке волосами. То панна Сицкая, приведенная на суд Разина.

– Сам батюшка, Степан Тимофеевич, гуляет в этом кабаке, – слышится в толпе.

– На колени! – кричит стоящий у дверей кабака казак Болдырь.

Народ опустился на колени. На крыльце показался Разин в сопровождении своих старшин, в числе которых был и Красулин. Разин был в казакине нараспашку, из-под казакина виднелась красная шелковая рубаха. Шапка была надвинута на ухо. Атаман был весел. Он громко поздоровался с толпой.

– Это кого еще привели? – спросил Разин, указывая на панну Сицкую.

– Это та баба, что вчера ты в жены отдал стрельцу Абрашке, она его прирезала сегодня ночью да убежала, – отвечал стрелец.

– Ах она каналья, моего казака резать! – крикнул Разин, сверкнув глазами.

– Что с ней теперь делать, атаман? – приступили стрельцы.

– Нет ли охотников взять ее в жены? – крикнул Разин.

– Дозволь мне, батюшка Степан Тимофеевич, – сказал, подбежав, кривой казак Грузинов.

Разин захохотал.

– А не боишься, что зарежет? – спросил он.

– Двух смертей не будет, а баба гарная. А за то, что убила первого мужа, можно сперва поучить немножко, – отвечал Грузинов.

– Возьми ее в жены, да сначала дай ей сто нагаек среди площади, – распорядился Разин и пошел дальше.

Стрельцы с хохотом обступили несчастную панну Сицкую, сорвали с нее покрывавшие ее лохмотья, растянули на земле, и среди площади началось истязание…

А Разин шел к палатам митрополита. Завидя его, служки побежали дать знать владыке.

– Если ему нужно меня, пусть войдет, – сказал митрополит и вышел в приемную палату.

Разин вошел в палату митрополита один. Он скромно склонил голову под благословение.

– Я благословляю только на добрые дела, а не на разграбление городов и не на бунт против законного государя, – сказал тихо, но с достоинством митрополит, не давая ему благословения.

Разин злобно сверкнул глазами и сказал:

– Разве ты, отче митрополит, не знаешь, что я иду войною не на государя, а на изменников-бояр? Разве ты не знаешь, что сам царевич и святейший патриарх идут со мной?

– Я знаю, все знаю. Отводи глаза другим, кои верят, но не мне, – отвечал митрополит.

– Разве ты не знаешь, что жизнь твоя в моих руках? – с усмешкой заметил Разин.

– Жизнь моя в руце Божией, – отвечал митрополит.

Разин прошел по комнате и сел около стола, на деревянный диванчик, поджав под себя ноги.

Митрополит сел против него.

– Да, отче митрополит, – сказал задумчиво Разин, – немного таких людей, как ты, на Руси. Другой за твои слова снес бы с тебя голову, но я не могу, и знаешь ли почему?

– Говори, – сказал митрополит, прямо глядя в глаза Ра-зина.

– Ты помнишь, прошлый год не взял от меня подарков? С той поры я узнал, что ты за человек и полюбил тебя. Покуда я в Астрахани, твоя голова будет цела. Проси у меня, чего тебе нужно? – сказал Разин.

– Что мне теперь просить, – отвечал задумчиво митрополит. – Если бы ты сказал это прежде, я бы нашел о чем просить, а теперь церкви Божии ограблены, все лучшие люди побиты, о чем же я буду просить тебя…

– Лучшие! – повторил со смехом Разин. – А вот ты лучше всех, и я тебя не тронул и еще тебе предлагаю просить у меня, чего тебе надобно.

– Быть может, когда-нибудь и попрошу, а теперь пора начать всенощную. Моя домовая церковь еще не ограблена, и я иду служить, – отвечал митрополит, вставая.

– Прощай, отче митрополит, – сказал Разин, направляясь к выходу.

Подойдя к двери, Разин обернулся к митрополиту:

– Скажи что-нибудь, отче, на прощанье?

– Что сказать тебе? Скажу, но ты не послушаешь меня. Вот что я скажу: покайся, великий грешник! – возвысил голос митрополит.

– Изволь, я каюсь, – отвечал Разин, опуская голову.

– Покайся не только словом, но и делом: брось свои дела.

– А разве воевода, раскаявшись в том, что взял от меня шубу, после этого не делал то же с другими людьми? – спросил Разин.

– Всяк отвечает за свои грехи, а ты восстал против Бога и государя: недолго продолжится твое царство и твоя слава, – отвечал митрополит.

– Я и не хочу царствовать, отче.

– А чего же ты добиваешься, свергая законную власть?

– Казачества во всей Руси! – отвечал, сверкая глазами, Разин.

– Не будет по-твоему; иди, я стану молиться, – сказал митрополит, выходя из палаты.

«Какую, однако, имеет силу этот монах… А молодец, свое дело знает и крепко за него стоит. Люблю таких людей», – думал Разин, выходя из палат митрополита.

Теперь Разин пошел к воеводским хоромам, где был на постое.

На крыльце воеводских хором его встретили Ус и Шелудяк.

– Сегодня казаки поймали на взморье терского голову с сорока стрельцами и двумя немцами, – сказал Ус. – Стрельцы сами передались, доброй волей, и выдали голову и немцев.

– Вели привести голову и немцев ко мне, – отвечал Разин.

– Еще астраханские стрельцы и посадские приходили было к тебе, Степан Тимофеевич, да не застали тебя дома, – сказал Шелудяк.

– Чего им еще нужно? – спросил недовольным тоном Разин.

– Да говорят, много бояр и приказных людей схоронилось, требуют их разыскать и побить.

– Я скоро уеду отсюда, тогда делайте что хотите, а теперь некогда отыскивать, нужно к походу готовиться, – отвечал Разин, входя в хоромы.

В большой палате воеводских хором, у двери, перед расхаживающим по комнате Разиным стоят пленные: Бутлер, немецкий доктор Ягон и пожилой человек в кафтане стрелецкого головы.

– Кто ты? – спрашивает Разин стрелецкого голову.

– Я стрелецкий голова Матвей Лопатин, – отвечает тот.

– Эк нынче Лопатиных-то урожай! – засмеялся Ус.

– Зачем ты пришел сюда? – продолжает допрашивать Разин.

– Меня послал терский воевода, князь Прозоровский, на помощь здешнему воеводе, – отвечает Лопатин.

– Хочешь ко мне на службу вместе с стрельцами? – спрашивает Разин, пристально взглянув на Лопатина.

– К тебе? – с усмешкой откликнулся Лопатин. – Нет, не хочу.

– На раскат[1]1
  Раскат – разбег, разлет.


[Закрыть], – отрубил Разин.

Казаки схватили и вывели Лопатина. Бутлер и доктор стояли чуть живые от страха.

– Ты кто? – обратился Разин к Бутлеру.

– Голландский мастер, капитан Бутлер, что тебе в прошлую осень струги приготовлял вместе с Видеросом, – отвечал Бутлер.

– А, старый знакомый, – сказал Разин, улыбаясь. – Помнишь, немчура, как ты кутил у меня на «Соколе», как водки мне три сткляницы привез?

– Как не помнить, – отвечал Бутлер. А сам подумал: «Еще бы, благодаря моим сткляницам он отпустил меня».

– Ну, осмотри мои струги, им далеко плыть, а там мы с тобой покалякаем; ступай, если струги поломались, то почини, – сказал Разин.

Бутлер не помнил себя от радости.

– А ты кто? – спросил Разин доктора.

– Немецкий доктор, герр Степан Тимофеевич, – отвечал с поклоном Ягон, бледный от страха.

– Тебе также найду дело, – сказал Разин. – В битве с московскими стрельцами у меня ранено несколько казаков, поди осмотри их и вылечи. Да смотри, не бегай, а то – на раскат.

Прошло несколько дней – дней кутежа и ужасов. Наступил ужасный день 13 июля. В этот день было особенно много убийств.

Бутлер заканчивал свою работу: осмотр и починку казацких стругов.

Перед вечером, кончив свои работы, Бутлер пошел к воеводским палатам, где был атаманский двор, с докладом. За ним, как тень, шел казак Оська Серебрянник, его караульный.

Проходя мимо собора, Бутлер встретил несколько человек богомольцев, шедших от вечерни. Напрасно он искал в числе богомольцев своих знакомых – их никого не было. Наконец он увидал среди женщин знакомое лицо, – то было лицо боярыни Людмилы Петровны Лихачевой. Бутлер удивился, увидав ее. После встречи в толпе казаков в день своего побега из Астрахани он не чаял найти ее в живых.

Бутлер подошел к ней и поздоровался.

Боярыня вскинула на него свои темные и заплаканные глаза.

– Как ты поживаешь, боярыня? – спросил Бутлер.

– Живу с мужем, – отвечала боярыня.

– Разве твоего мужа не убили? – спросил вновь Бутлер.

– Моего-то боярина убили давно, меня за другого – казака – выдали, – отвечала боярыня тихо.

– И ты живешь с ним? – не то с участием, не то с удивлением спросил Бутлер.

– Как же быть-то? Ведь мы повенчаны тоже, куда от мужа-то уйдешь? – тихо, опустив глаза в землю, отвечала боярыня.

Бутлер простился с нею и пошел дальше.

«Русь, Русь, покорная Русь!» – повторял он сам себе.

– Что, Степан Тимофеевич дома? – спросил Бутлер выходившего из хором казака.

– Дома, он князича воеводского судит, – отвечал казак.

Бутлер вошел в хоромы. Там в золотой палате сидел Разин. Лицо его горело, глаза сверкали, казакин его был расстегнут, шелковый кушак валялся в ногах. Он, видимо, был пьян. Около него сидели Ус, Черноярец, Алешка Каторжный и Красулин. Несколько сткляниц водки и кубков стояли на столе. Под столом валялись разбитые сткляницы и кубки. Золотую палату воеводы нельзя было узнать: богатые тюфяки были местами изорваны и запачканы, пол грязный, не метенный несколько дней. Перед Разиным стоял молодой Борис Прозоровский. Лицо юноши было бледно и глаза красны от слез, но он, видимо, старался не показать перед казаками своего страха и стоял, гордо подняв голову. Рядом с ним стоял подьячий денежного стола, Алексей Алексеев, молодой человек лет двадцати двух. Он был также бледен. У дверей толпились казаки. Бутлер остался в толпе их и стал прислушиваться к словам Разина и Прозоровского.

– Напрасно ты взводишь поклеп на моего отца, – говорил Прозоровский. – Отец мой, точно, собирал с торговых людей пошлину, но он не пользовался этими деньгами, а они поступали в приказную палату, и принимал их вот этот подьячий. – И князь кивнул на подьячего.

– А в приказной палате их нет, где же они? – продолжал допрашивать Разин.

– Они пошли на жалованье служилым людям, – отвечал Прозоровский.

– Врешь, стрельцы сами говорят, что не получали жало-ванья! – крикнул Разин.

– Вот и он знает, что я говорю сущую правду, – сказал Прозоровский, указывая на подьячего.

– Боярин говорит правду: пошлинные деньги, точно, отдавались в жалованье служилым людям, – тихо проговорил Алексеев.

– Вы заодно с воеводой обворовали казну! – бешено закричал Разин. – Ведите их на стену, – скомандовал он казакам.

Через час заходящее солнце осветило ужасную картину: на городской стене висел сын воеводы, привязанный вверх ногами. Подьячий Алексеев висел тут же, повешенный за ребро железным крюком. Неподалеку от стены валялись трупы других. В числе их был и труп персиянина Шабынь-Дебея, брата красавицы Земиры.

– Коли уж старый знакомец Шабынь-Дебей не ушел от смерти, то и мне несдобровать. Убегу сегодня же, – говорил сам с собой Бутлер, проходя мимо трупа ханского сына.

Рано на другой день проснулся Разин. Он, по обыкновению, спал не раздеваясь. Встав с лавки, он осушил кубок вина, протер кулаком глаза и велел подавать завтрак. Спавший тут же Черноярец напомнил ему о сыне воеводы и подьячем.

– А вот я посмотрю их, как они поживают, – с улыбкой отвечал Разин.

В комнату вошел казак.

– А, из Камышина, ну что? – спросил Разин, знавший в лицо почти всех своих казаков.

– Старшина Кузьмин тебе, атаман, грамотку прислал, – отвечал казак.

– Ишь, боярские затеи, – проворчал Разин. – Разве он не знает, что я не люблю писаний? Говори, что у вас там?

– Кузьмин ждет тебя и велел сказать, что все готово, – отвечал казак.

– Ну и ладно, а писанье к черту, – сказал Разин, закусывая куском пирога только что выпитый кубок.

– Атаман, корабельный мастер, немец, ушел в ночь, – сообщил казак Болдырь.

– Ах он немецкое отродье! – разъярился Разин.

Когда Разин пришел на городскую стену, сын воеводы и подьячий Алексеев висели еще там.

– Этот умер, – сказал Болдырь, сняв с крюка холодный окровавленный труп подьячего.

Разин указал вниз – и тело полетело со стены.

Какая-то старуха, бедно одетая, бросилась к трупу и начала над ним рыдать. То была мать подьячего.

– Чего плакать-то, не воротишь, – сказал ей седой казак Мирон.

– Отдайте хоть тело-то его мне! – взмолилась старуха.

– Бери, – сказал казак.

– Ишь, веревка-то ослабла, этот жив, – говорил Болдырь, подходя к сыну воеводы.

Веревка, за которую был привязан Борис, была натянута не сильно, и тело не висело, а полулежало, отчего юноша остался жив.

Разин задумался.

– Ишь, их и веревка не берет, секите розгами то проклятое воеводино семя! – закричал он, заскрежетав зубами.

– Так их и надо! – ревела собравшаяся толпа посадских.

– Мальца-то жаль, – сказал казак Мирон.

– А его-то отец не жалел нас! – отвечали ему посадские.

Во время отвратительной экзекуции седой старик, пробившись сквозь толпу, бросился на колени к ногам Разина и подал ему лист бумаги.

– Это что? – спросил Разин.

– От отца митрополита к тебе просьба: освободить боярича Бориса Ивановича, – отвечал старик, подавая Разину бумагу.

– А ты кто?

– Я холоп князя Прозоровского, Васька, – отвечал старик, кланяясь в ноги.

– Прочти, – сказал Разин стоящему около него казаку из бурсаков.

– Точно, это митрополит просит отпустить вот его, – сказал казак, прочтя бумагу.

Разин задумался.

– Отпустить придется, – сказал он и пошел к своему атаманскому двору. – Нельзя, слово дал исполнить просьбу, – проворчал он про себя.

А старик Василий бережно взял на руки едва живого Бориса и, обернув его нагое тело кафтаном, понес в палаты митрополита к матери.

IX

Огромные ковыльные степи тянутся по обеим сторонам низовьев Волги. С одной стороны они тянутся до Яика, с другой – до Дона, составляя приволье кочевых племен.

Хороша, восхитительно хороша просторная ковыльная степь летом, во время цветения ковыля, когда вся она кажется беспредельным белым океаном. Ковыль волнуется при малейшем ветерке, гонит, одну за другой, свои белые, блестящие на солнце волны; гонит их с одного конца степи до другого, и, кажется, нет предела этому океану травы. Прочие травы и цветы, что ближе к зрителю, еще виднеются, пестрые в ковыле; но на несколько шагов дальше их не различить в белом море его волн. Все другие растения, кажется, отдают преимущество этому царю степей и скромно прячутся в его косматых цветах. Лишь перекати-поле высится местами кучками и, выставляя свои могучие ветви, кажется, хочет спорить с ковылем; но напрасно: ветер вырывает его с корнем и несет вместе с ковыльными волнами через громадную степь, и поделом: не спорь с могучим ковылем. Ему нет равных в степи, он могуч и знатен, он царь степной травы. Придет зима, поблекнут и упадут на землю все цветы и травы под тяжестью выпавшего снега; но ковыль останется каким был: гордый и могучий, он не склоняет свою голову пред наступающей зимою, и из-под холодного снега выставляет свою верхушку, уже не с цветами, а с зернами, и предлагает обильный подножный корм пасущимся стадам. Без него погибли бы зимой стада кочевников. Без него не могли бы существовать сами кочевники: они всю зиму кормят стада, а стада кормят кочевников.

Хороша летом привольная степь, где нет ни одного клочка земли, не покрытой сочной растительностью. Правда, местами виднеются небольшие прогалины беловатой голой земли, сплошь покрытые тонкими нитями паутины. Это солончаки, с их жителями тарантулами; но в общей массе ковыльной степи такие места почти незаметны.

Не видно ни дорожки, ни тропинки по беспредельному океану ковыля. Утром, по росе, еще виден след (сакма) проехавшего всадника или прогнанного скота; но лишь сошла роса, ковыль вновь вступает в свои права и закрывает своими волнами все сакмы.

По степи, между Волгой и Яиком, едут два казака. Кривые сабли звенят у пояса. За поясом блестят кинжалы. У одного и мушкет есть за плечами. Давно уже едут они; их небольшие калмыцкие кони покрылись пеной и повесили головы. Сами всадники также утомлены. Особенно один – молодой казак, красавец, без усов и бороды, уныло склонил свою красивую голову с черными кудрями и о чем-то грустит. Другой, постарше, с мушкетом за плечами, с длинными белокурыми усами, тоже, видно, устал, но глядит еще бодро и внимательно на первого.

День начал склоняться к вечеру. Лучи заката мягко скользили по белому ковылю.

– Анжелика, теперь пора отдохнуть. Мы уж верст семьдесят отъехали от Астрахани, – сказал старший казак молодому.

– Да, я страшно устала, да и лошади устали; отдохнем, Александр, – отвечал молодой казак.

Путники слезли с лошадей. Александр спутал обеих и пустил на траву. Потом разостлал на земле кобеняк. Анжелика легла на разостланный кобеняк и потянулась, расправляя усталые члены. Александр сел возле нее. Они оба молчали. Вокруг них было море травы: ни единого жилья, ни единого кусточка не видно было вокруг. Переведя дух, Александр вынул из седельных карманов бутылку вина и белый хлеб и поставил около девушки. Они отпили по нескольку глотков вина и закусили хлебом.

– Как хорошо здесь, Анжелика! – сказал Александр.

Анжелика бросила на него удивленный взгляд.

– Я думаю, дома было лучше, побольше удобств и комфорта, – отвечала она.

– Но здесь мы свободны, а с тобою мне рай везде! – восторженно проговорил Александр, схватив руку девушки.

– Неужели ты, Александр, не разлюбил меня в эти три года и любишь по-прежнему? – спросила Анжелика, прищуривая от солнца свои глаза.

– Мог ли я разлюбить тебя! – крикнул Александр, охватив рукою стан девушки и покрывая ее лицо горячими поцелуями.

– Здесь не место для нежностей, – строго отвечала девушка, выскользнув из его горячих объятий.

– Но где же место-то? Ты сама вчера сказала: «Мы завтра будем за городом» – и намекала на сочувствие. Ведь ты сказала «да», – говорил Александр, не выпуская из своей руки руку девушки.

– Да, сказала, – тихо отвечала девушка.

– А теперь говоришь другое?..

– Да, я вчера сказала, и что ж? Ты вчера просил только поцелуя и сегодня расцеловал меня – этого довольно, – отвечала с улыбкой Анжелика.

– Но ты согласна быть моей навеки? – сказал Александр, и глаза его заблестели.

– Будущее не в нашей воле, Саша, – тихо отвечала девушка, опустив голову на грудь.

– Но настоящее в нашей! И кто теперь мешает нам быть счастливым? Не так ли, Анжелика? – шептал Александр, ласково глядя в глаза девушки.

– Да! Но вспомни, я так недавно и так ужасно потеряла отца, которого любила. Вспомни, что я теперь беззащитна, и не употребляй во зло моей доверчивости, – проговорила девушка, и на глазах ее показались слезы.

– Но разве я не оправдываю твоей доверчивости? – сказал смущенный Александр.

– Ты слишком восторжен, и мне, право, страшно с тобой, – улыбаясь, проговорила девушка.

– Страшно со мной? Что ты, Анжелика! Я готов сто раз принести себя в жертву за твою безопасность.

– Верно. Но ты заходишь слишком далеко, а я не хочу, чтобы наша любовь покуда зашла дальше поцелуя, братского поцелуя, вот такого. – И Анжелика прикоснулась губами к пылающему лбу Александра.

Он вновь обвил руками ее стан, но она отодвинулась от него.

– Помни, не дальше поцелуя, – проговорила она.

– Но ты, ты любишь ли меня? – задыхаясь от волнения, говорил Александр.

– Я не могу не любить своего избавителя, и я люблю тебя, как любила отца, как брата.

– Нет, не такой любви мне нужно! Люби меня как жениха, как мужа, – проговорил Александр, крепко сжимая руку девушки.

– О свадьбе теперь нельзя и думать. Мы в степи, и к тому же у меня так недавно умер отец. Я желала бы, если избавимся от опасности, пожить несколько месяцев где-нибудь в уединении и потом…

– Потом мы будем праздновать свадьбу, – перебил ее Александр.

– Да, если обстоятельства не переменятся, – чуть слышно проговорила девушка. – Но все это потом, а не теперь.

Александр схватил ее руку и прижал к своим губам.

Вот уж пятый день, как едут по степи наши путники, останавливаясь только на самое короткое время отдохнуть и покормить лошадей. Они уже проехали соляные элтонские степи. Стали чаще попадаться кочевья калмыков, ушедших вверх по Волге, после царицынского разгрома. Александр, и в особенности Анжелика, страшно утомились; более продолжительный отдых был им необходим: они решились остановиться в одном из кочевьев.

Завидя издали белые кибитки кочевников, они поехали прямо на них. Лошади, овцы и верблюды паслись неподалеку от кибиток. Несколько калмычат, без шапок и рубах, валялись в густой траве.

Толстая калмычка, в шапочке с красной тульей и позументным околышем, приколачивала колья у кибитки.

Калмык средних лет, с скуластым лицом, узенькими глазами, небольшой бородкой и кривыми ногами, длинным укрюком (длинная палка с веревочной петлей) ловил в табуне лошадь. Завидя казаков, он остановился, крикнул и оправил на спине свои стрелы.

На крик калмыка выскочили из кибитки еще несколько калмыков с луками и стрелами.

Александр махнул им платком, потом сошел с лошади и пешком пошел к ним. Калмыки успокоились. Они взяли лошадей Александра и Анжелики, спутали их и пустили на пастбище, а их ввели в просторный войлочный шатер. Александр дал хозяину кибитки серебряную монету и знаками попросил есть и пить. К счастию, один из калмыков понимал кое-как русский язык. Им принесли жареной баранины и крута (сушеный на солнце соленый творог, род сыра). Для питья подали кумыс.

В первый раз после пятидневного пути нашим путникам пришлось обедать так роскошно. А после обеда они отдохнули просто с комфортом, на мягких подушках и кошмах.

Анжелика с любопытством рассматривала убранство калмыцкой кибитки. В одном углу кибитки был бурдюк, или турсук, из цельной лошадиной кожи, завязанной внизу узлом. В нем хранился кумыс. Среди кибитки стояла большая чашка с кумысом, а в ней плавала маленькая корневая чашечка, которой пьют кумыс. По стенам было развешано оружие, состоящее из лука, стрел и топоров, а также незатейливое платье хозяев. Но более всего девушку удивила толстая книга, переплетенная в грубую кожу.

– Что это, неужели калмыки умеют читать? – удивилась Анжелика.

– Еще бы! Они очень уважают знание, и у них много книг, – отвечал Александр.

– Любопытно было бы знать, что писано в этих книгах? – спросила она.

Александр позвал хозяина и кое-как растолковал ему, чего ему нужно.