Текст книги "Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания"

Он не заметил, как пришел к Тараблину. Тот открыл ему в трусах и майке, заспанно почесывая грудь.

– Привет!

– Привет, – не сразу отозвался Тараблин. Они уселись на кухне. Тараблин включил для обогрева газ и спросил:

– Ну что?

– Я вот что хочу спросить у тебя, старик, – с рассеянным весельем спросил Андрей, – почему поэты называют луну глупой?

– А чего она пялится, – зевнув, ответил Тараблин.

– Чушь. Луна – это глаз неба, – вкрадчиво продолжал Андрей. – Небо одноглазо. Его любить и жалеть надо.

– Если тебе некого жалеть, я подарю тебе дворняжку.

– Мне есть, кого жалеть. Есть, друг ты мой, – тихо сказал Андрей. – Ты мне веришь?

– Верую! – пробасил Тараблин.

ВСЕ, ВСЕ СУЩЕСТВО ЕГО ГОВОРИЛО: «Ну вот, наконец-то! Вот и здравствуй, здравствуй, здравствуй!..» И только глаза все еще не могли привыкнуть к новой Саше. С победным узнаванием он иногда оборачивался на птиц в окне – все знакомцы, словно это мальчишки сговорились объясняться при помощи свиста. Все то же, и он тот же, и только Саша изменилась… Она стала… Вот именно – она стала.

Он лишил себя расти и стариться вместе с ней, сам у себя отобрал счастье видеть, как время разгримировывало Сашину молодость. Без него высеивались морщинки, менялся рисунок лица, выпрямлялись завитки желтеющих волос… Без него создавалась эта такая умная, такая понятная, такая горькая красота женщины, которую он никогда не переставал любить. Как бы ни были они счастливы теперь, этого уже не поправить.

Андрей узнал, что с Кешей Саша рассталась там же, на вокзале, и больше никогда его не видела. К тому же в Тарусе же она узнала, что снова беременна от Андрея, и решила оставить ребенка.

– Из роддома нас выпустили только через месяц. А под вечер следующего дня я заметила у него на ручке точно такой же, как были там, гнойный прыщичек. Может быть, они не до конца его вылечили?… Но они сказали, что если будет повторение инфекции, то спасти его уже не удастся.

Ночь я не спала – смотрела на него. Иногда трогала за носик, чтобы он шевельнулся, засопел. Он спал так крепко, что даже на кормежку не проснулся. Я не будила. Я пыталась как-то по-своему заговорить этот прыщик, просила, умоляла его, чтобы он исчез. Что-то ему за это обещала – не помню. Но скоро я почувствовала, что так его не возьмешь. И тогда я стала сама превращаться в этот прыщик. Все же, наверное, в каком-то бреду была. И превратилась. И стала ссыхаться, ссыхаться, выпариваться в воздух. К утру меня не стало. Он проснулся, и я тут же задрала рукав – прыщика не было. Даже следа не осталось.

Улыбка чуть высветила Сашины глаза, совсем не тронув рот, который как будто все сужался и сужался, пока она рассказывала. Андрей по своей привычке потерся подбородком о ключицы. Такой он Сашу не знал, и такой он любил ее еще больше. Вдруг ему показалось, что э т а Саша давно могла, если бы захотела, и его спасти, вызволив из бесплодной тоски.

– Послушай, – спросил он, пытаясь не выдать внезапно возникшую обиду, – а меня ты когда-нибудь с такой же силой, как в ту ночь, пыталась вызвать?

Саша молчала совсем недолго, потом подняла на него лицо со светлыми глазами и неулыбающимся ртом и сказала:

– Пыталась. А ты не чувствовал?

– Я чувствовал… Но тогда это случалось очень редко и продолжалось очень недолго.

– Да, пожалуй, – ответила Сашенька.

– Ну а потом, что же было потом?

– Потом он все же умер. На четвертый день. Уже в больнице.

– Так, значит, ты не пыталась больше его спасти? Да?

– С ним были врачи.

– Причем тут врачи! – жестко сказал он.

– Ну что ты от меня хочешь? – вскрикнула сквозь слезы Саша. – Вот и приехал бы сам и спас!

– Так откуда же?… – начал было Андрей и замолчал.

Он взял в свои руки Сашину голову, поцеловал ее в волосы, в мокрые глаза и прошептал: «Прости! Слышишь?…»

– За что? – прервала его плачущая Сашенька. – Почему ты должен просить прощения? Кто тебе это сказал?

– Я знаю за что, – шепотом ответил Андрей.

– Нет, не надо, пожалуйста, не надо. Я прошу тебя. Так было бы только как будтолегче. Да разве в этом дело… Ведь ничего от этого не изменится. Все. Я сейчас перестану. Отпусти меня и не смотри.

Саша нашарила в сумочке пудреницу и отошла к окну. Часы пробили половину чего-то. Попугай в клетке, не произнесший до этого ни звука, вдруг прокричал мерзкое: «Рр-а-а!..».

– Он что у тебя, немой? – неприязненно спросил Андрей и вдруг услышал, что Саша снова плачет.

Он еще крепче обнял ее и поцеловал. Саша улыбнулась, и ресницы ее задрожали (он вспомнил!), как будто порываясь взлететь.

– Нервы, – констатировала она, – это нервы. Прости… Ну вот, опять прости, – Сашенька рассмеялась, и он рассмеялся в благодарность за ее смех и погрузил пальцы в ее волосы. – Что ты делаешь с прической? Сумасшедший!

Она вдруг повернулась и сама крепко обняла его.

– Как хорошо, что ты отыскался. – И, точно слепая, вспомнив ладонью его лицо, прибавила вполголоса: – Я люблю тебя.

НЕ ТО ЧТОБЫ АНДРЕЙ НЕ ВЕРИЛ, что у Саши мог кто-нибудь появиться без него. Но того, другого не брал он в расчет.

Откуда, казалось бы, такое высокомерие в нем, склонном скорее к самоумалению, чем к преувеличенному представлению о себе. Но по его ощущению это и не было высокомерием.

Он был больше любого другого на ту самую иронию судьбы, которая сначала казалась пустым случаем, потом милостью, потом мучением. Он был больше их на его любовь к Саше. На ее любовь к нему. Объяснений тут не требовалось.

Поэтому, когда, заметавшись под его рукой, Саша заговорила свое: «Ах! Ах!», он досадливо отвернулся. А если это отголосок ее прежних отношений с другим? Чувство вины, долга, наконец. Но разве могло это так много значить теперь, когда они нашли друг друга?

И тут же он вспомнил, с каким гимназическим стыдом спрашивал новый адрес Саши в справочном бюро, как ждал несколько дней ответа, сколько было в нем сомнений, когда подходил к ее дому (а вдруг у нее гости? вдруг просто не узнает? или узнает, но посмотрит недоуменно и не пригласит войти?) – и ему стало не по себе. Он уже достаточно пережил, чтобы снова предаваться этим сомнениям и все же нашел в себе силы спросить прямо:

– Тебе не хорошо со мной?

– Ему сейчас плохо, – ответила Сашенька, – я это чувствую…

Андрей отметил, что Саша не сказала, будто ей с ним нехорошо. А это значит, что он был прав – в ней говорило чувство вины, а не что-нибудь другое. Он снова немного успокоился.

– Сегодня лошадь валялась в траве, как будто чесала свой круп. Говорят, это к дождю, – сказал он.

– А сейчас и так дождь. Разве ты не слышишь?

Андрей натянул на себя край холодного одеяла и решил, что настала пора задать вопрос, после которого возвращение к прежнему разговору окажется невозможным.

– Ты любишь его? – Только тут, в ожидании Сашиного ответа, Андрей осознал цену риска. А когда Саша ответила, понял, что вопрос был авантюрный, потому что такую цену он заплатить никогда не сможет.

Саша ответила:

– Да.

Теперь ему полагалось встать и уйти. Этот вариант нужно было предполагать, еще когда он задавал свой вопрос. Уход и был той ценой, которая могла оплатить вопрос.

Ответ.

Андрей встал. Подошел к окну. Ему показалось, что он услышал, как в школе напротив автоматически прозвенел звонок, собирая на несуществующий урок разметавшихся во сне учеников. Дождь ударял по тополям, а ему представилось, что на кухне доходит яичница. Андрей почувствовал, что хочет есть. Но этот вариант с яичницей был столь же доступен, сколь и мучительно невозможен теперь.

Два дня, проведенные с Сашей, уже отдалились и заняли свое место в небывалом и привычном для него когда-то. И сам он, казалось, снова был прежним. На минуту представилось кресло, в котором ему так уютно думалось о Саше. И ночные дома, без очертаний, только с уходящими в их нутряную глубину электрическими окнами, казавшиеся плывущими кораблями. Теперь он тоже был на одном из этих кораблей, везущих счастье. Но настала пора сходить.

– Иди ко мне, – вдруг позвала Саша. Он подошел, стал у постели. Теперь он мог разглядеть ее улыбку.

Андрей снова подумал, что то «да» вырвалось у Саши словно бы назло счастью, в котором она теперь пребывала. Ложное чувство вины?

Ведь чувства, придумал он тут же, подобны живым существам: едва возникнув, неудержимо стремятся к количественному накоплению, к росту, к самосознанию, что ли. И если в этом процессе недостает действительных опор, они, не задумываясь, изобретают мнимые. Этой мнимой опорой и было то признание, которое наперекор своему счастью, даже в укор ему, в отместку, может быть, сделала Саша.

Но эта догадка не принесла утешения.

В сущности, он был участником заурядного адюльтера. Андрей подставил того, другого, на свое место, и более даже того – представил вместо Саши другую. И ничего в мире не изменилось.

Самое странное, картинка эта прекрасным образом заместила хаотический рисунок его мучений и оставила одну лишь, понятную, ясную, недолговечную линию радости. С ней исчезало то роковое, что все эти годы влекло его к Саше.

Он подумал, что, в сущности, вся его любовь состояла до сих пор из ожидания и разлуки.

Что это – извечное свойство души или изъян характера? Почему живем мы либо в будущем, либо в прошедшем и лишь в настоящем нет для нас дома?

В эти три дня Саша заставила его жить настоящим, которое все время уходило и уже как бы погружало его в тоску по прошедшему. Он любил ее любящую и полуотвергающую.

Андрей впервые подумал о «третьем» без неприязни.

– Расскажи о нем, – попросил Андрей. – Кто он?

– Я ведь уже говорила, – отозвалась Саша. – И не надо больше. Ладно? Я не хочу.

И Андрей вспомнил, что действительно, чуть ли не первое, о чем сказала ему Саша, – было о нем. Сказала поспешно, словно желая обогнать саму себя. Даже имя его, кажется, назвала. А он пропустил мимо. Не придал значения. Идиот.

– Хочу стол помидоров. Целую гору. И море. И чтобы было тепло. А больше ничего, – сказала Саша.

Он был несколько уязвлен, что в этой идиллии не нашлось места ему.

– Ты ешь помидоры, и вдруг из-за скалы появляется принц…

– Ох, оставьте эти дела. Никаких принцев.

– Ну, я выхожу…

– Нетушки. Тебя-то там не будет во всяком случае. Я хочу быть одна. Чтоб спокойно было, а какой с тобой покой? Ты сразу либо целоваться полезешь, либо отношения выяснять.

– Я не буду, – улыбнулся он. – Я посижу у твоих ног, молчаливый, как собака.

– И ничего у тебя не получится.

– Но в Томашов-то мы с тобой когда-нибудь махнем?

Это слово уже было из их языка. В первый же вечер Саша поставила ему Эву Демарчик, и он был потрясен грудным глубоким голосом незнакомой польки. «А может, нам с тобой в Томашов сбежать хоть на день, мой любимый…» Он сразу понял, что это про них. И Саша поняла.

– В Томашов – обязательно. – Саша посмотрела на него своими огромными сияющими глазами.

В школе напротив снова прозвенел звонок.

– Дети, можно выходить на перемену, – грустно сказал он.

– Хочу к тебе на урок. Хочу быть твоей ученицей. Ты возьмешь меня?

– Нет. Ты будешь срывать мне занятия.

– Да нет же, я буду самой восторженной твоей ученицей, буду всем говорить, какой ты умный.

– Не ханжи.

– Правда. Я буду смирной и старательной.

– Мне кажется, у тебя ничего не получится.

– Нахал.

Они вышли на кухню. Из угла глядел на них немой попугай. Саша объяснила, что по незнанию пропустила первые сорок дней, когда попугая можно было учить разговаривать, и добавила со смехом: «Но мой укор переживет меня».

«Р-р-ра-а-а… – сказал попугай и переступил на жердочке лапками. – Р-р-ра-а-а…»

От всех Сашиных движений исходил такой дух приютности и незнакомого счастья, что Андрею хотелось завыть.

– Ты что? – спросила Саша.

– Я – ничего.

Глаза ее замерли на нем внимательно и нежно и никуда не собирались улетать. Веки подрагивали как связанные крылья.

– Ну, только не хмурься. Ну, пожалуйста, – попросила она. Он улыбнулся в ответ вымученной философской улыбкой.

– Знаешь. Чем он отличается от тебя? – сказала вдруг Саша, помрачнев. – Он никогда вот так не улыбается. И мы никогда с ним не выясняем отношения.

Андрей молчал.

– Еще, – попросил он.

– Он очень остроумный. Все помирают со смеху, когда он острит. И очень хороший инженер. Знает четыре языка, – добавила Саша, помолчав.

«Дались им всем эти языки!» – подумал Андрей с раздражением.

– Он – добрый, – сказала Саша. И Андрею показалось, что она уговаривает себя.

– Ты только не думай, что я его идеализирую, – сказала Саша. – Я его всяким видела – и больным, и жестоким. Но он любит меня. Ему ничего для меня не жалко. И вообще – без меня он пропадет.

– А я? – спросил Андрей.

– Андрюшка, ты за столько лет без меня не пропал. А теперь уж совсем немного осталось. Скоро нам будет уже и вовсе безопасно с тобой встречаться. Вот умора.

– Я люблю тебя, люблю, люблю, – заговорил Андрей. – Я не могу без тебя.

– Ну, все, не надо об этом. Ладно? – попросила она. – Ты и сам не знаешь – любишь ли. Ты просто устал. Тебе захотелось семью.

– Мне не нужна семья, – застонал он.

– Ну вот видишь… А мне нужна.

– Тогда и мне нужна.

– Тебе не нужна. Ты ведь давно женат на книгах. Тебе с ними хорошо.

– А ты злая, – сказал Андрей задумчиво.

– Прости. И хватит. Ну что мы сейчас об этом! Я пластинку поставлю. Пойдем.

Саша поставила пластинку, потом принялась поднимать его за руки с кресла:

– Танцевать, танцевать…

– Я не напоминаю тебе подружку, с которой можно уютно поговорить о разных разностях? – спросил Андрей. – Поделиться, как вы говорите.

– Андрюшка! Обиделся! Ну что ты, Андрюшка! Ты же… как это?… ты же мой кореш. Мы кореши с тобой, Андрюшка. С кем же я еще так могу поговорить, милый ты мой.

– Но я люблю тебя.

– Я знаю.

– Да не так…

– Знаю, знаю! Молчи! – Она дрожащей рукой зажала ему рот. – Мы обязательно поедем в Томашов, – шепнула Саша. – И собаку купим. Как это здорово, что ты меня нашел!

– Я не уйду от тебя.

– Не уходи.

– Я не сейчас, я вообще не уйду.

– Ну не надо же об этом. Все уладится. Глупый.

Пластинка кончилась. Подскочил, щелкнув, звукосниматель.

– Я пойду умоюсь, – сказала Саша.

Немой попугай из кухни произнес свое: «Р-р-ра-а-а» Он передразнил его, прогнусавив: «Р-р-ра-а-а».

– Не дразнись. Не будь злым, – сказала Саша, запираясь в ванной.

Он лег и взял с торшера «Праздник, который всегда с тобой». Он любил эту книгу, которую читал давно. Хотя ему и казалось, что автор мог бы быть добрее к тем, о ком писал.

На первой же фразе он задержался. Андрей не помнил ее. «А потом погода испортилась», – прочитал он. Странное это начало навеяло тревогу, хотя он и знал, что за ним последуют прекрасные описания бедной, но счастливой жизни в Париже, о любви к Хедли Ричардсон – первой жене писателя. Но эта фраза все равно наполнила его мрачным предчувствием. Он вспомнил, что скоро Хемингуэй разойдется с Хедли. Хотя, читая страницы «Праздника», как и его герои, не сомневаешься, что их ждет долгая и счастливая жизнь.

Этой фразой, в сущности, должна была бы заканчиваться книга. Он взглянул в конец и прочитал последние слова: «И таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы». Вот теперь бы и надо это: «А потом погода испортилась».

Саша вошла в комнату тихо. Он не сразу заметил ее, поглощенный мыслями о книге. Она кинула ковбойку на торшер. Читать стало невозможно, и он поневоле смотрел на Сашу, как расчесывает она перед зеркалом влажные у лба волосы.

В приглушенном свете торшера она представлялась ненастоящей, вернее, такой желанной, такой тысячу раз снившейся, что протянуть к ней руку казалось безумием лунатика.

– Ты иди скорей, – сказал он. – А то у меня не хватит сил придумывать тебя, и ты исчезнешь.

Они долго смотрели друг другу в глаза.

– Если то, что происходит у вас с ним, ты называешь любовью, то как же назвать все, что происходит у нас с тобой?

– Не знаю, – сказала она задумчиво.

Он проснулся, как просыпаются в детстве: забыв свой возраст и происхождение, перечень насущных обид и надобностей, пребывая еще головой в теплом, эфирном блаженстве сна.

Проглотив слюну, Андрей стал постепенно привыкать к окружающему. Первым он увидел негатив рассветного окна, на его глазах светлеющего в сумрачном воздухе. Потом вспомнил почему-то про то, что за стеной спит немой попугай. Неизвестно откуда и почему всплыло лицо мамы, и он удивился, что у него есть мама, а он так долго ее не видел.

Андрей ненароком откинул руку, и та попала в пустоту. Он осознал, что Саши нет рядом.

Почти одновременно с этим Андрей услышал за стеной Сашины приглушенные рыдания. Потом голос:

– Почему? Господи, ну почему?

Андрей безошибочно понял, что Саша говорит по телефону с Ним. Пропустил ли Андрей телефонный звонок или Саша позвонила сама? На часах было без десяти пять.

– Господи, ну почему? – снова заговорила Саша и приглушенно заплакала.

Андрей встал, оделся и, не прикрывая двери, чтобы не щелкнуть замком, вышел.

Голос Саши по-прежнему звучал в его ушах, он двигался, словно отдельно он него, первым забегал за угол и уже встречал его там. «…Ну почему?»

Этот вопрос, обращенный Сашей к другому, становился как бы и его вопросом, который он обращал к ней, к самому себе.

Выходя из парадной он вспугнул чаек, которые сидели на бачках с помоями. Андрей знал, что многие из этих морских охотников окончательно переселились в города и питаются на помойках. Их так и называют – городскими чайками. Сейчас гортанные голоса чаек были ему неприятны. Он подумал, что эти некогда вольные птицы, быть может, станут со временем домашними, как куры, и будут сбегаться на зов к человеческой руке. Ему было обидно за чаек.

В эти дни с Сашей он прожил огромную жизнь и теперь чувствовал усталость. Спешить ему было некуда.

Закололо в сердце. Андрей машинально достал лежащий в кармане валидол, но, подумав, с раздражением выбросил всю пробирку.

Откуда-то, вероятно из окон подвала, запахло так, как пахло в детстве из прачечных. Он тогда называл это – пахнет вареным бельем. Если же где-то вдали от прачечной воздух вдруг начинал пахнуть вареным бельем, значит, скоро погода должна была испортиться, небо обкладывали грозовые тучи, и в домах раньше обычного зажигали свет.

Сейчас в воздухе запахло вареным бельем, но никаких перемен в погоде не предвиделось. Небо было по-утреннему бесцветно, только на правом берегу Невы поднималось, становясь все более насыщенным, оранжевое зарево и, наверное, обещало жару.

Он шел по парку.

Не заглушаемые городским шумом, кричали птицы. То здесь, то там раздавалось их «тюи-тюи», стремительно стихало и снова возникало на другом дереве или в другом конце парка. Казалось, какой-то грустный человек задумчиво пощипывает звонкую струну.

Уже и солнце появилось из-за домов. Листья, как ладони ткачих, пропускали сквозь себя его тонкие, быстро бегущие нити, словно здесь-то и ткался дневной свет. «Тюи-тюи» – продолжал кто-то пощипывать струну.

Андрей с удивлением обнаружил, что свободен от любви. В нем исчез сладостный зуд, который некогда казался самым острым и самым настоящим ощущением жизни. Не было ни обиды, ни чувства утраты, ни даже воспоминания. Это чувство было похоже на то, что так нравилось ему у Пришвина и что заключено у того в одной гениальной фразе: «Из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни».

Да, любовь его к Саше, потеряв фокус, каким-то образом распространилась на все вокруг. Он вспомнил, что ведь и при пробуждении не было в нем никакой мысли о Саше, однако же, он проснулся, несомненно, счастливым.

Впрочем, нет. Он тут же отказался от этого слова. Чувство его не было счастьем. Счастье текуче, неуследимо и непременно с привкусом печали. А в нем сейчас и печали не было.

Ах, как хорошо ему! Деревья и кусты расположились в таких человечески одухотворенных позах, словно учились гуманизму у Руссо. Справедливость, благо и красота были суть вещества, составляющие природу каждого человека и мира в целом. Не было ничего отдельного, что взывало бы к своей противоположности.

Было хорошо, спокойно, вольно дышать и жить. Он вспоминал, что пережил за эти три дня с Сашей, и все это казалось ему сейчас необыкновенно унизительно, пошло и неинтересно.

Он вдруг остро почувствовал, как стосковался по школе, по ребятам. Ему казалось сейчас, что он жил все эти годы не в полную силу: выдумывал любовь, потому что не умел найти опору в себе. Хотя дело здесь не только в том, что он был лишен внутренней опоры. Любовь и тоска по Саше так долго держали его еще и потому, что он читал о них в книгах. Таким образом, он существовал в чьем-то давно написанном сюжете и исполнял чувства, значительность которых была ему гарантирована.

Андрей сел на скамейку. Как только он закрыл глаза, послышался легкий гуд, как будто в голове его поселился шмель. Сознание его не отключалось, но для него сейчас не существовало ничего – даже этого утра…

И вдруг он резко вскочил – совсем рядом звучал плачущий Сашин голос. Андрей оглянулся – в парке было пусто. А голос звучал – близкий, невозможный…

Не раздумывая, Андрей повернулся и торопливым шагом пошел к Сашиному дому.

Он бегом поднялся по лестнице и, не тревожа звонка, открыл дверь ключом, который три дня назад ему дала Саша.

Она стояла перед зеркалом, собирала распущенные волосы, в губах держала шпильки и улыбалась.

Как хороша сейчас была Саша. Не было в ней ничего, с чем Андрей тут же с восторгом внутренне не согласился бы, словно это из его фантазий и снов родилась она, он ее придумал такой и теперь был счастлив, глядя на свою работу. Даже чашечка кофе, который она, видимо, отпивала второпях, прибирая себя перед зеркалом, была тоже словно бы задумана им. Он почувствовал, что вернулся к себе домой, к своей Саше.

Что-то, наверное, какая-то мелочь нарушала это его состояние. Не сразу он понял, что это что-то – Сашенькина улыбка с закушенными шпильками. Он хотел прочитать в ней просьбу о прощении, потом просто нежность, радость оттого, что он вернулся. Улыбка сострадания? Равнодушия? Подавленной досады? Презрения? Счастья при виде его? Все эти возможные смыслы и оттенки смыслов, скрытые в Сашиной улыбке, промелькнули в нем, и каждый из них казался в какой-то момент наиболее вероятным, потом отменялся другим, потом оказывалось, что не отменялся, а только как бы уходил во второй слой, и все они оставались одинаково вероятны. Невероятным было только их сочетание.

И он понял… понял, что эта улыбка была уже не его ума дело, что это было собственно Сашенькино. В чем она уже не обязана была отдавать отчет сотворившему ее мастеру.

Да, именно Сашина улыбка смущала его, и вызывала беспокойство, и в то же время притягивала, пожалуй, больше всего прочего. Он почувствовал, что его снова затягивает в мучительную воронку, что воронка эта здесь и такой же непременный атрибут Сашенькиного быта, как эти шпильки, и чашка кофе, и попугай на кухне, и грустная музыка. А главное – воронку эту не оградить флажками, никаким благим призывом нельзя предупредить возможное попадание в нее. Это хитрая, скрытая, блуждающая воронка. Она, как и обитатели дома, вся в поисках счастья и появляется именно там, где счастье представляется особенно безмятежным.

Вдруг ему показалось, что одно из выражений словно бы на время победило в ее улыбке, и он вспомнил слова, сказанные ему совсем давно, как будто в другом еще существовании, когда жизнь казалась безупречной дорогой для любви. «Ты такой, что к тебе хорошо возвращаться», – сказала тогда Саша. Сейчас он почувствовал от этих слов почти физическую боль.

Саша и вся комната смазалась в своих очертаниях, словно пропал фокус. Андрей повернулся и, ориентируясь на пятна, которые еще минуту назад казались отчетливыми предметами, вышел из квартиры.

1982, 2016