Текст книги "Мемуары Остарбайтера"

Возлюби ближнего

Я знаю, мама любила людей и никогда никого не осуждала, всегда говорила: «Бог им судья». Но зато, она любила Бога Иисуса Христа, больше всего на свете и всегда молилась Ему с любовью и смирением, а иногда она молилась в слезах, и просила у Него спасения, а не у людей.

Бог Иисус Христос, Спаситель наш, услышал слёзную молитву мамину, и Он послал спасение нам через добрых людей, которых я описал.

Урожай в 1933 году выдался не плохой, кто мог, что посеять свое и колхозное, все выросло. Мы с хлопцами лазили на поля, рвали и мяли колосья, воровали горох. Драли гнезда в лесу, собирали грибы все подряд, а дома родители сортировали их и больше половины, а то и всё мама выкидывала. Пошли орехи на лещине, сейчас их называют «фундук», дали свой плод сады.

Селяне стали оживать и крепнуть физически, но морально были пусты. С души горе не выкинешь. И оно подавляло ту радость, у тех, кто остался жив, и живы остались их дети. Улыбки не увидишь ни у кого на лице.

Сейчас прошло почти 80 лет после той трагедии, которая произошла в 1933 году на Украине. Камнем отдаётся на сердце тот ужас, и горе людское которое происходило у меня на детских моих глазах. Плач и крик пострадавших людей при похоронах, я вижу и слышу и сейчас, когда лежу с закрытыми глазами, и в памяти встают те голодные незабываемые дни. Потом уже мы на кладбище с мамой не ходили, так как не было сил.

Чудно Бог создал человека, не только положил в голову мозги для жизнедеятельности, но нашёл в них местечко для памяти. А это великое дело в жизни помнить прошлое, какое бы оно не было, но почему-то больше вспоминается хорошее, чем плохое.

Не помню, кто из великих мыслителей сказал, что без прошлого нет будущего. И поэтому в воспоминаниях стараешься, в будущем, вычеркнуть плохое, а хорошее само остаётся.

Мама меня всегда учила, чтобы я никогда ни на кого не злился, а если меня и побили старшие ребята, значит, ты заработал и должен их простить. Что я и делал, каждого ловил по отдельности и «ласкал» их кулаками, и провожал копняком, и прощал.

Грех удаляет нас от Бога и лишает Его благоволения. Церкви порушили, где Он обитает и люди лишились Его Небесной милости, страдали без Божьего покровительства.

Отрочество

Прошёл год. Горе людское немного улеглось. Мама моя поправилась, и приобрела внешний приятный вид, я ею любовался. Люди стали приходить делать заказы на шитьё. У мамы появилась работа и заработок. Наступила зима и мама начала усердно со мной заниматься и готовить меня к школе. Купила букварь и другие книги с картинками, хотя их у меня уже было полно, но это другие с подписями внизу и надо самому их разукрасить. К весне я уже выучил весь букварь и слагал слова, а по матматике считать до ста, добавлять и отнимать числа.

Летом мама мне купила форму, обувь, ранец, книги и всё необходимое: тетради, пенал, карандаши и ручки с пером, помню №86. Я не мог дождаться, когда пойду в школу. Наступил тот долгожданный день – 1 сентября 1934 года, я шёл с мамой, со страхом, но радость преодолевала страх, побеждала.

Нас первоклашек, построили на плацу перед школой по росту. Впереди девочек, сзади мальчиков. Я оказался самый высокий среди учеников, которых было 25—30 детей. Выступали перед нами директор школы и учителя, что-то говорили и поздравляли нас. Школа располагалась на Пашкивцы, в жилом доме, перестроенном под классы. Было 4-е класса. Потом завели нас в класс. Маленьких учеников посадили на передние парты, а высоких на последние, по два ученика, мальчика и девочку. Сначала все стеснялись друг друга, а потом привыкли. Меня посадили с Галей Харченко, она была девочка рослая и красивая.

А годы летят, наши годы

летят, как птицы.

И некогда нам,

Обернуться назад.

А годы вначале летели действительно быстро. Учился я хорошо, мама проверяла мои домашние задания. и я нормально переходил из класса в класс. Торжественный был приём нас в пионеры. В летние каникулы мама определяла мен я в пионерские лагеря, однажды в один сезон она определила меня на два срока подряд, после чего эту принудиловку я больше не хотел терпеть.

Я любил свободу: лес, ставки, рыбалку. Я любил по долгу купаться, т.к я хорошо плавал. Панский ставок (пруд) был длинный, от Красного моста до насыпи и гребли, наверное, было около 1 км. Я с хлопцами Олыксием Фесенко и Лёней Колисниченко проплывали это расстояние без отдыха.

На берегу Панского ставка рос толстый и высокий явир, такое крепкое дерево, как дуб, ему было более 100 лет, под ним когда-то сидел Тарас Григорьевич Шевченко и писал стихи, в том числе и про явир – зелененький.

У этого явора росла, прямо над живописным прудом, толстая ветвь, а потом ствол поднимался вверх, образуя целое дерево, создавая красивый вид над водой. Мы залазили на дерево и прыгали с него, пока я не ударился головой о корни, так как залез ещё на ствол явора и глубоко с него нырнул. Потом запретили всем с него прыгать, даже прибили дощечку с надписью.

Бывало летом, в период каникул, дядя Ваня Бугай приезжал к нам и забирал маму с машинкой, меня и увозил в хутор Лозовое, и мы у них жили вхатыне, и мама обшивала их, и других хуторян. Я с хлопцами сразу дрался, а потом подружились. Они такие там дикие – драчуны всегда, как приезжали в село на базар, всегда дрались с нашими ребятами. Мы не успели отдохнуть, как быстро подходил сентябрь (вересень) и опять в школу. Я быстро делал уроки и потом болтался, хотя мама заставляла читать книжки. Зимой я их ещё читал, а весной и летом они меня меньше интересовали, чем природа.

Вначале занятия в 5-ом классе, мы перешли в новую школу, которая была построена на выгоне при выезде в сторону села Калюженцы и Осынника. В школе работали несколько кружков самодеятельности. Чтобы я не болтался без дела, мама повела меня в школу и хотела определить в какой – нибудь кружок.

Учитель Иван Пылынович посмотрел мои руки и сказал, что они у меня музыкальные, пальцы длинные, мне можно поступить в музыкальный кружок играть на гитаре или на скрипке. Гитара для меня еще большая, а скрипка будет как раз. На этом, и порешили.

Я стал ходить в музыкальный кружок. Пока изучал ноты, мама выбрала время, поехала в Прилуки, была там два дня. Ночевала у тети Дуси. Проведала там ещё знакомых, приехала и привезла мне скрипку. Я был очень рад. Побежал с ней до Ивана Пылыновича, он настроил её и сыграл на ней несколько песен и танцев. Определили меня к учителю. Им стал дядько Грыцко или Петро, сейчас не помню, но у них вся семья – музыканты. Два брата Иван Пылынович и Грыцко мой учитель, и два сына Обеевы, скрипачи. Они хорошо играли в селе и на свадьбах, и на похоронах. Я уже тоже, что-то «играл» смычком по струнам и вроде получалось, хоть и надоело это чирик-чирик, но ещё успевал и в футбол поиграть.

Однажды у нас была ответственная игра куток на куток. Меня заменить было некому, т.к. я играл центрального защитника, но игра у нас получилась 2:2 (ничья), а мы хотели выиграть, и я удручённый пришёл к своему учителю музыки, а урок не выучил. Он мне показывает жестом – давай играй. Я достал скрипку стал играть чирик-чирик. Он выхватил скрипку с моих рук и отчитал меня со злостью, что я глухой, потом сыграл сам. Затем дёрнул меня за руку и кивком спрашивает, понял. А я возьми, да и скажи: «Ты, дурак глухой. Пошёл ты…!». Он на меня так удивлённо посмотрел, потом как врежет по голове смычком, смычок пополам, струнами повис у меня на ушах. Я вырвался, смычок бросил, а сам тикать, а он меня ещё успел по спине скрипкой огреть. Я с хаты выскочил, через забор перескочил, он выскочил мне в след и запустил скрипкой, которая об забор ударилась и разбилась. Драпал без оглядки. Домой пришёл и маме соврал, что с ребятами после футбола подрались, и она ещё подзатыльника добавила, и без ужина лег спать. Но драма разыгралась на второй день, когда я пришёл из школы и увидел на столе разбитую скрипку и сломанный смычок.

Это неописуемо, но наука в музыкальном направление не продолжилась и второй Паганини не получился. Но у меня был хороший голос и приняли меня в хоровой кружок, а то, что у меня плохой слух, никто не обратил внимания.

Ко дню рождения Ленина готовили концерт и изучали кантату «Ленин всегда живой», её исполняли последней в клубе. Слова я уже забыл, но последнюю ноту, как затянул, то все притихли в хоре, а я тяну. А дирижёр каже: «Юрко! Уже все приехали, а ты куда идёшь?». Я рот закрыл, все как захлопают и кричат: «Юра! Бис!». Я со сцены соскочил и дёру с клуба домой. За мною пришла мама и хочет меня ругать, но не получается и давай вдвоем смеяться.

Так что день рождения Вождя Пролетариата я запомнил на всю жизнь 21 квитня (апреля) 1870 года.

После этого я занимался в кружке ГТО, где дела у меня пошли хорошо, я завоевал твёрдое первое место в классе и 3-е по школе, получил грамоту и значок ОСАВИАХИМА. Вот так!

После 6-го класса никуда не поехал, а нанялся подпасычем пасти частный скот колхозников, так как мама уже болела. Голодовка дала о себе знать. Врач сказала, что у неё гастрит перешёл в язву желудка, а она не лечится.

Утром я получил торбу, то есть сумку с продуктами, бежал домой и отдавал фляжку молока и ещё что-нибудь из сумки, а сам гнал коров на пастбище. В обед женщины приходили доить коров, мы их подгоняли поближе к селу, бывало, кто даст, а кто нет, кружку молока, а если нет, то горбушку грыз с водичкой. Так что цену хлеба и воды я познал с детства, о том, что ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА, помню всегда.

Смерть мамы

К концу лета маме стало совсем плохо, но к школе она приготовила мне всё новое с иголочки, сама раньше пошила и туфли новые купила, ведь я пошёл уже в 7-й выпускной класс.

После середины вересня (сентября) мама слегла. Доктор придёт, укол сделает, даст микстуры. Мама ещё вставала, а с 20 на 21 сентября я уснул и снится мне, что из печи вылазят бандиты с ножами, а мама зовёт меня: «Юра, Юра!». Я просыпаюсь, она говорит: «Сбегай в Каложенци до Лисицив и Бабыкив, скажи чоб воны пришли, а то я сегодни умру, а мени треба им щось сказать».

Я не хотел, посмотрел на будильник 2 часа ночи, а бежать надо через Панский лес и я говорю: «Мама, я боюсь». Она говорит: «Не бойся, нагнись ко мне». Я нагнулся. Она поцеловала меня в лоб, перекрестила и говорит: «Ну, бежи и скажи, нехай поторапливаются».

У меня сразу слезы брызнули из глаз и закапали на неё. Одного боялся, что не застану её живую ещё. Вона каже: «Не плачь сынок, я ещё не умру, мени сийчас лучше и ничого не болит».

Я вышел из хаты, слёзы заливают глаза, и я ничего не вижу. Сейчас не помню, светила луна или нет, но я бежал, спотыкался, падал и опять бежал через парк. Дорогу знал хорошо, а на поле от леса уже стёжка блестела от луны.

Спустился с Бабаковой горы прямо к ним во двор. Шарик (собака) сразу загавкал, потом меня узнал, заскулил. Я побарабанил в окно. Кто – то подошёл к окну, узнал меня, я крыкнув: «Мама умирает и Вас зовёт, хочет щось сказать». Сам побежал до Лысыцив в метрах 300 от них. Поднял всех на ноги. Всё сказал, как мама просила, и мы дети, первые побежали до нас. На все сборы и дорогу у меня ушло часа 2,5—3.

Прибежали, я первым вскочил в хату. На столе горела лампа. Мама спала, левая рука весела, как плеть. Я взял, чтоб её поправить, но она была холодна. Мама была мертва. Сразу после моего ухода она скончалась.

Я в истерике упал на неё и ничего не помню. Только уже днём проснулся в хате у бабы Серой. Народу полный двор. Меня в хату не пускали. Маму обмывали и укладывали в труну (в гроб).

МАМА УМЕРЛА УТРОМ 21 СЕНТЯБРЯ 1940 ГОДА, В 52 ГОДА СВОЕЙ МУЧЕНИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ.

Я сидел в хате за столом плакал, падал в обморок, дрожал. Мне сестра делала уколы и давала нюхать ватку с нашатырем. Я нюхал и выкидывал её, а у меня, помню, дрожь не проходила, как и сейчас, пишу – слёзы текут, и какая-то дрожь по коже проходит, да и в квартире не жарко +17^оС и время уже второй час ночи, а спать не хочется. Воспоминания так и лезут из затылка в мозги, и голова разболелась, а я пишу, спешу, чтобы опять ничего не забыть.

Предлагали еду, а я не хотел. Меня позвали в хатыну. Мама лежала уже в гробу, он стоял в цветах на скамейке. Было полно людей. В сенях баба Евдоха – Соловьиха читала молитвы. Было много людей. Я помню, подошёл, заголосил и опять упал на маму и второй раз потерял сознание.

Очнулся опять в хате, около меня сидела уже знакомая мне доктор. Говорит: «Проснулся, ну и Слава Богу. Успокойся, попей горячего молока с мёдом и больше не плачь». Уговорила меня.

Я послушал её, ушёл с хаты и вошёл в хатыну. Там были уже родственники из Калюженец и здешние близкие мамины друзья и подруги. Елизавета Федоровна самая близкая мамина подруга и другие Забилы-Квиты, Горбенки, Фесенки, всех сейчас не помню. Все стояли и плакали.

Баба Сира отдала свою хату – залу в распоряжение Калюженских родственников Лысицив и Бабакив: Сергей Лаврентьевич, его жены Марии и т. Евдоха там находились. Вечерело, народ разошёлся, но одноклассники оставались до последнего, подбадривали меня.

Я уже не помню, как прошёл второй день. Я просидел около мамы всю ночь, плакать, не было слёз. Окна были завешаны, в углу горела лампадка, которую мама всегда зажигала, когда молилась, у изголовья ясно горели три толстые свечи.

Какая-то женщина бормотала что-то из толстой книги (теперь я знаю, что это был Псалтирь), я слушал, ничего не понимая, и думал, зачем маме её сказки, если она не слышит и спросил: «Тётя, моя мама, что не умерла?». Она ответила, что мама умерла. Я спрашиваю: «А зачем ей сказки эти?». Она ответила, что это не сказки, а молитвы Богу. Чтобы Он взял её душу в Царство Небесное на небо. Туда на небо, думал я и хотел что-то у неё ещё спросить, как вошла баба Соловьиха и с ней другая женщина. Баба Евдоха Соловьиха с ними переговорила, и та женщина стала продолжать читать, а первая попрощалась со мной и с бабой, ушла. Баба Евдоха что-то поправила около мамы и подошла ко мне, спросила что-то, я ответил, и просила, чтобы я хоть что-то покушал и уснул, хоть пару часов. Я от всего отказался, она ушла, и мы опять остались вдвоём.

Я слушал непонятные чтения, а сам думал, как жить дальше и с чего её начинать, ту одинокую жизнь. Додумался до того, что испугался той будущей моей жизни и впал в истерику начал плакать и кричать, что я жить без мамы не хочу, и похороните меня с ней.

Прибежал Сергей Лаврентьевич и другие и не смогли меня отодрать от гроба. Говорили, что я упал на маму и не отпускал её, они сделали мне укол и сонного меня отнесли в другую комнату. Не знаю, сколько было время и сколько я спал, но когда проснулся, то голова болела и я увидел, что было много народу во дворе, особенно из школы одноклассников и других учеников и учителей, и впереди стоял директор школы Журавель Федор Семёнович.

Меня завели под руки в хатыну. Там стояли женщины и человека два пожилых мужщин и читали молитвы и пели тихо песни. Как сейчас помню, меня отвели в сторону и двое старшеклассников меня придерживали под руки, а мужчины взяли гроб и стали выносить из хаты. Во дворе гроб поставили на воз и тихо повезли. Я не знаю, как я себя вёл и через слёзы ничего не видел. Меня ребята вели под руки, а я еле переставлял ноги.

Кладбище было рядом 250—300 м. Гроб поставили на табуретки, я на него упал. Кто-то, что-то говорил, я не слышал и плакал. Люди подходили около меня прощались с мамой и меня успокаивали. И женщины пели унылые песни. Когда забивали гроб и опускали его в яму, то потом говорили, что я так голосил, и сами не знают, откуда я такие слова брал, но главное запомнилось мне, что я говорил: «Мамочка, на кого ты меня оставляешь, и зачем ты меня покидаешь, возьми меня с собой». И рвался прыгнуть в яму и меня взрослые еле удерживали, и почти все плакали. Не помню, как они, и кто перетащил меня домой.

На умывальнике висели мамины полотенца и рядом моё. Меня подвели, я умылся, слёз уже не было. Умывшись, зашёл в хатыну. Всё было убрано, на столе стояли цветы и мамина фотография, а в углу заправлена кровать. Всё было так, как мама любила.

Во дворе поставлены уже были столы. День был солнечный и тёплый. Сели поминать. Голова сельсовета и директор школы сказали, что – то, потом выпили, налили и мне вина, я выпил, они все выпили, и я отключился, сказав всем спасибо. Меня отвели в хату, и я уснул.

После похорон мамы у меня в 14 лет началась новая сиротская, самостоятельная жизнь.

Юность и мытарства

Не буду описывать первые дни после смерти мамы, а я их и не помню, только я знал, что кончилась моя беззаботная жизнь, а с чего начинать новую я не знал, и как прошли они, не помню.

Сергей Лаврентьевич забрал меня в Калюженцы и несколько дней я жил у них. Павлик тоже ходил в 7-й класс, и я с ним вместе делал уроки. Сергей Лаврентьевич работал учителем в школе, преподавал географию и историю, и по вечерам, ещё при живой моей маме, рассказывал много интересного о мире. Однажды, он приходит из школы и говорит: «Тебе, Юра, надо вернуться в Сокырынци и продолжить учёбу. На первые дни мы дадим тебе продуктов и немного грошей, а там тебя поставят на „патронат“ и будут обеспечивать продуктами». Думаю, какое-то слово сказал – непонятное. Я знал патронташ, в котором охотники хранили патроны, но не стал его переспрашивать.

Помню в воскресенье нас с Павликом загрузили продуктами, Галя что – то взяла, и мы пошли через Бабаковый двор. К нам присоединились Ольга и Галя Бабаковы, тоже с продуктами. Я вернулся в Сокырынцы в хатыну до бабы Серой, так как там остались все вещи мамы и мои. Как зашли, то Оля, она была старше нас, говорит: «О, как было всё при крестной, так и всё стоит».

Зашла баба Сера, так её звали, а имя её я не знал, говорит: «Я зробыла так, як вона любыла». Посидели, вспоминали маму, а их тётю и крёстную я за ворота проводил, а сам вернулся, сел на ее стул и не плакал. Уже сердце окаменело, осталась только глубокая рана в нём. Я думал, как жить дальше.

На второй день с утра за мной пришёл посыльный и повёл в сельсовет, где предлагали мне определиться в детский дом. Я отказался.

Несколько раз было таких предложений, но я отказывался, приходил домой и запирался, так как со школы приходили и дети, и учителя, но я никого не впускал.

Однажды я вспомнил, что в Прилуках есть двоюродная сестра по батьку, и мама с ней очень хорошо дружила, и часто у них была. Я решил, что пойду к ним, поступлю в ФЗО или найду какую-нибудь работу по найму, в ученики. Думал, всё-таки город и там легче куда-нибудь устроиться.

На второй день встал пораньше, потому что по утрам в ворота ученики тарабанят и зовут меня в школу, и чтобы с ними не встречаться, я побежал через выгон, и панским лесом, мимо ставка, прошёл на Осычник 3—4 км. Вышел на перекрёсток дорог Ромны-Прилуки и Сокырынци – Дейманивка.

Стал голосовать, но никто не останавливался, так как машины были гружёные, а в кабине места не было. Я пошёл в Охиньки. С горки бегом, а по селу до моста пешком-шагом. На мосту, через реку Удай, машины шли тихо, и я на одну подцепился, смотрю с зерном, я влез и благополучно доехал до Прилук, около 30 км.

Прилуках, на повороте соскочил с машины, не доезжая почты, на ул. Ленина, где жила Дуся. Дома у них никого не было, все на работе.

Я Прилуки немного знал, особенно базар, и пошёл туда и пока болтался, там меня «шпана» приметила и повели меня в подвал, а там был их штаб, и они меня всё расспросили и сказали, что будешь у нас работать. А один из старших сказал, что у него пальцы длинные и будет карманником, мы научим, как таскать кошельки. Я сказал, что подумаю. Они мне дали два дня на раздумье. Отпустили.

Меня вывели, и я знал, что за мной следят, и пошёл по магазинам, и там затерялся в толпе. Когда я пришёл, Дуся была дома. Она уже знала о смерти мамы и, когда я зашёл, то она со слезами кинулась обнимать меня и жалеть. Когда она успокоилась, я рассказал ей о своих делах и о том, что меня «шпана» хочет завербовать к себе. Она спросила, сказал ли я откуда приехал, как меня звать и фамилию. Она испугалась их. Я им сказал, что звать меня Виктор, а фамилию сейчас не помню, что приехал до родственников, которые живут за табачной фабрикой, а сам из Васкивцыв. Я их обманул. У Дуси отлегло.

Муж у неё работал на ж/дорожной станции по сопровождению вагонов с ценными грузами и был в отъезде.

Уходя на работу, Дуся сказала, чтобы я не выходил на улицу, а играл во дворе. В их доме жили две еврейские очень хорошие и добрые семьи, и дети их были ровесники мне, и я с ними дружил уже раньше. Родители их знали хорошо мою маму, ещё по жизни её в Прилуках и знали, с какого она роду. Знала об этом и Дуся, но мне не приходило в голову расспросить их о маме.

Через два дня приехал дядя Миша. После наших разговоров, и выслушав моё желание, он резко мне сказал: «Нечего тебе в Прилуках делать, шпаны здесь своей хватает, возвращайся в Сокырынци и заканчивай 7-й класс. В детдом не иди, там тебе будет трудно, а иди в сельсовет, и они обязаны поставить тебя на патронат, тем более такое большое село. В колхозном Уставе сказаны льготы на содержание детей-сирот».

На второй день мы с Дусей попрощались, а дядя Миша вывел меня до школы механизации, там остановил машину, он был в форме ж/дорожной милиции, а машина шла как раз в Васьковци через Сокырынци и довезли меня прямо до сельмага, домой.

Дуся собрала мне большую торбу (сумку) с продуктами, а дядя Миша дал ещё и 20 рублей (2 червонца). На второй день я в школу не пошёл, а пошёл в корчму. Как порядочный поел, деньгами рассчитался и пошёл домой.

Бабушка Сера была очень рада, что я вернулся, а то ей некому было принести ведро воды. Она была на несколько лет старше мамы, но была очень толстая, глухая и много лежала.

В школу я не пошёл, а хотел, но было очень стыдно, т.к. прогулял больше месяца.

Ко мне прибежали школьники и сказали, что меня зовёт директор школы. Я его очень уважал, но боялся. Пошёл.

В директорской Федор Семёнович встретил меня добродушно и предложил сесть. Разговор начался на воспитательную тему, а там сидело еще два учителя, которые ему поддакивали. Я слушал и у меня невольно стали течь слезы. В конце я сказал Федору Семёновичу, всё правильно, но в школу я не пойду, пока меня не поставят на патронат. Голодный я в школу ходить не буду, а поеду в Прилуки, там меня берут на Реммаше учеником токаря. Я не врал. Это мне сказал Михаил Соломонович, сосед Дуси, что такая возможность у него есть.

Директор встал и говорит: «Никуда ты Юра не поедешь, тебе надо закончить семь классов и потом поступишь в техникум. Ты учишься хорошо и догонишь отставание. Подошёл, положил мне руку на плечо, как никто мне не делал. «Иди, узнай уроки, и завтра приходи в школу, а я пойду сегодня в Сельраду и твой вопрос решим». Пожал мне руку, как отец и проводил меня до дверей.

Этим 10—15 минутным разговором Федор Семёнович убедил меня, что надо учиться и вернул меня к жизни.

А сам он закончил жизнь трагической и нечеловеческой смертью, всей семьей вместе с другими односельчанами казненый фашистами и их приспешниками, отобравших сотни человеческих жизней, ни в чём не повинных людей. В Срибном в школе 23.02.1943 г. фашисты сожгли живьём более 400 человек и из Сокырынец было 125 человек.

Пишу, а слёзы заливают мои старческие глаза, так как память вернула меня почти в восьмидесятилетнюю давность и жалость, к преждевременно и безвинно погибших близких друзей, знакомых и не знакомых людей, сломила мою силу воли, и я перестал писать, разволновался, и дал волю слезам. Жена моя, дорогая Галина, увидела моё волнение, подошла с боку обняла и говорит вопросительно: «Что это ты там такое жалкое пишешь, что аж до слёз сам себя довёл? Успокойся». Дала мне салфетки. Говорю: «Да так, вспомнил детство и односельчан». Я ей не даю читать и пишу больше всего ночами, полусидя на диване, на коленях при ночной лампе, сначала в черновом варианте, а потом в тетрадь. За столом сидеть не могу, так как отекают ноги.

Галина говорит: «Это хорошо, что ты их помнишь, но сейчас, которых нет, их уже не вернёшь своими слезами, береги свои нервы, которые пригодятся для живых». Так и стараюсь, отвечаю ей.

Тогда зачем ты это всё пишешь и для кого, спрашивает она? Говорю: «Для тебя, для детей, которые не знали моего детства, которых мне родила моя первая жена Вера Васильевна, с которой мы прожили 30 лет вместе.

Николая в 1953 году, Евгения в 1955 году и Александра в 1964 году».

Ну, и как они это узнают, спрашивает она? Говорю: «Как умру, то ты им сразу сообщишь об этом. На похороны они сразу не успеют, потому что долгая процедура будет по оформлению ВИЗ в России. А Коле в Абхазии или в Москве, но всё равно приедут. Наследства правда нету, так как богатством в Литве мы с тобой не обзавелись, но книги и фото, может, кое какие возьмут, да и могилу посмотрят».

Один Бог знает кто, когда умрёт, ответила мне моя жена Галина. Вот такой короткий диалог у меня с ней произошёл, и я немного успокоил свои, уже слабые нервы, и продолжу переписывать воспоминания дальше, как успокоюсь.

Я стал ходить в школу. Одноклассники приняли меня с радостью и стали уважительно ко мне относиться, и я стал посолидней себя вести и догонять отставание.

После школы питался в корчме, да и деньги у меня появились, т.к. продал мамину швейную машину, «Зингер», за 300 руб. отдал мамины долги, кому она была должна, а по вечерам ходил на бригаду и помогал конюхам управляться на ночь с лошадьми.