Текст книги "Мемуары Остарбайтера"

Хатор Лозовой

Через несколько дней меня позвали в Сельраду, и когда я пришёл, то увидел много народу, даже был из хутора председатель колхоза дядя Ваня.

Меня спросил председатель с/совета: «Ну, что Юрко, в деддом поедешь?».

Говорю: «Нет. Я тут родился, тут и умру». Председатель говорит, что мы тебя определили в колхоз «Червоный Степ», в хутор Лозовое. Я спросил его: «А что в селе места не нашлось? Это же далеко, как продукты я буду получать». Вижу, все председатели колхозов головы нагнули. Встал Иван Владимирович и говорит: «Да Юрко, не нашлось, поедем до меня. Подожди меня на улице».

Я вышел. Через какое-то время вышел он и с ним один из его работников. Они зашли в сельмаг, там купили гостинцев домашним членам семьи, спросил меня: «Есть ли у меня срочные дела и могу ли я ехать сейчас с ними?».

Сказал дел нет, уроки поделал и могу ехать с ними. Сели в бричку. Мужчина сел на «козлы», а мывместе сели сзади.

Жеребец понёсся по селу, взбивая столб пыли. Иван Владимирович угостил меня печеньем, мы ехали, и он начал разговор, и спрашивал меня кое о чём. Главное, заканчивай 7 классов и поступай в наш техникум, и у нас будешь агрономом, мы тебя сумеем содержать, если в селе бедные колхозы. Я с ним согласился и сказал, что хочу быть механиком. Он сказал, что это тоже хорошо.

Мы приехали. Меня встретили хорошо. Сели за стол, дядя Ваня налил себе и тёте Марии по чарке. Он встал и все встали, а меня за плечо придержал, чтобы я сидел и помянули маму.

Тихо пообедали. Домашний борщ и тушёна картошка были очень вкусны. Спал я в той хатыне, где год назад с мамой.

На второй день дядя Ваня собрал собрание. Дядя Ваня сказал, что в селе Сельска Рада Сокырынець постановила поставить напатронат в наш колхоз Глушко Юрка. Що Вы скажете? Выступило несколько человек и сказали, знают мою мать и батько Василя, и взяли меня, напатронат, как СИРОТУ.

На следующий день выписали мне продукты. Главный агроном ехал по делам в Сокырынци и завёз меня к бабушке Евдокии Соловьихи, которая забрала меня к себе, так как жила одна.

Бабушка Евдоха встретила нас радостно и поблагодарила извозчика за доставку меня с продуктами и сварила ужин из моих продуктов.

На второй день в школе я зашёл к директору и поблагодарил его за заботу. Федор Семёнович в душе был доволен и сказал, что ничего не стоит, так как это мои обязанности, а ты учись хорошо. Что я и сделал, догнал быстро класс. В дальнейшем доставлять продукты, стало для меня проблемой.

В первой декаде месяца, я должен явиться туда, выписать в бухгалтерии продукты и в амбаре их получить, а доставить домой, как придётся. Картошку 10кг., бурячки я оставлял до случая кто поедет, а сам брал: муку 2—3кг, крупу 2кг, масло подсолнечное 1л, фасольку, перловку, и др., всего 5—7 кг.

В этот раз я поехал на лыжах, ветер сопутствовал. Я быстренько всё оформил и получил. Кладовщик предложил мне чашку чая с хлебом и с куском сала на дорожку, я согласился. Он помог мне увязать торбу за спину попрощались, и я тронулся, а ветер оказался мне в лицо. Выехал за хутор, невозможно идти. Метёт позёмка, где сдувало снег с дороги, а где наметало буграми. Темнело рано и я сбился с дороги, кругом поле. Провиант за спиной все тяжелел и тяжелел и, наконец, отвис на одну строну. Пальцы задубели и рукавички перестали греть, но я шёл, еле передвигая ноги и боялся остановиться. Декабрьский мороз делал своё дело, а идти около 10 км.

Потом попал на Тростянецкую дорогу и пошёл вправо, знал, что она выведет меня на Сокырынци. Добрёл до Ясеневой аллеи и успокоился немного. Снял торбу, лыжи, приставил под дерево, чтоб можно было сесть не на снег, сел упёрся спиной в дерево и мне стало так тепло, уютно и я уснул. Сколько спал, не знаю, но видел, как на яву маму.

Вижу, она идёт такая красивая и веселая, коса обвитая на голове, так она носила её до голодовки (как Юля Тимошенко) в белом платье.

А я ей кричу: «Мама, мама, мама, зачем ты меня покинула?». А она улыбается и так манит меня пальцем и говорит: «Иди за мной! Иди!».

Я что-то ещё кричал и вдруг чувствую, что кто-то меня толкает и бьёт по лицу. Я открыл глаза и вижу людей, а встать не могу.

Они под руки меня подняли. Я весь в снегу. Снег с меня стряхнули и узнали, спрашивают: «Юрко, це ты!». Кажу: «Я». А стоять не могу. Спрашиваю: «А Вы кто?». «А це я, Борис Порывай». Второго не помню. Они заставили меня прыгать, а потом бежать по дороге впереди. Я бежал, падал, до села оставалось 1—1,5км. Я уже не мог бежать, разогрелся и стал на лыжи, тот парень на себе вёз мою сумку. Въехали в село уже стемнело.

Дом бабы был за усадьбой Забилы, сразу за углом по дороге на Бугаивку, перед кладбищем. Баба вышла, встретила нас, позвала всех в хату и расспрашивает. Я кажу: «Бабо, да всё нормально». А Борис каже: «Да не всё бабо Юрко чуть не замёрз в снегу. Оце ж мы с Павлом катались на лыжах за селом, слышим хтось нас зове, а не видим. Пидьехали ближе бачим людына в снегу и щось бормоче, снег стряхнули, а це Юрко».

Баба запричитала. Давай креститься да Бога благодарить, что послал детей на помощь. Дала хлопцам гостинцев, а меня давай отогревать, кормить, поить и растирать с молитвами перед лампадкой. Потом загнала меня на печь, и я уснул, после нескольких глотков ее крепкой настойки.

В школу на второй день не пошел и после обеда пришел сам директор Федор Семенович с классным руководителем Михаилом Юрьевичем и несколькими школьниками. Поругали меня и пожалели, уроки какие были, и какие на завтра задали, мне сказали, а директор сказал, чтобы я в школу не ходил без разрешения врача.

На второй день пришла врач, выслушала меня и еще оставила меня дома на три дня и оставила рецепты. Меня спрашивали, как случилось. Говорю, не знаю. Через пару дней приехал из Хутора Иван Владимирович и говорит: «Ну что живой? Говорю – «Да»! Ну, мне за тебя влетело и от председателя. И от парторга, а як бы замерз, то меня посадили бы в тюрьму. «Почему ты не зашел ко мне?». Говорю, что спешил и не хотел беспокоить Вас.

Баба Евдоха говорит, что не пущу больше его к вам за этими крохами. Он говорит правильно, сейчас я Вам привез все до конца месяца, а с нового года привезут все до весны на три месяца. А это от нас! Вытащил каравай хлеба, сливочного масла, шматок сала, банку меда и бутыль молока и самогона бутылку бабе на растирку.

Я поблагодарил его за все и сказал: «Дядя Ваня, я виноват, больше не повторится». Он сказал: «Главное, что жив остался».

В понедельник пошел в школу, выздоровил, и опять ко мне все внимание, а мне стыдно за мою слабость, хоть провались. Если бы не хлопцы, то мама меня бы «забрала», и я бы не испытывал в дальнейшем тех мучений и страданий которые я переношу по сегодняшний день. Имею ввиду болезни, унижения и т. д.

Зима выдалась холодная. Я с бабушкой, после уроков ходил в лес с саночками по дрова. Где, что сломаем то и везем домой. Я еще помогал на конюшне чистить навоз, и конюхи давали мешок соломы.

Началась весна 1941 года. Стало теплей и светлей. Топить печь стало легче и уроки выполнять тоже, не потребовался каганец и керосин.

Я готовился к экзаменам до темна, хоть и учился я хорошо. Математика, физика, химия и другие предметы все было отлично и хорошо, а вот грамматика как украинского, так и русского, и немецкого хромали, но все сдал хорошо и поступил в Сельхозтехникум и выполнил наказ, как директора школы, так и председателя колхоза.

Уже летом после экзаменов я пошел в Лозовое. Зашел в бухгалтерию, чтобы выписать накладные, а главный бухгалтер говорит: «Ни Юрко, в колгоспи треба робыть, отрабатывать те, за що тебе кормылы». Послали меня до председателя.

Зашел к Ивану Владимировичу, он мне и говорит: «Мы, Юра решили тебя послать во вторую бригаду, где ты будешь жить у бабы Приськи. Она одна, будет тебя кормить, а ты будешь ей помогать по хозяйству в свободное время. Носить воду, колоть дрова и т. д. Днем будешь пасти колхозное стадо с пастухами. Там познакомишься. Завтра отдыхаешь, а со второго дня приступай». Мне выписали провиант, погрузили дрова (чурками) и повезли во вторую бригаду.

Вторая бригада была 1—1,5 км. от 1-й, дворов 20 больше первой или мне так показалось, т.к. дома раскиданы по всем углам.

Встретила нас баба Приська. Бабушка говорит сама с собой, сама спрашивает, и сама отвечает. Слышу, что она туговата на оба уха. Я ей говорю, она молчит на меня смотрит и спрашивает: «Чого? Ты шось мени казав?». Кажу: «Эге, казав».

Я во второй бригаде никого не знал. После обеда решил пройтись по улице. Кого вижу, со всеми здороваюсь кивком головы, а мне в недоумении тоже так отвечают и непонятно на меня смотрят оглядываясь. Чувствуется, что люди здесь живут богаче Сокиренчан, хаты покрепче и заборы получше. Зашел на бригаду, в конторе представился, кто я и зачем здесь.

Вернулся, нашел у бабы в сарае старый и ржавый топор. Закрепил его и начал колоть дрова, а сам с нетерпением ждал, когда пригонят стадо. Часов в 8—9 раздался рев коров по всему хутору. Гнали стадо домой.

Я нашел пастуха, познакомился с ним. Николаем звали его, а помощника Петром. Николаю было лет за 40, он был ранен в первую мировую войну и немного прихрамывал, а Петро был старше меня года на 2—3 и дразнили его «Перожок», так как голова у него вверху была сплюснута.

Я пастуха сразу начал называть дядя Коля. Он мне сказал, чтобы я завтра в 4 часа был в загоне. Пришел домой, попросил бабу Приську, чтобы она собрала мне торбу с вечера. Утром с интересом прибежал на базу, выгнали стадо. По дороге нам еще несколько частных коров пригнали.

Я конечно был одет не по постушьи, а попански, как меня раньше дразнили в селе Панычь. Я был в сандалиях и в коротких штанах, и в белой безрукавке. Пионером меня прозвали. Хотя уже имел титул – «Подпасыч». Когда я ходил по траве в росу, то к обеду мои сандалии разлезлись. С утра комары меня всего искусали, и я сам себя всего исцарапал. Белая рубаха разорвалась, стала красной. Скот, ему что, он лезет в поля кукурузы и подсолнухов, а его бежишь выгонять, обрываешься и царапаешься.

К обеду погнали коров ближе к хутору на дойку. Женщины увидели меня и ахнули, смеются аж сквозь слезы. Кто с жалостью смотрит на меня, а кто с интересом. Домой вернулся босый с сандалиями в руках и весь обшарпаный.

Баба меня увидела и говорит: «О, Боже! Да цеж я виновата, що хлопца не одела». Пошла в сенцы, нашла там одежду и обувь от внука, в которой он ходил на рыбалку и дала мне. На следующий день, я уже был как настоящий пастух, да и женщины принесли мне сапоги, пиджаки, рубашки, фуражку прямо на базу. Жалко им меня стало, а я не любил, когда меня жалели, а дядя Мыкола принес мне длинный кнут.

Шли дни, и я в хуторе прижился. Из «Пионера пастушка» я превратился в обшарпанного «Босяка». И действительно, я привык ходить босиком и утром уже босым выгонял стадо, и пас так, до вечера. Ноги уже не отмывались, все в «цыпках», пятки потрескались.

Кроме коров в нашем стаде паслись молодые жеребята от 1 до 4-х лет, табун из 10—12 голов. Их пас отдельно Степан, но мы все их купали и объезжали без уздечек. Стоило мне только схватить его за гриву, как я уже на нем. Нас за это ругали. Я очень уставал, да и другие тоже. Часто днем засыпали, а скот разбредался по яру и конечно в посевы. Объезчик, тут, как тут и погонял нас кнутом, а больше всех доставалось мне, так как я был «чужак».

Однажды дали мне два дня отгула. Как раз в Сокиренцы на базар собирались ехать. Хуторяне и бригадир разрешили мне ехать вместе с ними.

На утро я проспал и сказал бабе, езжайте без меня. Она дала мне задание, что як высплюсь, то в печи возьмешь борщ и гречневая каша, а молоко скипячено. Остальное найдешь. Я привезу тебе гостинцев. Еще баба сказала, чтоб прополол грядки.

Я отоспался, смотрю на настенные часы – 3 часа, быстренько встал, пообедал и пошел в огород. О, Бог ты мой! Грядок не видно, трава выше всего. Пошел в сарай, там висела ржавая коса, нашел оселок, наточил косу и пошел полоть, начал косить всё подгяд, с краю. Хорошо, что повыше брал. Появились и моркушка, и цыбуля, и бурячки, и картопля. Взял вилы, все сгреб в кучу. Огород стал чистый. Я устал, лег в саду на лавку и уснул. Сквозь сон слышу бабка голосит. «О Боже що вин наробыв». Я схватился спрашиваю: «Что случилось, бабушка?» Она ходила с цепком, ничего не говоря, она меня вдоль спины этим грушевым сучковатым цепком, как протянет и еще хотела, но я отскочил. Убирайся, кричит с моей хаты, чтоб я тебя бильше не бачила. Я схватил картуз и кнут через забор перескочил, т.к. калитка была уже закрыта и побежал на скотный двор, зашел в клуню и залез в сено. Сховался там.

Пригнали скот. Отделили дойных коров, и слышу, доярки балакают: «Ты чула, що „Чужак“ у бабы Прыськи огород весь скосыв». «Да ты що?, а де вин теперь?» пытае. «Не знаю, наверно утик в Сокиринци». «Це таке, а кто ж теперь мою корову буде пасти?». Вин пас мою и Катырыныну.

Они подоили и пошли цедить и сливать молоко в бидоны. Дойных коров было штук 20, а доярок было всего 4 женщины, и дойка всегда затягивалась. Я уснул. Бабын гостинец чувствовался на спине. На утро доярки были рады, что я нашелся. Суют мне торбы с обедом, Дядько Мыкола заставил меня позавтракать, пока доярки доили, и принес мне кружку молока.

Днем я пас скот, а ночью спал в клуни. Так прошло три дня. Я уже думал убежать в село, но что я там буду робыть и что кушать, т.к. паек на месяц я получил сюда.

Я не голодовал т.к. пас три коровы хуторян, и они давали торбу и молоко пил в обед, когда доили коров утром и вечером. На четвертый день без горячей пищи, заскучал по бабкину борщу.

А в это время женщины уговаривали бабу Приську на милость ко мне, и на четвертый день она смиловалась и пришла за мной и с доярками стали уговаривать меня. А я боюсь и не иду, а доярки говорят: «Иди Юрко, а то баба передумае».

Я спрыгнул с сеновала, она подошла, обняла меня и каже: «Пишлы, Юра, тыж мени напоминаешь внука. Я и борщ сварила, який ты любишь». Пришли баба, вытянула борщ из печи, налила в глиняны миски, а запах разнесся по хате, а борщ такой вкусный, да мясо с чесночком наложила, я наевся, що и картопли не схотив.

Тогда, она позвала меня в огород. Иду и думаю, сейчас опять будет палкой по мне ходить, аж нет.

Кажу баби: «Бачите, какой чистый огород став и грядки видны и все росте».

«Оце ж така прополка у меня первый раз в жизни получилась». Смеется.

«За тебя пришли доярки просить и грядки мени выпололи, главне що ничого не порубыв, а косу высоко держав». Смеется.

Вечером наносил воды и лег спать, утром, как всегда в 4 часа побежал на скотоферму.

Иногда поля объезжал сам хозяин на вороном жеребце и заглядывал к нам на пастбище, интересовался и про войну говорил, что скоро погоним немцев от Киева, а то он косяком танками прорвался, и грозится Киев взять. К нам пришло тоже горе.

Через какое – то время, у нас забрали Петра в армию и еще нескольких человек. Люди плачут, хоть в хутор не возвращайся.

Самолеты над нами летят в глубину страны, репродуктор на базе говорит, что немцев наши бьют, а мы знаем, что отступают.

Остались мы вдвоем с дядей Мыколою да Степан, он нам тоже помогал, т.к. стадо было почти 60 штук коров и тёлоек.

Когда стадо отдыхало, дядько Мыкола рассказывал нам про 1-ю Мировую войну, и мы жалели, что нам со Степаном мало лет, только по 15 и на войну нас не берут. Дядя Мыкола казав: не жалейте хлопци, в жизни всё может быть и эта война затянется и вам еще достанется.

Однажды над нами пролетело три ястребка и один развернулся и обстрелял нас, стадо разбежалось, лошади тоже, все в поле, но мы согнали и ничего не было убито, но объезчик приехал и поругал нас, что скот запустили на посевы. Днями я очень уставал, да и не высыпался. Как то, день выдался дождливый, и нудная была погода. Скот тоже плохо пасся в долине, и мы нагнали его на «пар» где земля отдыхала от урожая. Скот начал пастись, и мы разбились на три части, каждый охранял свою сторону. Мне досталось поле с овсом.

Я не успел присесть, как опять те три ястребка летят и нас обстреляли второй раз, и скот весь ринулся прямо в овес.

Мы стали выгонять, и объезчик, откуда не возьмись, на меня прямо жеребцом «летит», я отскочил, он меня плеткой перетянул поспине хорошо, что на мне мешок был с головой накрытый.

Он развернул коня и опять на меня направил, я деру в яр, а там ручей я через него прыгнул да поскользнулся и в ручей – бух, и резко встал, прямо перед конем.

Жеребец на полном ходу, как «затормозил», всеми ногами, объезчик через голову коня около меня – хлеп! Прямо в грязь. Он стал подниматься, я на него свой грязный мешок на голову кинул. Он меня хотел схватить, но не тут-то было, так как он по колена влетел в грязь и ног не вытянет. Дождь кончился и небо прояснилось. Я, выскочив из грязи и деру.

Он кричит: «Юрко! Як я тебе впиймаю, то убью, «Красивыми» словами меня обложил, что даже дядя Мыкола таких не знал, хоть и пастух.

Я показал ему кукишь, побежал на другую сторону ставка, искупался, простирнул одежду и за огородами добрался до хаты.

Переоделся, собрал книжки. Пообедал и сказал бабе, на ее удивление, что мне объезчик сказал, что меня вызывают в Сельраду, а як спытае де я, то скажете, що пошел в контору.

С бабушкой попрощался. Она меня обняла, три раза поцеловала, перекрестила и сказала: «Ну, с Богом! Ангела хранителя тебе в дорогу!» Я пошел в Калюженцы, так как знал, что за мной объезчик погонится на Сокиринцы. Где шел, где бежал через поля и лесом дошел в Калюженцы. Там еще полсела надо было пройти, чтобы попасть до Лысицив. Пришел, те удивились. А я с торбой, в которую баба Приська наложила продуктов и с учебниками.

Там подумали, что я пришел к ним жить, дети обрадовались, а старшие испугались. Я говорю, что иду из дальнего хутора домой и зашел к ним и побуду у них 2—3 дня, а потом рассказал правду. Поужинали, поговорили про войну и что немец обложил Киев и форсировал Днепр.

А я сказал, что мне надо идти, т.к. поступил в техникум.

Какой техникум? говорит Сергей, скоро до нас фронт приблизится, а ты и Павло зарядили – техникум-техникум. Тут хотя бы живыми остаться при прохождении фронта!

Баба Евдоха

Жил я тогда у бабы Евдохи Соловьихи. Женщина она была не молодая, но еще очень шустрая и подвижная. От моей мамы она была старше лет на 5—6, но они тесно дружили.

Я видел, как баба с ранней весны до поздней осени ходила в лес и на луга и собирала цветы, листья, почки и кору понемногу срезала. Все это сушила, а осенью копала корни лопуха и других растений и делала настойку на самогоне и на олии и этим всем лечила односельчан и заговаривала зубы. Еще ее называли бабкой повитухой, так как она по всему селу принимала у женщин роды.

По вечерам мы натопим печь, и в зимнюю стужу залезали на печь и при коганце сидели и щелкали семечки и она рассказывала мне о многом.

Однажды я ее попросил рассказать хоть немного о моей маме. Она говорит, что же я могу тебе за нее рассказать. Я ее знаю 30 лет, вернее знала, царство ей небесное и перекрестилась.

Я прошу ее, рассказать хоть главное, что меня касается. Но если только, что тебя касается. То дело было так: «В дни Светлой Пасхи сидели мы на скамейке пид забором у Серой Ульяны: Анюта – будущая твоя мама, Ульяна и я. Анюта и говорит, я с вами что-то устала, пойду, прилягу. Она была на сносе. Я ей говорю, иди, я тоже пойду, но если что, то сразу зовите. Живем то рядом. Я по наказу церковного батюшки присматривала и вечером приходила и ночь проводили вместе, т.к. мама боялась тебя рожать, так как была уже в возросте, 37 лет ей было, и был перерыв большой 10 лет.

Пришла домой и через каких-то 1—2 часа, бежит соседки дочка и кричит: «Бабо, титка Анюта рожает». Я бегом прибежала, а там уже соседки хлопочут. Роды у мамы были трудными, но ты родился крепким и здоровым малышом.

Когда тебя крестили, и батюшка окунул тебя в Купель, то ты не кричал, а вцепился в батюшкину бороду и он еле оторвал твою рученку от своей бороды, поднял тебя, держит и говорит: «Се, священник будет»! Потом перекрестил и отдал крестному твоему Васылю Савченко-Лысыцину и крестной Лизе (она сказала чья, но я забыл), она с родителями уехала на Донбасс еще до голодовки. О крестном, Василие Лаврентьевиче, будет сказано позже, в другой книге.

Твоя мама тебя родила уже от второго брака, от Васыля Глушко, «Сыници». Я спросил: «А как Вы с мамой познакомились»? Баба говорит: «Первый раз я ее не увидела, а услышала. Я читала „часы“ на малом клиресе, а когда услышала с Большого Клироса „Господи помилуй“, то сразу определила, голос не наших певчих. Так что первое знакомство было в Церкве Петра и Павла» (это я сейчас пишу, зная церковную службу), а тогда для меня это было темная ночь, как за окном сейчас, когда пишу.

Говорю: «Бабушка, а дальше?» « А дальше, пытаешь?“ Бабушка уселась поудобней, подумав и говорит: „Мама твоя родом из Прилук дворянского роду и училась в Киеве в Лицее «Благородных девиц». А из нашего села там учился Андрей Юрченкив в музыкальном училище. Вот в Киеве они и познакомились.

Прошло время, Андрей организовал свою музыкальную капеллу. Они ездили по селам и давали концерты, а в Прилуках они вновь встретились, и через некоторое время поженились.

Свадьба была в Прилуках неделю. Потом, целым свадебным поездом на тройках влетели в наше село, только снег летел из-под копыт коней. Ехали мимо нашего двора на Бугаивку. Дня 3—4 гудели на «широкую ногу» в Сокиринцях.

Женились они в Святки, сразу после Рождества и гуляли до крещения. На тройках с бубенцами катали по селу детей и девчат, а потом укатили в Прилуки. И на Крещение в Церкве мы с Анютой, твоей мамой познакомились 19 января 1908 года.

Молодая чета жила дружно, любяще друг друга. Мама привезла богатое приданное и все Клымовычи (так их прозывали) были невестой довольны.

Потом, в апреле 1910 года Анюта родила сына Колю в Прилуках, а крестили здесь. Девочек обоих уже рожала здесь в Сокиринцях, т.к. уже началась война с немцами и у отца, маминого много взяли лошадей в армию.

Дед твой был богатым дворянином. Он содержал каретный двор, трактир со спальными комнатами, почтовых лошадей и табуны лошадей с конюшнями под Прилуками.

Много бабушка рассказывала про маму, и про ее жизнь с первым мужем Андреем, которая в последние годы для нее была безрадостной. Во время ее беременности, он гулял со своими артистками, кутил и месяцами не приезжал домой. Мама подала на развод. Их развели. Коля остался с отцом, а девочек Соню и Любу оставили маме.

Андрей уехал в Парафиевку, там организовал театр, а мама осталась в Сокиренцах, от Клымовычив она ушла, т.к. ей ехать было некуда, потому что во время революции дом ее отца и хозяйство разграбили бандиты. Она перешла к Ульяне Серых. У них было два дома на усадьбе, в одном из них она жила и начала портняжить. В 1920 году по селу «ходила» чума, брюшной тиф и старшенькая, где то подхватила болезнь, заболела и младшая. Мама не смогла их уберечь и вылечить и обе умерли, Похоронены рядом, напротив нашего двора, где растут кусты сирени, и рядом похоронили твою маму.

Так вечерами понемногу, я узнавал от бабули Евдохи о своей маме и сейчас кое-что вспоминаю по вечерам, а то и ночью, вот так некрасиво с ошибками пишу на бумаге, может пригодится для детей, внуков, внучек и правнуков.

Народ в Сокиренцах в основном оставался еще глубоко верующий в Бога и по воскресеньям, а то и по вечерам, собирались у нас, в основном старушки. Баба Дуся доставала из сундука толстые книги в бархатных переплетах и перед тем, как читать, долго молились стоя и на коленях и я с ними. Бабушка плохо видела, читала тетя Ульяна, а иногда и я, но, не правильно и бабушка меня подправляла, так как знала наизусть все читаемое. Раньше она с мамой пели в хоре, а бабушка читала Псалтирь.

Примечание. Так, как я стал сейчас сам глубоко верующим в Бога, то читали тогда Послание Апостолов, Св. Евангелие и Псалтирь. За все время, что произошло со мной в моей жизни, то нельзя не верить в Божье Проведение.

Запрещены были тайные чтения Св. Книг Библии, чем мы тайком занимались и строго наказывались, но мы были под покровом Св. Ангелов и нас никто ни разу не «накрывал».

Но когда нас оккупировали немцы, то с этим мероприятием у нас была свобода и к нам по воскресеньям «набивалась» полная хата людей. Какой-то мужчина служил проповеди, читали книги и было несколько певчих женщин.

Не подумай читатель, что это была секта бабтистов – евангелистов, нет, это были чисто православные – верующие. Бабушка из сундука выставляла несколько больших икон и крест.

Сейчас, когда пишу, то вспоминаю, что он начинал службу как сейчас в церкве при открытых вратах, священник начинал словами: Благословен Господь Бог наш Иисус Христос, во Славу Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно, и во веки веков.

Женщины, которые пели хором, отвечали: Аминь.

Мужчина приезжал на велосипеде и ставил его в сарае и говорил мне, чтобы я его не трогал, а то можешь поломать, а мне далеко ехать. Он приезжал раза 3—4 в хорошую погоду и долго разговаривал с бабой и еще с несколькими женщинами после молитвы. Пообедают и он уезжал. Бабушка потом все убирала опять в сундук и замыкала его на большой замок.

Как его звали и откуда он, я у бабы не спрашивал. Он был еще не старый лет 40—50 с поседевшей головой и бородой. Думаю, что это был чудом уцелевший диакон из какого-то села или из г. Прилуки. Но зимой, он не приезжал и я его больше не видел.