Текст книги "Гибель красных Моисеев. Начало террора. 1918 год"

И трудно, трудно отделаться от ощущения, что именно этим ленинско-троцкистским рецептом и руководствовалась «семья» Б.Н. Ельцина, когда производила свою «дополнительную революцию» в 1993 году.

Та же псевдозаконность, тот же обман, тот же подкуп депутатов и военных частей, готовых за деньги на любое преступление…

Ну а то, что называлось это «семья», а не партия большевиков, – значения не имеет. Главное, что результат был достигнут. Как и большевикам, «семье» удалось разрушить и разворовать нашу страну.

3

«Россия исчезает… – с грустной иронией писали в конце 1917 года в петроградских газетах, – как исчезает теперь все. Каждый день мы узнаем о каком-либо новом исчезновении: исчезло золото, исчез хлеб, исчез Керенский. Похоже на то, что забавляется какой-то фокусник».

Фокус действительно получился отменный.

Противоестественный на первый взгляд союз картавящих большевиков с полупьяными матросами оказался весьма живучим и агрессивным.

Хотя В.И. Ленин и решил уже опереться на латышей, но «дополнительную» революцию он все же поручил матросам, доверил им исполнить на революционной сцене свою лебединую песню …

И еще плотнее пошли события, почти впритирку друг к другу…

1 января была устроена инсценировка покушения на В.И. Ленина.

Автомобиль Владимира Ильича обстреляли на Симеоновском мосту через Фонтанку, но обстреляли так удачно, что сам Ленин не пострадал, а сопровождавший его Фриц Платтен почему-то оказался раненным в руку.

Видимо, этой рукой «швейцарский товарищ» и заслонил вождя, когда, по выражению Марии Ильиничны Ульяновой, «первым делом схватил голову Владимира Ильича»…

Тем не менее легкое ранение «швейцарского товарища» дало повод товарищу Григорию Евсеевичу Зиновьеву провести 3 января 1918 года на заседании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов грозную резолюцию:

«Рабочая и крестьянская революция до сих пор не прибегала к методам террористической борьбы против представителей контрреволюции. Но мы заявляем всем врагам рабочей и социалистической революции: рабочие, солдаты и крестьяне сумеют сохранить неприкосновенность своих товарищей и лучших борцов за социализм. За каждую жизнь нашего товарища господа буржуа и их прислужники – правые эсеры – ответят рабочему классу.

Петроградский совет делает настоящее предупреждение во всеуслышание. Вы предупреждены, господа вожди контрреволюции».

Резолюция была опубликована в тот день, когда большевики ввели в Петроград верные матросские части.

Депутаты Учредительного собрания тоже не теряли времени, но матросских частей у них не было…

«Памятен последний митинг накануне открытия Учредительного собрания, – вспоминает преображенец С.В. Милицын. – Ждали Чернова, но он не приехал. Меня поразила речь сибирского депутата, на другой день убитого красногвардейцами на Марсовом поле. Он каким-то зловещим, проникновенным шепотом закончил свою речь словами:

«Сегодня страшная ночь, преображенцы, от вас русский народ многого ждет»; я заметил по некоторым лицам, что эти слова произвели впечатление.

Напрасно большевик Шубин пытался вышутить этого оратора, сравнив его с Керенским, который тоже все пугал и даже несколько раз предлагал стреляться и перейти через его труп, а сам в критическую минуту преспокойно удрал.

Впечатление не рассеялось.

Я и сейчас помню это лицо – большое, серо-бледное, с длинными прямыми волосами и большой русой бородой. Лицо склоненно протянутое к слушателям с застывшим жестом правой руки и этот предсмертный шепот.

Что чувствовал в ту минуту этот трагически погибший за свободу народа человек? Может быть, уже видел веяние смерти над своей головой и гибель великого освобождения. Была полная тишина. Все как-то сразу насторожились. Что, если бы тогда они знали, что завтра эта голова будет раздроблена винтовочным залпом и мозги будут валяться растоптанными, смешанными с грязью на Марсовом поле? Не дрогнули бы их сердца еще более и не зажглись бы желанием подвига и служения великому делу? И как знать! Не пошли бы ли они за ним?»[48]48
  Милицын С.В. Из моей тетради. Последние дни Преображенского полка // Архив Русской Революции, издаваемый И.В. Гессеном. Берлин, 1922. T. 2. Цит. по изд.: М.: Современник, 1991. Т. 2. С. 228.


[Закрыть].

Нет, не пошли бы…

Это ведь только говорится, что предчувствовали, а не знали ничего в ту страшную ночь… Предчувствия и есть та безусловная и безошибочная форма знания, которую не исказить никакими ухищрениями и обманами…

И этим и интересны воспоминания преображенца С.В. Милицына.

В них ясно и точно показано, почему солдаты петроградских полков, не выступившие в октябре 1917 года на защиту Временного правительства, и сейчас, в страшную январскую ночь, не выступили на защиту Учредительного собрания.

«Я шел по пустынным, вымершим улицам столицы. Зима была вовсю. По новому стилю уже январь. Стояли светлые лунные ночи. Слегка морозило, сыро-противно морозило. Ветерок всюду загонял холодок…

На углу Фонтанки меня кто-то окликнул. Смотрю, бежит за мной какая-то серая шинель.

– Фу, черт, устал. Ты откуда?

– С митинга.

– Ну, что, опять товарищи грызлись? И когда эта сволочь замолчит…

Я вспомнил уверения К. относительно полка и решил проверить.

– Как у вас в батальоне?

– Хочешь знать – выступят ли завтра?

– Нет, не то, мне вообще интересно настроение батальона.

– А, понимаю… У нас много дельных солдат, но они скоро разбегутся по домам. Вот если им платить.

– Ах, опять деньги…

– Да, да, без денег ничего не выйдет. Уж время такое. Или деньги, или такое… явное сочувствие. Общий крик: вы наши спасители, и цветы, улыбки…

Я засмеялся.

– Что ты? Я правду говорю. Большевики этим и берут. Посмотри на Прилипина. Откуда у него деньги, бриллиантовое кольцо? (Здесь и дальше выделено нами. – Н.К.) От свиней наших немного нажил. Или у Спицына… Вот этот поганый трус теперь делами вертит, а перед первым боем сумасшедшим представился. Его в обоз отправили. Расстрелять бы гадину надо. Все миндальничали. Так вот у них деньги. Придут они в Смольный или куда в другое место к большевикам – свои люди, к ним внимательны, ласковы. Товарищи… И коммунистки руки жмут. А у нас? Куда мы можем, к кому пойти? Мы все еще в черном теле. Все еще должны для кого-то работать. Опротивели мне наши высшие классы. Гроша медного не хотят собрать для общего дела. И настоящего, искреннего сочувствия нет, единения настоящего. Так, использовать хотят. А потом опять на черную работу. В околоточные ступай. Ты знаешь, я в Москве был околоточным. Я тогда тоже чувствовал, что теперь. Служишь, жертвуешь собой, чтобы этим хорошо и безопасно жилось, – он показал рукой на большой дом, мимо которого мы проходили, – а они тебя презирают, считают осквернением руку подать, да что… тебя же травят, мол, свободе мешаешь. Вот я сегодня был у нашего рыжего в клубе. Сидят, едят, пьют, в карты играют и ждут, когда мы большевиков свергнем. А чтобы…

Он вдруг резким движением схватил меня за плечо…

Мимо нас тихо проезжали простые дровни…

– Разве не видишь? – шептал над моим ухом Войцек.

Я испугался его лица – побледневшее, с остановившимися, расширенными, полными ужаса глазами. Луна бросала свет прямо на него.

– Не видишь? Да ведь это ноги торчат из-под рогожи. Он трупы везет. Расстрелянные»[49]49
  Милицын С.В. Из моей тетради. Последние дни Преображенского полка // Архив Русской Революции, издаваемый И.В. Гессеном. Берлин, 1922. T. 2. Цит. по изд.: М.: Современник, 1991. Т. 2. С. 228–229.


[Закрыть].

Тут можно сравнить, как готовилась к разгону Учредительного собрания другая сторона…

П.Е. Дыбенко рассказал, как матросы обеспечивали проведение «дополнительной» революции, отсекая депутатов от поддержки своих избирателей.

«Накануне открытия Учредилки прибывает в Петроград отряд моряков, спаянный и дисциплинированный…

С раннего утра, пока обыватель еще мирно спал, на главных улицах Петрограда заняли свои посты верные часовые Советской власти – отряды моряков. Им дан был строгий приказ: следить за порядком в городе. Начальники отрядов – все боевые, испытанные еще в июле и октябре товарищи…

В 3 часа дня, проверив с т. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. Входы в него охраняются матросами. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича.

– Ну как? Все спокойно в городе? Демонстрантов много? Куда направляются? Есть сведения, будто направляются прямо к Таврическому?

На лице его заметны нервность и некоторая растерянность.

– Только что объехал караулы. Все на местах. Никакие демонстранты не движутся к Таврическому, а если и двинутся, матросы не пропустят. Им строго приказано.

– Все это прекрасно, но говорят, будто вместе с демонстрантами выступили петроградские полки.

– Товарищ Бонч-Бруевич, все это – ерунда. Что теперь петроградские полки? Из них нет ни одного боеспособного. В город же втянуто 5 тысяч моряков.

Бонч-Бруевич, несколько успокоенный, уходит на совещание. Около пяти часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает:

– Вы говорили, что в городе все спокойно; между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч, вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?

– На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой товарища Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут.

– Все же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Товарищ Ленин беспокоится.

На автомобиле объезжаю караулы. К углу Литейного действительно подошла довольно внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но еще до позднего вечера отдельные незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден»[50]50
  Дыбенко П.Е. Из недр царского флота к Великому Октябрю // Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 10 т. Т. 5. Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. М.: Политиздат, 1990. C. 35.


[Закрыть].

Существуют свидетельства, что столкновения демонстрантов с матросами носили более кровопролитный характер. Впрочем, цитировать их нет нужды… Уличные события «дополнительной» революции достаточно точно описаны в поэме Александра Блока «Двенадцать», созданной сразу по следам событий…

4

Современники поэмы вспоминают, что ее «взахлеб» читали и в Белой, и – кто мог – в Красной армии. Современники услышали голос поэта, когда в уличной разноголосице, в бесовском вое ветра рвались и комкались, путались и сникали голоса профессиональных «витий»; услышали не звон отточенных лозунгов, а судорожные, как предсмертная мука, стихи…

Символика поэмы точно связана с православным календарем.

Открытие Учредильного собрания символично попало на Крещенский сочельник. 6 января был праздник Крещения Господня…

Об этом «крещении» России большевистской революцией и рассказывает поэма «Двенадцать» – русская поэма о России, русскому человеку адресованная… Русскому человеку на улице «дополнительной» – сколько их еще будет? – революции…

 
Черный ветер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
 

Сосредоточенность, духовная ясность и покой трехстопного анапеста сразу же сминаются бесовской веселостью пушкинского хорея: «Тятя! Тятя! Наши сети притянули мертвеца…»

Хорей Блока возникает как бы из ветра, завивающего «белый снежок, а под снежком – ледок. Скользко»… И когда Человек поскользнется на льду, это сразу же, с документальной бесстрастностью тотчас же будет зафиксировано в нервном ритме паузника, вмещающего и крики, и лязганье затворов, и истерический смех, и завывания вьюги, и выкрики частушек…

Все это – черное, белое, кумачовое – обрушивается на путника, «заблудившегося в сумрачном лесу» родного города, родной – до боли – страны.

Ветер выдувает душу, высушивает ее, поскольку это ветер революции – смертный ветер…

 
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
 

Стихи в поэме «Двенадцать» существуют как бы по отдельности. Каждый стих звучит со своей интонацией. Связь между ними нарушена:

 
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
 

Впрочем, как же иначе, если из России, в которой и «невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснет в пыли дорожной мгновенный взор из-под платка», Блок выводит читателя на петроградскую пропитанную блуждающими – «Кругом – огни, огни, огни»! – огнями улицу, где из бесформенной черноты звуковой какофонии с трудом прорываются злые голоса:

 
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь!
 

И ведь не просто «пульнуть», а с присвистом, с неприличными телодвижениями:

 
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
 

Судя по дневниковым записям, Александр Блок не был горячим сторонником Учредительного собрания…

«Почему «учредилка»? – записал он в дневнике 5 января. – Потому что – как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы)…

Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому, что рано или поздно некий Милюков произнесет: «Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством».

Это – ватерклозет, грязный снег, старуха в автомобиле, Мережковский в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-le Врангель тренькает на рояле (…дь буржуазная), и все кончено».

Некоторые из этих впечатлений, как и мучительные размышления о судьбе России, навеянные состоявшимся в те первые дни 1918 года разговором с Есениным, почти цитатами вошли в поэму «Двенадцать»…

Только в отличие от дневника, в поэме Александр Блок перешагнул через бесплодное резонерство, и силою своего гения сумел постигнуть и запечатлеть в ярких художественных образах мистическую суть происходящих событий.

Герои поэмы «Двенадцать» – революционные матросы, вызванные большевиками утишать «буржуазию», когда будут разгонять Учредительное собрание. Город отдан в их полную власть, и они вершат скорый суд и расправу тут же, на улице.

Наверное, можно сказать, что поэма «Двенадцать» – это попытка понять, что же все-таки объединяет картавящих большевиков с плохо знакомыми с грамотой, полупьяными веселыми чудовищами, как называл матросов сам В.И. Ленин.

Содержание поэмы этим, разумеется, не исчерпывается, но это важный и в каком-то смысле сюжетообразующий мотив.

Как ни странно, но общим между большевиками и матросами было именно отношение к России, к ее традициям, к ее культуре…

Этому сближению со стороны большевиков помогало их чисто местечковое пренебрежение к интересам любой другой национальности, кроме своей собственной, а со стороны матросов – та полупьяная русская удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, та, столь знакомая всем хамоватость пьяного человека.

При достаточно высокоразвитом интеллекте можно допустить возможность существования и попытаться смоделировать любую, даже самую глумливую систему. Даже если это – глумление над Родиной, которую любишь каждой клеточкой своего тела.

И, допустив, можно попытаться понять логику глумления, разглядеть чужой и страшный смысл. Желание, хотя и доступное лишь чрезвычайно-высокой душе, но вполне естественное, потому что глумящиеся – вот она самая горькая правда русской жизни! – тоже были частью ее, частью России, а значит, и твоей собственной души.

Так возникает в поэме тема «Двенадцати».

Символика предельно откровенна. «Двенадцать» – это двенадцать Апостолов еще неведомого Слова… Тринадцатый апостол – Ванька. С его появлением и завязывается сюжетная линия поэмы.

 
Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит —
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
Ах, ах, пади!
 

С появлением Иуды-Ваньки символика сразу отягощается бытовыми реалиями, которые раскрывают ужасающий смысл происходящего.

Новые апостолы вооружены, их слова – пули, их поступки – смерть, соответственно обставлена и встреча с предателем:

 
Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха, сзаду забегай.
 

И сразу «трах-тарарахи», и снова лязганье затворов и ненужное: «Еще разок! Взводи курок!»

Поворот происходит в сюжете, когда выясняется: в кого стрелял апостол Петька… Оказывается, он стрелял не в Иуду, не в Ваньку…

 
А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!
 

Петькиной пулей убита Катька, которая для Петьки все – весь мир и еще он, Петька, в придачу.

Срикошетив, смертельная пуля летит назад:

 
– Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча
Загубил я бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!
 

Подмена местоимения междометием весьма загадочна.

Ее? Но, простите! Нельзя же ее загубить из-за ее родинки пунцовой возле ее плеча? Тут надобно подставить другое местоимение: не ее, а себя…

Финал неожиданный, но закономерный.

Задействованная на протяжении всего текста евангельская символика легко перемещает всю «двенадцатку» из бытового текста в то «надпространство», что открывается духовному зрению поэта.

Цепь замкнулась.

Глумление над матерью-Родиной – не она ли и явилась в поэме в образе старушки под плакатом «Учредительное собрание»? – оборачивается глумлением над собой.

 
И гаснет, гаснет апостольский ореол.
Апостолы превращаются в паяцев.
Он головку вскидывает,
Он опять повеселел…
 

В этом – «головку вскидывает» – ритмически запечатлено движение механической куклы, в которой подкрутили заводную пружинку.

Такое ощущение, что не люди идут, а мертвь, «и вьюга пылит им в очи».

 
В очи бьется
Красный флаг.
Раздается
Мерный шаг.
 

И в конце снова о Христе, что идет «нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной»…

Конечно, «если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь… женственный призрак».

Однако есть у Блока и другая, датированная 20 февраля 1918 года, запись: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Запись жутковатая. В ней слышны завывания того ветра, который – словно когтями чудовище – разрывал грудь поэта.

Из недобрых предчувствий, из сжимающего сердце страха, из робко и бережно согреваемых надежд поэт вышел на революционную улицу – в поэму? – и побрел, качаясь от ветра колючего и царапающего, словно когтями, лицо.

Пройти эту улицу, без дантовского поводыря, без защиты, увидеть смертное – подвиг безоговорочный и столь же бесповоротный, это подвиг-гибель, подвиг-жертва.

Существует закономерность, согласно которой страна деградирует и самоуничтожается, если количество революций и переворотов в ней превышает допустимый уровень.

Так произошло с Российской империей в 1917 году.

Это же пережил в 1991 году СССР.

При этом совсем не обязательно, чтобы революции и перевороты были богаты на кровь. Кровь часто сопутствует революции, но сама революция вполне может обойтись и без крови.

Революция – это перемена для всей страны привычного уклада жизни, кардинальное изменение нравственных ценностей[51]51
  В.И. Ленин утверждал, правда, что «переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной признак революции, как в строго научном, так и в практически политическом значении этого понятия» (В.И. Ленин. Т. 31. С. 133). Но это его определение Октябрьской революцией и было опровергнуто. Едва ли кто решится сейчас утверждать, что ленинская гвардия, в руках которой оказалась тогда власть, являлась российским пролетариатом.


[Закрыть].

В этом смысле церковные реформы царя Алексея Михайловича и Петра I – несомненные революции. И они обусловили из-за своей частоты деградацию управления страной, затянувшийся почти на столетие династический кризис, выход из которого пришлось искать последующим русским императорам.

Постперестроечные интриги Горбачева, когда он перестраивал страну под собственное президентство, ГКЧП и сросшийся с ним ельцинский переворот 1991 года, события 1993 года – все они сокрушили СССР, разрушили экономику России, ее государственную мощь и нравственность…

Февральская революция, Октябрьский переворот и «дополнительная революция» обусловили разрушение Российской империи, затянувшуюся на десятилетия кровавую вакханалию владычества «чуда-партии»…

Иначе, но все-таки именно это и прозревал в снежном вихре, обрушившемся на улицы Петрограда, Александр Блок.

Увидевшему это уже не будет возврата, и, если парадоксы материальной жизни стремятся разрушить духовную логику или, по крайней мере, смутить ясность, то поэтическое бытие устраняет эти несообразности – после «Двенадцати», после пройденной улицы дополнительной революции Блок и не писал ничего стихами…

5

«Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный, морозный январский день с раннего утра оживленно суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным заправленным за ухо черным шнурком и переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по длинным коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказы.

Через железную калитку, возле которой проверяет билеты отряд моряков в черных бушлатах, окаймленных крест-накрест пулеметными лентами, я вхожу в погребенный под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца…»[52]52
  Раскольников Ф.Ф. На боевых постах. М.: Военное издательство, 1964. С. 241.


[Закрыть]

Это воспоминания Федора Раскольникова – другого героя того памятного для России дня – 5 января 1918 года…

Учредительное собрание должен был открыть старейший депутат земец С.П. Шевцов, но тридцатитрехлетний Я.М. Свердлов буквально вырвал у него колокольчик и, завладев трибуной, произвел «большевистское переоткрытие Собрания». Разумеется, одной только наглостью Якова Михайловича, так лихо подзаработавшего на «ревизии стальных ящиков», этот отвратительный инцидент объяснить нельзя. Совершенно очевидно, что он был частью большевистского сценария.

«Вся процедура открытия и выборов президиума Учредительного собрания носила шутовской, несерьезный характер, – вспоминал П.Е. Дыбенко. – Осыпали друг друга остротами, заполняли пикировкой праздное время. Для общего смеха и увеселения окарауливающих матросов мною была послана в президиум Учредилки записка с предложением избрать Керенского и Корнилова секретарями. Чернов на это только руками развел и несколько умиленно заявил: «Ведь Корнилова и Керенского здесь нет».

Президиум выбран. Чернов в полуторачасовой речи излил все горести и обиды, нанесенные большевиками многострадальной демократии. Выступают и другие живые тени канувшего в вечность Временного правительства. Около часа ночи большевики покидают Учредительное собрание. Левые эсеры еще остаются».

«Конечно, – признавался потом В.И. Ленин, – было очень рискованно с нашей стороны, что мы не отложили созыва. Очень, очень неосторожно. Но в конце концов вышло лучше. Разгон Учредительного собрания Советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционной диктатуры. Теперь урок будет твердый».

Приводя эти слова Ленина, Л.Д. Троцкий добавил:

«Так теоретическое обобщение шло рука об руку с применением латышского стрелкового полка»[53]53
  Троцкий Лев. Вокруг Октября // А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты: политические портреты. М.: Политиздат, 1991. С. 81.


[Закрыть].

Никакой иронии, а тем более самоиронии в словах Троцкого нет. Он действительно воспринимал латышских стрелков и чекистов Феликса Эдмундовича Дзержинского как часть ленинской революционной теории, и в принципе, был абсолютно прав. Матросы, латышские стрелки и чекисты являлись частью ленинской теории, ее идеологообразующими аргументами, ее движущей силой.

Учредительное собрание, на которое возлагалось столько надежд не только кадетами и прочими «либералами», но и всей Россией, проработало всего 12 часов 40 минут.

Николай Иванович Бухарин в своем выступлении пригрозил депутатам, что «вопрос о власти революционного пролетариата… есть вопрос, который будет решен той самой Гражданской войной, которую никакими заклинаниями… остановить нельзя», а Яков Михайлович Свердлов от имени ВЦИКа предложил Учредительному собранию поддержать принятые Совнаркомом декреты и признать советскую власть.

Учредительное собрание отклонило предложения Я.М. Свердлова, и тогда в пять часов утра Федор Раскольников зачитал с трибуны Таврического дворца декларацию об уходе большевистской фракции с Учредительного собрания.

«Объяснив, что нам не по пути с Учредительным собранием, отражающим вчерашний день революции, я заявляю о нашем уходе и спускаюсь с высокой трибуны. Публика… радостно неистовствует на хорах, дружно и оглушительно бьет в ладоши, от восторга топает ногами и кричит не то «браво», не то «ура».

Кто-то из караула берет винтовку на изготовку и прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых скамьях. Другой караульный матрос с гневом хватает его за винтовку и говорит:

– Бро-о-о-сь, дурной!»

Когда большевики и левые эсеры покинули зал заседаний, оставшиеся делегаты избрали Председателем Собрания лидера эсеров В.М. Чернова, но уже приближалась трагикомическая развязка…

«Урицкий наливает мне чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в стаканах ложечками, мы предаемся задушевному разговору. Вдруг в нашу комнату быстрым и твердым шагом входит рослый, широкоплечий Дыбенко… Давясь от хохота, он звучным раскатистым басом рассказывает нам, что матрос Железняков только что подошел к председательскому креслу, положил свою широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданности Чернова и повелительным тоном заявил ему:

– Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и разойтись по домам.

Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бумаги и объявил заседание закрытым»[54]54
  Раскольников Ф.Ф. На боевых постах. М.: Военное издательство, 1964. С. 254–255.


[Закрыть].

Как заметил Л.Д. Троцкий, «в лице эсеровской учредилки февральская республика получила оказию умереть вторично».

Если вспомнить, что днем, 6 января 1918 года, была учреждена Тюремная коллегия, а 7 января, во втором часу ночи, чекисты ворвались в Мариинскую больницу и убили находящихся там депутатов Учредительного собрания, бывших министров Временного правительства Ф.Ф. Кокошкина (ему выстрелили в рот) и А.И. Шингарева (в него стреляли аж семь раз), то слова Льва Давидовича приобретают особенно зловещий смысл…

Символично и то, что именно 7 января 1918 года генерал Лавр Георгиевич Корнилов принял на Дону командование «Добровольческой армией».

Но было уже поздно.

Среди донских казаков стали распространяться большевистские настроения, и генерал Корнилов со своей армией, которая насчитывала всего четыре тысячи человек, вынужден был уйти на Кубань.

8 января патриарх Тихон предал советскую власть анафеме, а III съезд Советов рабочих и солдатских депутатов в Петрограде принял 10 января «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа». Россия была объявлена Республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

6

«Разгон Учредительного собрания на первых порах чрезвычайно ухудшил наше международное положение, – вспоминал Л.Д. Троцкий. – Немцы все же опасались вначале, что мы сговоримся с «патриотическим» Учредительным собранием и что это может привести к попытке продолжения войны. Такого рода безрассудная попытка окончательно погубила бы революцию и страну, но это обнаружилось бы только позже и потребовало бы нового напряжения от немцев. Разгон же Учредительного собрания означал для немцев нашу очевидную готовность к прекращению войны какой угодно ценой. Тон Кюльмана сразу стал наглее»[55]55
  Троцкий Лев. Вокруг Октября // А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты: политические портреты. М.: Политиздат, 1991. С. 73.


[Закрыть].

Троцкий не пишет, а, может быть, находясь в Брест-Литовске, он и не знал, что уже на следующий день после ликвидации Учредительного собрания они получили от немцев, как принято сейчас говорить, «очередной транш».

Как сообщают новейшие исследователи, «8 января 1918 года Народный комиссариат иностранных дел Российской Федерации получил сообщение рейхсбанка за подписью фон Шанца о том, что из Стокгольма переведено 50 миллионов рублей золотом на содержание Красной гвардии с требованием «необходимо послать повсюду опытных людей для установления однообразной власти»[56]56
  Шлаен Александр. Красная чума. http://www.zerkalo-nedeli.com/nn/show/316/28924/


[Закрыть].

А, может быть, Троцкий и знал…

И нет никакого противоречия между его рассказом о переговорах в Брест-Литовске и сообщением о получении большевиками от немцев денег на содержание собственной охраны. Ведь если перечитать воспоминания Троцкого внимательней, то становится понятно, что, сетуя на ухудшение международного положения, Лев Давидович имеет в виду международное положение не России, а мировой революции, которую они с Владимиром Ильичом затеяли.

Действительно…

Посетовав на тон Кюльмана, Троцкий, даже не выделяя эти рассуждения отдельным абзацем, начинает говорить о перспективах мировой революции после разгона Учредительного собрания…

«Какое впечатление разгон Учредительного собрания мог произвести на пролетариат стран Антанты? На это нетрудно было ответить себе: антантовская печать изображала советский режим не иначе, как агентуру Гогенцоллернов. И вот большевики разгоняют «демократическое» Учредительное собрание, чтобы заключить с Гогенцоллерном кабальный мир, в то время как Бельгия и Северная Франция заняты немецкими войсками. Было ясно, что антантовской буржуазии удастся посеять в рабочих массах величайшую смуту. А это могло облегчить, в свою очередь, военную интервенцию против нас. Известно, что даже в Германии среди социал-демократической оппозиции ходили настойчивые слухи о том, что большевики подкуплены германским правительством и что в Брест-Литовске происходит сейчас комедия с заранее распределенными ролями. Еще более вероподобной эта версия должна была казаться во Франции и Англии. Я считал, что до подписания мира необходимо во что бы то ни стало дать рабочим Европы яркое доказательство смертельной враждебности между нами и правящей Германией. Именно под влиянием этих соображений я пришел в Брест-Литовске к мысли о той «педагогической» демонстрации, которая выражалась формулой: войну прекращаем, но мира не подписываем. Я посоветовался с другими членами делегации, встретил с их стороны сочувствие и написал Владимиру Ильичу. Он ответил: когда приедете, поговорим»…

Как известно, 11 января на заседании ЦК РСДРП(б) мнения насчет переговоров с немцами разделились. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным выступили за продолжение революционной войны; Троцкий предложил прекратить военные действия, не заключая мира, но, как всегда, прошло предложение В.И. Ленина, приказавшего всячески затягивать подписание мира в Брест-Литовске.

Есть совершенно определенные свидетельства, что и Ленина, как и Троцкого, все угрозы со стороны немцев волновали только в плане угрозы мировой революции, и никак иначе.

– Допустим, – говорил в эти дни В.И. Ленин Л.Д. Троцкому. – Допустим, что принят ваш план. Мы отказались подписать мир. А немцы после этого переходят в наступление. Что вы тогда делаете?

– Подписываем мир под штыками! – ответил Троцкий. – Тогда картина ясна рабочему классу всего мира.

– А вы не поддержите тогда лозунг революционной войны?

– Ни в коем случае.

– При такой постановке опыт может оказаться не столь уж опасным… – сказал Ленин. – Очень будет жаль пожертвовать социалистической Эстонией, но уж придется, пожалуй, для доброго мира пойти на этот компромисс.

Лев Давидович Троцкий в своих воспоминаниях достаточно подробно описывает, как развивался «опыт», поставленный Владимиром Ильичом по его совету.

«Немецкая делегация реагировала на наше заявление так, как если бы Германия не предполагала ответить возобновлением военных действий. С этим выводом мы вернулись в Москву.

– А не обманут они нас? – спрашивал Ленин.

Мы разводили руками. Как будто непохоже.