Текст книги "Накануне"

Как известно, год спустя Владимир Коккинаки полетел в США, чтобы доказать, на что способны и наши летчики, и наши самолеты. Летел он тогда через океан по большой дуге. Теперь по этому пути проходит международная воздушная линия. Позже Коккинаки наградили как первооткрывателя специальным орденом Международной организации по аэронавтике.

В годы Великой Отечественной войны Владимир Константинович выполнял ответственные задания на различных фронтах. В августе 1941 года летчики Балтийского флота начали совершать первые налеты на Берлин. Полеты проходили буквально на пределе физических сил летчиков и технических возможностей наших машин. Ставка интересовалась каждым вылетом и ставила задачу усилить атаки немецкой столицы. После одного важного разговора в Ставке потребовалась консультация: какие еще самолеты могут одолеть путь до Берлина и какие бомбы они в состоянии туда нести. Пригласили Коккинаки. Он дал обстоятельную консультацию, ответил подробно на вопрос, что может выжать из самолета ДБ-З средний летчик. Его квалифицированные советы были приняты безоговорочно.

На следующий день Коккинаки вылетел на остров Эзель, где базировались части, летавшие на Берлин. Было это в середине августа. Осажденный Таллин отражал яростные атаки фашистов. Коккинаки с воздуха наблюдал огневое кольцо блокады и даже гибель одного корабля.

– Очевидно подорвавшись на мине, он буквально переломился пополам и исчез под водой, – рассказывал он позже.

Самому Коккинаки не разрешили летать на Берлин, и несколько дней спустя он вернулся в Москву.

Но вернемся к мирным дням 1938 года. Возвратившись на том же эсминце, мы с Коккинаки проехали по городу. Владивосток в ту пору был еще невелик. На окраинах его ютились маленькие домики, но видневшиеся повсюду строительные краны уже говорили о реконструкции города. Несколько школ и комсомольских организаций попросили устроить встречу с прославленным летчиком. Едва передохнув, Коккинаки отправился выполнять свой общественный долг…

Сохранились у меня приятные воспоминания и о штурмане А.Бряндинском, прилетевшем вместе с Коккинаки. Он тоже был из моряков, кажется, окончил военно-морское училище.

– Только моряки могут понять, почему нам приходится летать по дуге большого круга. А ведь многие недоумевали, рассматривая по карте наш курс, – сказал он мне однажды.

Действительно, многим неискушенным людям неясно, почему во время беспосадочного перелета Москва – Дальний Восток самолет летел не по прямой – вдоль железной дороги, а забирался далеко на север. Что поделаешь, коль наша планета круглая и кратчайшее расстояние между двумя точками на ее поверхности пролегает не по прямой, а по дуге…

Саша Бряндинский вскоре трагически погиб. Его послали на поиск самолета известных летчиц Гризодубовой, Осипенко и Расковой. Уже уточнив место приземления отважных летчиц, он стал жертвой нелепой катастрофы: два самолета столкнулись в воздухе.

В конце июля 1938 года разразился конфликт у озера Хасан – совсем близко от Владивостока. Столкновения на границе происходили тогда часто, японские провокации были довольно обычным делом, и то, что произошло у Хасана, мы сперва расценили как очередную такую вылазку. Однако близость места, где происходил конфликт, к Главной базе флота заставляла нас быть начеку. Японцы нацеливались на сопки Заозерная и Безымянная. Заняв эти господствующие высоты, они могли прямо угрожать Владивостоку.

29 июля в бой вступили крупные силы противника и вынудили наши пограничные части отойти. Завязалась серьезная борьба. С той и другой стороны подтягивались в начинали действовать все новые батальоны, полки, дивизии.

На место боев выехал начальник штаба Краснознаменного Дальневосточного фронта комкор Г.М. Штерн. Мы успели с ним лишь коротко поговорить по телефону. Штерн просил ускорить переброску морем в район Посьета воинских частей и грузов, обещал регулярно информировать о ходе боев.

Во время событий у озера Хасан у меня произошла последняя встреча с В.К. Блюхером.

1 августа 1938 года Василий Константинович позвонил мне. Он спешно направлялся к месту боев и просил доставить его туда морем.

К назначенному часу был приготовлен эсминец. Я выехал на аэродром встречать маршала. Было совсем рано, когда самолет совершил посадку. В.К. Блюхер прибыл с членом Военного совета П.И. Мазеновым. Маршал выглядел озабоченным и утомленным.

– Как с перевозками? Много ли прибывает раненых? – поинтересовался он, едва мы отъехали от аэродрома. Я ответил, что грузы доставляются без задержки, а раненых немного, всех их разместили в морском госпитале.

Нигде не задерживаясь, мы подъехали к причалу, возле которого стояли корабли. На мостике эсминца маршал спросил, когда мы будем на месте, потом все всматривался в даль, часто задумывался и не сразу отвечал на вопросы.

Район боевых действий был тяжелым. Подходы к месту боев для крупных подразделений затруднялись узким, труднопроходимым ущельем, к тому же туда вела единственная плохая дорога. Все это я знал. Может, это беспокоило маршала?

Выбрав удачный момент, я спросил его, как оценивает он положение и не следует ли нам, морякам, принять какие-нибудь особые меры предосторожности.

– Вам следует быть начеку. – Блюхер пояснил, что надо быть готовым ко всяким неожиданностям и в то же время не давать повода для провокаций.

В августе в Приморье наступает прекрасная осень: туманных и дождливых дней становится все меньше, а ясных – больше, до самого ноября держится тепло. В тот день утренний туман быстро рассеялся, и неоглядные морские горизонты стали более определенными и резкими. Слева от нас высились сопки острова Русский, а справа виднелся берег, где только узкая полоса отделяла нас от беспокойного соседа. Широкий залив Посьет, обычно пустынный, на этот раз был оживлен. Встречались транспорты, баржи, шхуны.

Когда эсминец бросил якорь, а маленький командирский катер стоял уже у трапа, мы простились. Мое предложение проехать с ним на берег маршал решительно отклонил:

– Вы займитесь своими делами, спасибо за скорую доставку.

Блюхер еще раз говорил со мной по телефону во время боев у озера Хасан. Наступили решительные дни 6-7 августа 1938 года. Он беспокоился о средствах перевозки. Я выехал в Посьет и проверил, как идет разгрузка. Там было все очень сложно: крупные транспорты к берегу не подходили, бывали дни, когда приходилось мобилизовывать все рыболовные суда соседнего колхоза. Но в общем-то с разгрузкой справились.

Бои шли более двух недель. Трудно было поручиться, что они не перерастут в большую войну. Мы имели дело с тем же самым вероломным врагом, который в 1904 году без объявления войны напал на русские корабли, стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура. Но в 1904 году японцы использовали для нападения лишь миноносцы. А в тридцатые годы они имели очень большой флот и к тому же сильную авиацию.

Обо всем этом я думал, возвращаясь во Владивосток на эсминце, доставившем маршала Блюхера в Посьет. Я видел скопление наших кораблей в бухте Владивостока и понимал, какую беду может причинить внезапный налет вражеских самолетов. Конечно, с самого начала конфликта мы принимали некоторые меры предосторожности, но ограничиваться только ими не могли: ведь в случае налета в последний момент просто не успели бы отдать нужные распоряжения. Мы должны были заранее позаботиться о каждом корабле, воинской части, о городе, его людях. Требовалась общая четкая система, которая сразу вступила бы в действие по определенному сигналу, переданному одним словом, скажем «Пламя».

Сама идея оперативной готовности флота не была для нас каким-то открытием. О ней я слышал и раньше, еще на Черном море. Но теперь она нуждалась в практических разработках, в воплощении в жизнь.

Начальник штаба флота капитан первого ранга В.Л. Богденко, побывавший в Испании, тоже знал, чего может стоить внезапное нападение авиации на корабли и базу. Он энергично включился в работу. Но наибольшая заслуга в этом деле принадлежала, Пожалуй, начальнику оперативного отдела М.С. Клевенскому. Ему пришлось много потрудиться.

– Прошу обеспечить нас питанием ночью, и мы выполним задание в срок, – только и сказал он, поняв, какая огромная нагрузка ложится на него и других работников оперативного отдела. Этот человек обладал необычайной работоспособностью. С ним было нелегко не только подчиненным, которым приходилось выдерживать его темпы, но и начальству. Если у него возникал срочный вопрос, он не стеснялся разбудить любого даже глубокой ночью.

Помнится, в годы Великой Отечественной войны Клевенский служил на Северном флоте.

– Опять этот Клевенский со своими прожектами, – частенько ворчал комфлот А.Г. Головко.

А между тем Клевенского по-настоящему беспокоили, тревожили вопросы боеспособности флота. Пусть его «прожекты» и не всегда были удачными, но то, что он делал, всегда было от чистой души, искренне. Отличный штабной офицер, он заботился обо всех, но подумать о себе у него не оставалось времени. Он и умер на боевом посту, уже после войны.

В разгар боев у озера Хасан мы дали кораблям и частям первые директивы по оперативной готовности. Определили, что должны делать по условному сигналу каждый корабль и каждое соединение. Первые проверки показали, что все это далеко не просто. Многое делалось гораздо медленнее, чем планировал оперативный отдел: готовность корабля зависела не только от его экипажа, но и от работы тыла. Какая, скажем, может быть готовность, если корабль вовремя не обеспечили боеприпасами?

Особенно трудным оказалось быстрое рассредоточение кораблей. Много времени занимало затемнение базы. Владивосток не столь уж велик, но широко разбросан по сопкам вокруг бухты Золотой Рог. Город надо было как следует подготовить, разъяснить населению предпринимаемые меры, нужны были, наконец, частые тренировки, а иногда и тревоги.

Хорошо помню, как в самый разгар конфликта я получил сведения: надо ожидать налета вражеской авиации на Владивосток. Сведения были не особенно надежные и позже не подтвердились. Но в то время я считал налет вполне возможным. На память пришли слова командира черноморского крейсера «Красный Кавказ» Н.Ф. Зайца:

– Лучше сыграть три ложные тревоги, чем прозевать одну действительную.

Ложная тревога – это лишнее беспокойство, но зато и учеба, проверка. Д тревога запоздалая может привести к непоправимой беде. В масштабе флота это особенно опасно.

Объявив тревогу отдельным частям, я выехал на командный пункт ПВО. Командующего ВВС флота С.Ф. Жаворонкова застал уже там. Он поднимал части ПВО и истребительную авиацию. С высокой сопки мы видели затемненный город и многочисленные бухты. Соединения кораблей покидали обычные стоянки и расходились по местам рассредоточения.

Когда наступил рассвет и опасность миновала, мы вздохнули с облегчением. Но тревога показала, что для повышения боевой готовности сделано еще мало.

В середине августа бои у озера Хасан закончились. Границы были восстановлены, агрессор получил хороший урок. Но опыт боев не позволял нам успокаиваться. Мы твердо знали теперь, что система оперативных готовностей необходима. Знали также, что для ее детальной разработки и введения в жизнь нужно немалое время и только постоянные тренировки могут обеспечить быстрое выполнение всех предусмотренных мер.

Затемнение базы, прием боеприпасов, рассредоточение кораблей и выполнение первых боевых операций – все это отрабатывалось непрерывно.

Вспоминаю об этом потому, что система оперативных готовностей, начало которой положили на Тихом океане, позднее была введена на всех флотах и сыграла важную роль, когда разразилась Отечественная война. Сначала наше начинание встретили недоверчиво: ведь мы вели работу, что называется, на собственный страх и риск. Из наркомата потребовали подробных сведений, что и как делается. Правда, возражений на наши доклады не последовало.

Вскоре после хасанских событий маршал В.К. Блюхер покинул Дальний Восток. Мы и не думали тогда, что больше его не увидим…

Командование армией принял Г.М. Штерн. На первых порах меня беспокоило, как сложатся наши отношения на работе, выдержит ли наша дружба это испытание. Но и здесь работать со Штерном оказалось так же просто и легко, как в Испании.

Надо было детально обсудить ваши совместные планы. Григорий Михайлович приехал во Владивосток. У меня в кабинете мы развернули карту, на которой были дислоцированы части и корабли. Для нас было ясно, что в любую минуту может возникнуть новый инцидент, и, кто знает, не станет ли он еще более крупным, чем хасанский! Особенно подробно мы обсудили план обороны Владивостока. Атаку на него в лоб по-прежнему считали маловероятной: мощная береговая артиллерия надежно прикрывала подходы с моря. Слабее были укреплены тогда фланги – Посьет и Сучан. Мы решили, что моряки должны ускорить строительство батарей в этих районах, а армейцы примут меры, чтобы там было достаточно сухопутных войск.

Штерн частенько приезжал ко мне во Владивосток. Его обычно сопровождали начальник штаба армии комбриг М.М. Попов и мой друг командующий ВВС П.В. Рычагов. К флоту Штерн проявлял живой интерес.

– Хочу побывать на кораблях, познакомиться с их боевыми качествами и все увидеть своими глазами, – сказал он мне однажды.

Вскоре он так и сделал. Знакомство с флотом помогало ему потом составлять согласованные планы совместных действий сухопутных частей и моряков.

На протяжении всей службы я, бывало, наблюдал споры, даже осложнения между общевойсковыми и флотскими начальниками из-за того, кто кому должен подчиняться. В подобных бесплодных пререканиях напрасно терялось драгоценное время. Со Штерном у меня таких споров не возникало. Позднее, когда мы оба оказались в Москве, я часто бывал в семье Штерна. Григорий Михайлович знакомил меня, еще тогда молодого москвича, со столицей. Если в Москве оказывался Рычагов, он тоже присоединялся к нам и тащил всех в театр. Достать билеты в то время было нелегко, но для Рычагова подобная трудность не существовала. Случалось, он приглашал нас на «гвоздь» сезона.

– А билеты? – спрашивали мы.

– Будут, – уверенно отвечал Рычагов и действительно умудрялся их доставать. Кажется, ему помогали ордена. Грудь его, украшенная Золотой Звездой и многими орденами, выглядела в самом деле внушительно.

В начале апреля 1938 года стало известно, что на Тихий океан выезжает нарком П.А. Смирнов. Мы очень обрадовались этому. В первые месяцы работы вновь организованного Наркомата ВМФ возникло много проблем. Мы думали, что нарком поможет нам разрешить все эти вопросы. Но приезд Смирнова разочаровал всех: он считал своей главной задачей «очистить флот от врагов народа». В результате мы потеряли немало ценных работников.

О беззакониях, порожденных культом личности, уже много написано. Однако слишком просто и легко объяснять все лишь культом личности Сталина. Многие из нас повинны хотя бы в том, что молчали там, где положение требовало высказать свое мнение. За такую пассивность многие расплачивались сами, когда доходила до них очередь.

Аресты на флоте

В ноябре 1937 года командующий Тихоокеанским флотом Г.П. Киреев был вызван в Москву. Помнится, как я провожал его на вокзале. Давая мне указания, он был несколько рассеян и взволнован. А когда собрались в его вагоне, он показался мне даже печальным. Не с таким настроением обычно выезжали в Москву. Но до Киреева так же уехали М.В. Викторов и Г.С. Окунев и… не вернулись. Предчувствие не обмануло Киреева. Вскоре до меня дошли слухи, что он арестован.

Я ожидал нового командующего, считая себя еще недостаточно опытным для такого огромного морского театра. В конце декабря получил телеграмму, в которой сообщалось о моем назначении командующим с присвоением очередного звания, и без рассуждений, хотя и с некоторой опаской, занял этот пост. Молодость, избыток сил в какой-то степени компенсировали недостаток опыта. По мере того как я вникал в обязанности командующего флотом, возникали все новые и новые проблемы. Хлопот и беспокойств было много. Впрочем, вступая в командование флотом, я не ждал легкой жизни. Однако трудности, связанные с быстрым ростом морских сил, с необходимостью надежно укрепить рубежи страны, осложнялись и усугублялись ударами, которые мы получали, казалось бы, с совсем неожиданной стороны, – арестами командных кадров. Я впервые столкнулся с репрессиями против подчиненных мне людей. Хотя я их еще близко не знал, все равно происходящее вызывало недоумение и тревогу.

В памяти вставали события минувшего года, которым я сразу не придал должного значения. Моя работа в Испании была, очевидно, тому причиной. Издалека все выглядит иначе. Вспомнилось, как главный военный советник Г.М. Штерн вызвал меня из Картахены в Валенсию. Я вошел к нему в кабинет и не услышал обычных шуток. Григорий Михайлович не сказал даже своего излюбленного «Салуд, амиго», только молча протянул мне телеграмму из Москвы. В ней сообщалось об аресте М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, И.Э. Якира и других крупных военачальников. То были люди, стоявшие у руля Вооруженных Сил. Что могло толкнуть их на чудовищные преступления, в которых они обвинялись?

Из арестованных я знал одного Якира, да и то видел лишь однажды, когда он посетил в 1933 году крейсер «Красный Кавказ». Григорий Михайлович Штерн был хорошо знаком со всеми, кто упоминался в телеграмме. Он долгое время работал в Москве, встречался с ними и на службе, и во внеслужебной обстановке. Я видел, что он поражен не менее меня.

Мы были в кабинете вдвоем. Штерн рассказывал о Тухачевском и Якире, которых знал особенно хорошо. Он высоко оценивал их деятельность в годы гражданской войны, их роль в строительстве Вооруженных Сил. Так что же произошло? Штерн только пожимал плечами, но не высказывал никаких сомнений в правильности ареста. Тем меньше мог в этом сомневаться я. Вернувшись в Картахену, я информировал товарищей-добровольцев о телеграмме, прочитанной в Валенсии. Не могли мы себе представить тогда, что никакого преступления не было, что арестованные военачальники – жертвы страшного произвола.

Вернувшись в Москву из Испании, я узнал о новых арестах. В первый день, еще по дороге в наркомат, я встретился на Гоголевском бульваре с К.А. Мерецковым. Мы познакомились с ним еще в Испании. – Куда спешишь? – остановил он меня. – Да вот, надо доложиться своему начальству. – Если Орлову, то можешь не торопиться, он вчера арестован.

Я сперва не поверил Кириллу Афанасьевичу. Но такими вещами не шутят. Весть подтвердили другие, и все равно она не укладывалась в голове. Я вспоминал беседы с Владимиром Митрофановичем Орловым, все, что знал о нем. Были у него свои слабости, недостатки, но чтобы такой человек изменил Родине?!

А товарищи рассказывали все о новых арестах. На Черном море были арестованы Н.Моралев, А.Зельинг, А.Рублевский… Я считал их честными советскими командирами, все силы отдававшими флоту. В них я до сих пор не сомневался. Как же так?

– Если ошибка – разберутся, – успокоил меня товарищ, с которым я осторожно поделился своим недоумением.

И я принял тогда эту удобную формулу, еще глубоко не задумываясь над происходящим. Но теперь, во Владивостоке, когда арестовывали людей, мне подчиненных, за которых я отвечал, успокаивать себя тем, что где-то разберутся, я уже не мог. Было непонятно и другое – как арестовывают людей, даже не поставив в известность командующего? Я высказал эти мысли члену Военного совета Я.В. Волкову. Оказалось, он лучше осведомлен о происходящем. Значит, мне не доверяют, что ли?

Некоторое время я еще терпел. Но в феврале 1938 года прокатилась новая волна арестов. Опять я узнавал о них уже задним числом. Как-то позвонил комендант береговой обороны А.Б. Елисеев, спросил, не знаю ли я, что случилось с командиром артиллерийского дивизиона на острове Русский. Я ничего не знал.

– Три дня не выходит на службу, – сообщил Елисеев. – Видно, арестовали.

Предположение подтвердилось. Тогда я отправил телеграмму в Центральный Комитет партии. Я писал, что считаю неправильной практику местных органов, которые арестовывают командиров без ведома командующего, даже не поставив его в известность о происшедшем. Ответа не получил.

Прошло несколько дней, и ко мне приехал начальник краевого НКВД Диментман.

– Имейте в виду, – сказал он в тоне сердитого внушения, – не всегда надо кого-то извещать, если арестовывают врага народа.

Я ответил, что обращался не к нему, а в Центральный Комитет партии, а это не только мое право, но и обязанность.

Диментман ушел весьма раздраженный, но аресты с этого дня прекратились. Несколько недель все было тихо.

В начале апреля 1938 года мне сообщили, что на Тихий океан выезжает Нарком ВМФ П.А. Смирнов. Я уже довольно давно ждал встречи с ним. Надо было доложить о нуждах флота, получить указания по работе в новых условиях. Мы понимали, что реорганизация Управления Военно-Морскими Силами связана с большими решениями по флоту. Страна начинала усиленно наращивать свою морскую мощь.

Одновременно с созданием наркомата был создан Главный военный совет ВМФ. В его состав входили А.А. Жданов, П.А. Смирнов, несколько командующих флотами, в том числе и я. Но пока на заседания совета меня не вызывали. В то время поездка с Дальнего Востока в Москву и обратно отнимала не менее двадцати суток. Начальство, видимо, не хотело из-за одного заседания на такой срок отрывать меня от флота. Словом, я считал приезд нового наркома вполне естественным н своевременным, тем более, что на Северном флоте и на Балтике он уже побывал. Но все вышло не так, как я предполагал.

– Я приехал навести у вас порядок и почистить флот от врагов народа, – объявил Смирнов, едва увидев меня на вокзале.

Остановился нарком на квартире члена Военного совета Волкова, с которым они были старинными приятелями. Первый день его пребывания во Владивостоке был занят беседами с начальником НКВД. Я ждал наркома в штабе. Он приехал лишь около полуночи.

Не теряя времени, я стал докладывать о положении на флоте. Начал с Главной базы. Весь ее район на оперативной карте был усеян условными обозначениями. Тут было действительно много сил. Аэродромы, батареи, воинские части располагались вдоль побережья и на многочисленных островах. Соединения кораблей дислоцировались в бухте Золотой Рог и в ближних гаванях. Но чем дальше на север, тем меньше становилось сил, тем слабее защищались опорные пункты и базы. Отдельные участки побережья находились по договору в руках японских рыбаков, и это еще больше осложняло положение.

Я видел, что нарисованная мной картина произвела на народного комиссара большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А. Смирнов прервал меня: – Это обсудим позднее.

«Ну что ж, – подумал я, – пускай поездит, посмотрит своими глазами. Тогда будет легче договориться».

– Завтра буду заниматься с Диментманом, – сказал Смирнов в конце разговора и пригласил меня присутствовать.

В назначенный час у меня в кабинете собрались П.А. Смирнов, член Военного совета Я.В. Волков, начальник краевого НКВД Диментман и его заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно перестал замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.

Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Диментман доставал из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя и отчество командира, называл его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на листе: «Санкционирую». Это означало: человека можно арестовать. Я в т6 время еще не имел оснований сомневаться в том, что материалы НКВД достаточно серьезны. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой давалась санкция.

Вдруг я услышал: «Кузнецов Константин Матвеевич». Это был мой однофамилец и старый знакомый по Черному морю. И тут я впервые подумал об ошибке.

Когда Смирнов взял перо, чтобы наложить роковую визу, я обратился к нему:

– Разрешите доложить, товарищ народный комиссар! Все с удивлением посмотрели на меня, точно я совершаю какой-то странный, недозволенный поступок.

– Я знаю капитана первого ранга Кузнецова много лет и не могу себе представить, чтобы он оказался врагом народа.

Я хотел рассказать об этом человеке, о его службе подробнее, но Смирнов прервал меня:

– Раз командующий сомневается, проверьте еще раз, – сказал он, возвращая лист Диментману.

Тот бросил на меня быстрый недобрый взгляд и прочитал следующую фамилию.

Когда совещание окончилось, я задержался в кабинете. Ко мне заглянул Я.В. Волков. Тоном товарища, умудренного годами, он сказал, как бы предупреждая от новых опрометчивых поступков:

– Заступаться – дело, конечно, благородное, но и ответственное…

Я понял недосказанное. «За это можно и поплатиться», – видимо, предупреждал он.

В следующий вечер, когда процедура получения санкций на аресты продолжалась, Смирнов и Диментман разговаривали подчеркнуто лишь друг с другом и все решали сами.

Прошел еще день. Смирнов посещал корабли во Владивостоке, а вечером опять собрались в моем кабинете.

– На Кузнецова есть еще два показания, – объявил Диментман, едва переступив порог. Он торжествующе посмотрел на меня и подал Смирнову бумажки Тот сразу же наложил резолюцию, наставительно заметив:

– Враг хитро маскируется. Распознать его нелегко. А мы не имеем права ротозействовать.

Это звучало как выговор. Скажу честно, он меня смутил. Я подумал, что был не прав. Ведь вина Кузнецова доказана авторитетными органами!

После совещания Волков снова заглянул ко мне. Он говорил покровительственно и вместе с тем ободряюще. Дескать, ошибки бывают у каждого, но впредь надо быть осторожнее и умнее, не бросать слов на ветер.

К. М. Кузнецова арестовали, всех остальных тоже. Их было немало. Недаром короткое рассмотрение этих «обвинительных» листов потребовало трех вечеров. Я ходил под тяжелым впечатлением арестов. Мучили мысли о том, как это люди, служившие рядом, могли стать заклятыми врагами и почему мы не замечали их перерождения? Что органы государственной безопасности могут действовать неправильно – в голову все еще не приходило. Тем более я не допускал мысли о каких-то необычных путях добывания показаний.

Нарком провел два дня в море, побывал в Ольго-Владимирском районе. В оперативные дела он особенно не вникал. Может быть, ему, человеку, не имевшему специальной морской подготовки, это было и трудно. Зато он очень придирчиво интересовался всюду людьми, «имевшими связи с врагами народа».

Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы, которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, но ни одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения. На месте нарком решил лишь один вопрос, касавшийся Тихоокеанского флота, но и это решение было не в кашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи подчиненной армии.

– Нет, – возражал я. – То будет уже потерянная для флота авиация.

Я сослался на испанский опыт, показывавший, как важно, чтобы самолеты и корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ был отдан, нам оставалось его выполнять.

Потом Смирнов признался мне, что принял решение потому, что его уговорил маршал Блюхер. Наши «уговоры» на наркома действовали меньше.

В день отъезда П.А. Смирнова мы собрались, чтобы выслушать его замечания. Только уселись за стол, опять доложили, что прибыл Диментман.

– Вот показания Кузнецова, – объявил он, обращаясь к Смирнову.

Смирнов пробежал глазами бумажку и передал мне. Там была всего одна фраза, написанная рукой моего однофамильца: «Не считая нужным сопротивляться, признаюсь, что я являюсь врагом народа». – Узнаете почерк? – спросил Смирнов. – Узнаю.

– Вы еще недостаточно политически зрелы, – зло сказал нарком.

Я молчал. Диментман не скрывал своего удовольствия. Только Волков пытался как-то сгладить остроту разговора, бросал реплики о том, что комфлот, мол, еще молодой, получил теперь хороший урок и запомнит его, будет лучше разбираться в людях…

Признание Кузнецова совсем выбило у меня почву из-под ног. Теперь я уже не сомневался в его виновности. В дальнейшем, выступая по долгу службы, я придерживался официальной версии, говорил об арестованных, как было принято тогда говорить, как о врагах парода. Но внутри что-то грызло меня…

Забегая вперед, расскажу еще о некоторых событиях, связанных с репрессиями. Через несколько месяцев в Москве был арестован П.А. Смирнов. Вместо него наркомом назначили Н.Н. Фриновского. Никакого отношения к флоту он в прошлом не имел, зато был заместителем Ежова.

Весть об аресте Смирнова принес мне Я.В. Волков. Чувствовал он себя при этом явно неловко, был растерян. Ведь еще недавно Волков подчеркивал свое давнее знакомство и дружбу с наркомом. Я не стал ему об этом напоминать.

Вскоре после того во Владивосток прилетел известный летчик В.К. Коккинаки. Он совершил рекордный беспосадочный полет из Москвы на Дальний Восток. Коккинаки был моим гостем. Мы быстро и крепко с ним подружились. Тогда во Владивостоке Владимир Константинович со свойственной ему неугомонной пытливостью интересовался действиями кораблей, был со мной на учениях флота. Когда он собирался домой, мы устроили прощальный ужин. Во Владивосток приехали Г.М. Штерн и П.В. Рычагов. Мы ждали еще члена Военного совета Волкова, а он все не шел. Я позвонил к нему па службу, домой. Сказали, срочно выехал куда-то, обещал скоро быть, да вот до сих пор нет. Пришлось сесть за стол без него.

Ужин был уже в разгаре, когда пришел секретарь Волкова и таинственно попросил меня выйти.

– Волкова арестовали, – тихо сообщил он и виновато опустил голову, словно уже приготовился отвечать за своего начальника…

Такая судьба постигла людей, еще совсем недавно с удивительной легкостью дававших санкции на арест многих командиров.

Уже работая в Москве, я пробовал узнать, что произошло со Смирновым. Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов признавался в том, что якобы умышленно избивал флотские кадры. Что тут было правдой – сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал.