Текст книги "Мертвопись"

Заинтересовавшись, Крячко попросил деда рассказать в подробностях о том визитере. С мучительной гримасой на лице сельчанин кое-как изложил свои отрывочные воспоминания. По его словам, как-то раз собрался он в Проклово. Выйдя к автобусной остановке, дед разговорился с уже поджидавшим автобус бывшим савиновцем, который сейчас проживает в другом месте.

В ходе обсуждения текущих сельских новостей и разных приметных событий из жизни Савиновки, собеседники упомянули Лунного. И вот этот бывший савиновец отметил в разговоре, что художнику и после смерти покоя нет. Минувшим днем он ходил на сельское кладбище проведать могилы своих близких и, пока дергал на могилах траву, пока красил оградку, постоянно слышал какой-то странный стук, словно кто-то колотит в бубен. А когда возвращался назад, у могилы Виталия неожиданно увидел какого-то странного человека. Какой он из себя, во что был одет, тот экс-савиновец не рассказал. Но обратил внимание на какие-то странные пляски чужака. Подобно северным шаманам, тот бил в небольшой бубен и, что-то заунывно напевая, прыгал и кружился на свободном пятачке между могильными холмиками. Заметив, что за ним наблюдают, неизвестный прекратил свои пляски и тут же куда-то смылся. Собственно говоря, именно поэтому бывшему савиновцу он и запомнился. Больше ничего дед рассказать не мог.

К досаде Станислава, его поездка в Проклово оказалась, как он посчитал, тоже не слишком результативной. Побеседовав с соседями Курубякина по подъезду, он выяснил, с кем тот дружил или хотя бы поддерживал приятельские контакты. Таких в Проклове оказалось всего трое. Но ни один из этой троицы не смог сказать, с кем именно Курубякин пошел на кражу. Более того! Двое были крайне удивлены, узнав о том, что их собутыльник подозревается в краже картины из местного музея. А третий объявил, что не виделся со своим «корешем» уже месяца полтора. Да и вообще не собирался видеться с ним и в дальнейшем, поскольку узнал о том, что Курубякин болеет туберкулезом.

Впрочем, директор музея Ворчунова, явив личную инициативу, за прошедшие сутки сумела найти кое-какую информацию о потенциальном организаторе кражи. Одна из ее знакомых, проживающая невдалеке от музея, рассказала, что за неделю до кражи она видела Курубякина в компании с каким-то худым, высоким человеком. Кто тот человек – женщина не знала, но явно не из прокловских. Одет он был в какое-то подобие монашеского балахона. Неизвестный к ней был повернут спиной, поэтому лица его она не разглядела, тем более что находилась от собеседников более чем в полусотне метров. Разглядела лишь то, что неизвестный в балахоне был сутуловат.

– Очень любопытное наблюдение! Очень! – Выслушав напарника, Гуров встал из-за стола и прошелся по кабинету. – Чую, на этот раз нам попалось что-то стоящее. Мне кажется, разработку Джованни и этого «Тояма-Токанава» теперь можно закрывать, даже не начиная.

Не ожидавший столь позитивной оценки своих изысканий, Стас вопросительно взглянул на Льва и уточнил:

– Думаешь, картину спер тот тип, что шаманил на кладбище? Но был-то он в Савиновке три года назад, а картину украли – вот, только что… Если ее и в самом деле украл тот «шаман», то почему сделал это только сейчас? Чего он ждал три года?

– Стас, обстоятельства могут быть самые разные, причем очень неожиданные. Почему я так подумал? Видишь ли, версия о причастности к краже тех двух иностранцев даже на первый взгляд смотрится слишком шаткой…

– А жаль! – цокнул языком Крячко.

– Это почему же? – удивленно взглянул на приятеля Лев.

– Я насчет японца. Жаль, если не он. Что-то последнее время к этим япошам я не питаю даже намека на что-то хорошее.

– А раньше питал? – иронично усмехнулся Лев.

– Ну, хотя бы относился нейтрально. А последние годы они с этими своими наездами насчет Курил довели уже до белого каления! Они, блин, за этот свой долбаный отряд садистов семьсот тридцать один как положено еще не ответили! А тут читаю на днях в Интернете, что, мол, если Япония силой захватит Курилы, то Россия им проиграет, и они оттяпают чуть ли не всю Сибирь. Какой-то там «военный аналитик» так сказал. Ну, я накатал комментарий, сказал все, что думаю о японцах и этом эксперте!

– Небось с крепкими выражениями? А модераторы не забанили? – поинтересовался Лев, сохраняя серьезное выражение лица.

– Кто, кто? Мордераторы? Это те, у которых морда шире плеч? И о какой бане речь? – несколько растерялся Станислав.

Выслушав пояснение Гурова, он разочарованно протянул:

– У-у-у… А я-то думал! То есть этот хренов модератор может отправить мое мнение в корзину и заблокировать меня, чтобы я больше ничего не мог написать? И это называется свобода слова? Ха!

– Да, Стас, свобода слова – штука относительная… Но вернемся к нашим подозреваемым. Значит, некий новый персонаж, хотя мы о нем вообще еще ничего не знаем, вносит в эту ситуацию какие-то непредсказуемые обстоятельства. Я изначально чувствовал, что в этом деле слишком многое очень даже непросто. А после того как сегодня побывал на Грачихинском бульваре, понял окончательно: чтобы раскрыть кражу в Проклове, уже имеющегося нам недостаточно. Нужно что-то нешаблонное. И вот оно, кажется, появилось.

– Будем надеяться! Ну а что интересного услышал ты на Грачихинском? – поинтересовался Стас. – Какие-то проблески есть?

Но Гуров ответить ему не успел, поскольку в дверь раздался осторожный стук.

– Войдите! – пригласил Лев, и в кабинет заглянул помощник дежурного по главку капитан Блинников.

– Тут к вам гость – иностранец! – сообщил он. – Что, пусть войдет?

– Да, пусть, пусть! – озадаченно взглянув на Блинникова, откликнулся Крячко.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел, как сразу поняли оба приятеля, не кто иной, как… Джованни! Поздоровавшись на ломаном русском, итальянец заговорил на более-менее приличном английском:

– Синьоры офицеры, я хотел бы поговорить с вами вот о чем. Сегодня я прибыл на грачихинский вернисаж с целью осмотра экспозиции и приобретения полотен. И вдруг я там услышал от художников высказанные ими претензии. Ссылаясь на вас, они утверждали, что якобы я могу быть причастен к похищению лучшего полотна художника Лунного, поклонником творчества которого являюсь. В чем дело, синьоры?

– Синьор Джованни, – Гуров тоже заговорил на английском, – предположение о возможной причастности того или иного лица к какому-либо происшествию не есть уже предъявленное ему официальное обвинение. Да, мы расследуем исчезновение картины Лунного из музея краеведения города Проклова. И можем предполагать возможную причастность к этому происшествию самых разных людей. Разумеется, в первую очередь под подозрением оказываются те, кто в наибольшей степени может быть заинтересован в обладании полотнами Виталия Лунного. Я понятно изъясняюсь? – спросил он, скороговоркой переведя для Стаса на русский сказанное итальянцем и им самим.

– А давайте вы меня сейчас допросите? Хорошо? – пожав плечами, предложил Джованни. – Мы сейчас обговорим все нюансы происшедшего, с учетом всех «про» и «контра». И когда – я в этом твердо уверен! – вы убедитесь в моей полной невиновности, я смогу находиться в России, уже не думая о том, что мне вдруг может быть предъявлено обвинение в каких-то противозаконных действиях.

Переглянувшись со Стасом, Лев утвердительно кивнул и, переставив свободный стул из угла кабинета к своему столу, движением руки пригласил Джованни присаживаться. Сев на свое место, он достал из ящика стола бланк протокола и, вооружившись авторучкой, задал дежурные вопросы. Затем последовали вопросы, касающиеся алиби итальянца. Крячко тем временем «раскочегарив» электрочайник, налил по стакану крепко заваренного чая Гурову и Джованни, впрочем, не забыв и о себе. Когда на столе появилась коробка конфет, глаза итальянца увеличились раза в полтора («Mamma Mia! Ни фига себе допрос – с чаем и конфетами!»).

Судя по всему, гость с Апеннин человеком был предусмотрительным и даже педантичным: отвечая на вопросы Гурова, он доставал из барсетки билеты, чеки гостиниц и автозаправок… Гуров все это фиксировал в протоколе, заполняя его одновременно по-русски и по-английски. Доказав свое железное алиби, синьор Джованни торжествующе улыбнулся. Он подписал протокол (предварительно все дотошно перечитав), поблагодарил за чай и откланялся.

После отбытия итальянца приятели продолжили разговор, прерванный его появлением. Лев вкратце рассказал о своей сегодняшней встрече с художниками. Стас сразу же обратил внимание на слова Линкса о возможной причастности японского ценителя живописи к тому, что произошло с Лунным. Но Гуров, усмехнувшись, указал на дверь кабинета, за которой совсем недавно скрылся Джованни.

– Вот! Только что ты мог убедиться лично, что эта версия из «ходульных». Ткни пальцем, и она развалится. Но я еще не закончил. Есть еще один интересный типаж…

Он рассказал про психопата, пытавшегося на вернисаже уничтожить картину Лунного. Рассказал и о своих сегодняшних звонках психиатрам по поводу того странного типа.

– То есть у тебя имеется еще один подозреваемый? – прищурился Станислав.

– Формально подозреваемый, – внес уточнение Лев, направляясь к чайнику со своим бокалом. – Понимаешь, персонально это может быть необязательно тот самый, а совсем другой человек. Но с таким же психическим отклонением, которое именуется пигмалионизмом.

– А-а-а, слышал, слышал! – закивал Крячко. – Это когда мужик в парке игнорирует домогающуюся его даму, но при этом пытается совратить гипсовую «девушку с веслом»? Ну а при чем тут картины?

– При том, – отпивая чай, сделал многозначительную паузу Лев, – что у пигмалионистов есть свои, скажем так, разновидности. Кто-то тащится от «девушки с веслом», кто-то от Медного всадника, а кто-то и от пейзажа или натюрморта.

– Допустим… – ухмыльнулся Стас. – Но, надо понимать, пигмалионист, обожающий какую-то вещь, вряд ли захочет ее разбить или, например, изрезать ножом, если это картина?

– Знаешь, я не психиатр, и душа пигмалиониста для меня потемки вдвойне, но… Как говорят в народе? От любви до ненависти – один шаг. Подозреваю, что тот чудила из Литвы, который в восемьдесят пятом в Третьяковке облил серной кислотой картину Рембрандта, был к ней очень неравнодушен. И напал на нее не из-за каких-то, как он говорил, политических убеждений, а из-за все того же: так не доставайся же ты никому!

– Ну да, это было, было! – Крячко почесал кончик носа. – Помню тот случай. Про это же и писали очень много, и по телику показывали… Картина, по-моему, называется «Даная»? О! Разбираюсь в искусстве! А тот же придурок вроде бы ее еще и ножом порезал? Во козел!.. Между прочим, что мне запомнилось о том полоумном: он никогда не был женат, у него в жизни не было ни одной женщины. Уловил, Лева? Те, что чураются женщин, склонны к очень нехорошим делам. Кстати, Лева, а эта «Даная» не из таких, как «Джоконда»? Она не вампирничает по части высасывания жизненных сил? Ты не в курсе? – неожиданно поинтересовался он.

– Сейчас глянем… – Со сдержанной улыбкой Лев постучал пальцами по клавиатуре и щелкнул «мышкой». – Вот, материалы по «Данае»… Нет, Стас, скорее она сама неудачница, раз с ней такое произошло. А ты, я гляжу, все о том же – «те, что чураются женщин, склонны к очень нехорошим делам»… Голодной куме – одно на уме! Но давай вернемся, как говорится, к нашим баранам, то есть к гражданам, которые нас интересуют в контексте кражи картины. Думаю, надо будет раздать портрет этого чудилы, который «засветился» на Грачихинском бульваре, участковым тамошнего округа. Вдруг кому-то он знаком?

– Согласен! Только вот вопрос: из прибабахнутых на голову ты кого именно подозреваешь? Того, что «камлал» у могилы Лунного, или другого, что с ножом кидался на картину? Или ты считаешь, что это может быть одно и то же лицо?

– Что одно и то же лицо – не думаю… – отрицательно качнул головой Гуров. – Хотя такая вероятность, пусть и мизерная, но все-таки существует. Однако совершенно определенно могу сказать: максимум усилий в розыске картины Лунного мы нацелим…

Что он собирался сказать дальше, для Станислава осталось неизвестным, поскольку, перебив Льва, отрывисто запиликал его телефон внутренней связи. Подняв трубку, Гуров услышал голос Орлова:

– Стас на месте? Ко мне зайдите!

Выходя в коридор, Крячко повернулся к напарнику:

– Ну, так на что мы теперь нацелимся?

– В большей мере нацелимся на людей с отклонениями в психике… – захлопнув дверь, пояснил тот.

Когда они вошли в кабинет Орлова, генерал оказался не один. Некий недурно одетый гражданин с диктофоном и блокнотом о чем-то доверительно беседовал с ним. Как оказалось, это был спецкор столичного еженедельника «Мгновения века» Ефим Морженин. Его очень интересовали обстоятельства случившегося с Виталием Лунным.

– Мы солидное издание, каких-либо «желтых» материалов не публикуем, – неспешно жестикулируя, пояснил журналист. – Поэтому наш главный редактор поручил мне взять материал у людей, которые знают об этом деле не понаслышке, которые не склонны к выдумкам и мистификациям. Очень просил бы вас рассказать, насколько это позволяют рамки тайны следствия, что же на самом деле произошло с Владимиром Лунным?

– Он Виталий… – деликатно поправил Гуров. – Если честно, то я не считаю это дело чем-то из ряда вон выходящим. Бывали и позамысловатее, и куда более запутанные. Поэтому, даже выйдя за рамки упомянутой вами тайны следствия, чего-то особенного рассказать не смогу. Этим делом мы занимаемся всего лишь пару дней, поэтому, как выражается один известный политик, буду краток.

Опустив такую подробность, как то, что они со Стасом фактически начали расследование еще до официального решения Орлова на этот счет, Лев построил свой спич, сделав упор на «ценные указания», данные им начальником главка. По его словам, из некоего источника, который в данный момент они раскрыть не могут, Петру Орлову лично поступила информация о том, что умерший три года назад художник-самородок Виталий Лунный в реальности был кем-то отравлен. Поскольку данная информация никаких подтверждений не имела, генерал Орлов приказал им в любое свободное время попытаться хотя бы в общих чертах уточнить, насколько она верна.

– Ну вот! – поймав паузу в повествовании Гурова, заговорил Морженин. – А Петр Николаевич рассказывал мне, что вы в большей степени сами взялись за это дело…

– Скро-о-мничает! Его второе имя – генерал Скромность, – негромко рассмеялся Лев. – Он всегда старается держаться в тени и очень часто даже свои заслуги приписывает другим, в частности нам со Станиславом Васильевичем. Не стану углубляться в детали, могу лишь сказать, что наш главк держится прежде всего на нем. И это – факт бесспорный. Но продолжим о происшедшем с Виталием Лунным…

Слегка порозовев, Петр с укоризной взглянул на Гурова («Лева, ну на хрена мне такая реклама?»), на что тот ответил столь же выразительным взглядом: «А нефига было нас вытаскивать сюда, чтобы мы тут разводили всякие пустопорожние трали-вали! Сам, что ли, не мог от прессы отдуться?»

Продолжив свое повествование, он рассказал об их со Стасом первом визите на Грачихинский бульвар. Поведал о том, какие интересные люди там выставляют свои творения. Дабы не нарваться на обвинения в обскурантизме со стороны либералов, чрезвычайно обожающих так называемое «современное искусство», пару как бы комплиментов сказал и в адрес примитиво-абстракционистов с Грачихинского. А потом Лев в общих чертах передал услышанное от художников, в частности от Линкса и художника Игоря по прозвищу Мосол об аномальных (а как их еще назвать?) явлениях, связанных с творениями Лунного.

Далее Лев коснулся их со Стасом визита в Савиновку и Проклово, рассказал о краже самой значимой картины Лунного «Портрет Вечности», о перипетиях, связанных с эксгумацией тела художника. Этот момент Морженина чрезвычайно заинтересовал. Он задал уйму вопросов, главным из которых был: так можно ли считать Виталия хотя бы условно живым или его тело по-настоящему мертво и всего лишь неким загадочным образом «законсервировано»?

– Видите ли, я сыщик, а не биолог, – усмехнувшись, развел руками Гуров. – Могу ли я назвать живым человеческое тело, имеющее температуру окружающей среды, не совершающее дыхательных движений, в груди которого не бьется сердце? Понятное дело, нет. Но могу ли я назвать это же тело мертвым, если оно не имеет трупного окоченения, если нет никаких признаков биологического трупного распада тканей? Если современная аппаратура фиксирует в нем едва заметные признаки активности сердца и мозга, а в его сосудах кровь, хоть и загустевшая, но не свернувшаяся? Тоже нет. Мы сами ждем результатов исследований, которые в настоящее время проводят ученые-медики.

Задав Льву еще несколько вопросов, Морженин поблагодарил оперов и Орлова, после чего поспешил в свою редакцию. Когда корреспондент скрылся за дверью, издав недовольное «Гм-м-м-м!», Петр досадливо попенял:

– Лева! Ну, вот зачем это? Зачем на меня «переводить стрелки»? Я сразу понял твою «маленькую хитрость» – выставить меня всемогущим и всеведущим, чтобы в следующий раз все газетчики перли только ко мне, а вы были, как говорится, не кляты и не мяты. Ну уж, нет! Не отбрыкаетесь! Тоже будете давать интервью. И ты, Стас, тоже, кстати говоря!

– А я-то о чем буду рассказывать? – изобразив из себя ничего не понимающую святую простоту, помотал головой Крячко.

– Да о чем хочешь! – саркастично-мстительно хохотнул Орлов. – Например, о том, как усердно работаешь над улучшением столичной демографии.

Ответом ему был дружный смех приятелей – таким они его не видели уже давно.

– Да ну вас, черти настырные! – тоже, рассмеявшись, отмахнулся генерал. – Вы мне вот что лучше скажите. На ваш взгляд, картину найти реально?

– Думаю, да-а-а… – покосившись в сторону Гурова, с некоторой самоуверенностью обронил Стас.

Лев высказался более осторожно:

– С достаточно высокой степенью вероятности, картину мы найдем. Но… Может так случиться, что при определенных обстоятельствах она окажется утраченной навсегда. Вот этого я боюсь больше всего.

– Имеешь в виду, что ее вывезут за границу? – насторожился Орлов.

– Это полбеды… – На лице Льва промелькнула тень досады. – Даже если ее вывезут, все равно остается шанс вернуть. Утраченной навсегда она может стать, если ее физически уничтожат. А такое тоже не исключено.

– А кто и для чего ее может уничтожить? – В глазах Стаса отразилось крайнее недоумение.

– Есть категория людей из числа тех же пигмалионистов, которые, съехав крышей окончательно, от обожания предметов своего вожделения переходят к, своего рода, их ритуальному уничтожению. Я сегодня прочел статью одного психиатра, который писал именно об этом. Он анализировал поступок того вандала, который пытался уничтожить «Данаю». И вот, по его мнению, у таких сдвинутых по фазе в какой-то момент появляется жажда уничтожать все самое ценное, что восхищает многих других.

– И ты считаешь, картина могла попасть в руки такого варвара? – нахмурился Петр.

– Надеюсь, что не попала… – с озабоченностью на лице ответил Гуров. – Этот психиатр рассказал про одного западноевропейского богача. Тот всю жизнь скупал все самое редкое и ценное – картины, ювелирные украшения, статуэтки, старые книги. Для окружающих он был обычным нуворишем, который вкладывает деньги в ценности такого рода. И лишь когда этот полоумный умер, оказалось, что все скупленное им было уничтожено. Для чего? По словам его слуги, старик получал удовольствие от того, что он как бы казнил раритеты. Он выкалывал глаза изображенным на портретах, он писал на картинах всякую похабщину… Пардон за подробность, справлял на ценные вещи свои естественные надобности, а потом их сжигал. Или разбивал молотком. Последнее, что он уничтожил, была одна из скрипок Страдивари.

– А что же его наследники? – обалдело глядя на Льва, выдохнул Крячко.

– Он был пожизненно одинок. У него никогда не было женщины, не было семьи и детей. Он жил по принципу: после меня – хоть потоп. Когда у него кончились деньги на счетах, он заложил свое предприятие, потом набрал огромных кредитов и все, все, все деньги пустил на одно – скупал и уничтожал раритеты. Когда он умер, банкиры рвали на себе волосы – как теперь вернуть уничтоженные им миллионы евро? Все-то думали, что у него дома второй Лувр, а на деле оказались пустые, закопченные стены виллы и кучи мусора по всем углам. А ведь такой дегенерат может оказаться и у нас…

– Башку бы ему оторвать, такому уроду! – тягостно вздохнув, проворчал Орлов. – Мужики! Давайте, поднажмите! Эту картину надо найти во что бы то ни стало. Если она будет уничтожена и это попадет в СМИ… О-о-о… Нас таким дегтем обольют – мало никому не покажется. Что у вас на сегодня?

– По тому округу, к которому относится Грачихинский бульвар, всем участковым, гаишникам и операм надо раздать портрет того припадочного, который три года назад пытался порезать картины Лунного, – начал загибать пальцы Гуров. – Завтра едем искать очевидца, который на кладбище у могилы Виталия видел еще одного полоумного, изображавшего из себя шамана. Еще раз прочешем Проклово. Кстати, Стас, а Ворчуновой ты показывал портреты подозреваемых?

– Да, показывал. Она никого не опознала…

– А вахтерам, уборщицам музея? – выжидающе взглянул на приятеля Лев.

– Н-нет, этим не показывал… – конфузливо засопел носом Станислав. – А ты считаешь, надо было… Вообще-то да! Блин! Ты прав – надо было и им показать! Тьфу ты, черт! Все верно! Директор кого-то видит, кого-то – нет, а вахтеры видят всякого и каждого…

– А эти воровские лазы они там хоть как-то заделали? Или «метро» в подвал музея так и осталось? – спросил Орлов, глядя на Стаса и постукивая по столу кончиком авторучки.

– По-моему, нет… – Поморщившись, тот потер пальцами подбородок, покрывшийся за день подросшей щетиной.

– Черт подери! Типично провинциальный бардак! – Лев достал свой телефон. – Если там все настежь, то тогда и все остальное у них растащат!

Он набрал номер телефона директора прокловского музея. После второго или третьего звонка в трубке послышался знакомый голос:

– Алло, кто это?

– Анна Романовна, это Гуров, опер из главка. Добрый день. Или, вернее, уже вечер. Да вот, хотим узнать, что сделано, чтобы закрыть дорогу ворам внутрь здания музея?

– Лев Иванович, – поминутно вздыхая, заговорила Ворчунова, – мы, что могли, то сделали сами. Мы с уборщицами забили дыры в полу досками. Ту яму, что в кустах, засыпали мусором. Правда, не доверху. Ну, много ли можно сделать в три бабские силы? В подвале лаз тоже, как смогли, закидали землей. Вот и все. Понятное дело, если кто захочет, так за полчаса все там раскопает. А что еще можем сделать? Администрация обещала помочь «когда-нибудь», а у нас самих деньги откуда?

Предупредив свою собеседницу, чтобы завтра она оказалась на месте, Лев нажал на кнопку отбоя и стукнул кулаком по коленке:

– Надо малость поднапрячь тамошний райотдел, чтобы у музея хотя бы время от времени кто-то появлялся. Типично расейское разгильдяйство. Кто-то дурака валяет, а у нас потом работы прибавляется!

– Дай-ка номер тамошнего ОВД! – Петр снял трубку телефона и, под диктовку Льва, пробежался пальцами по клавиатуре одного из городских телефонов. – Алло! Это Прокловское ОВД? Подполковник Цепилов? Добрый день, главк угрозыска, генерал-лейтенант Орлов…

Железным, непререкаемым тоном Петр приказал взять под наблюдение музей краеведения. Чтобы не только «овошники» держали его под своим контролем, но время от времени наведывались туда и патрульные группы. Кончив говорить, он созвонился с информотделом и приказал информационщикам разослать портрет психа-вандала по всем столичным и подмосковным ОВД.

– Думаю, по одному лишь округу, куда входит Грачихинский бульвар, маловатым будет охват, – пояснил он приятелям. – Но, други мои, сконцентрировавшись на психах, не надо забывать и про банальный криминал. Мало ли? Вдруг психи тут ни при чем, а полотно украли обычные ворюги?

– Не забываем, не забываем… – коротко кивнул Гуров. – Я уже задействовал Амбара. Думаю, завтра какой-то результат будет.

Впрочем, некоторые результаты последовали всего полчаса спустя. Когда Лев, поработав у информационщиков с их базами данных всевозможных криминальных субъектов с психическими отклонениями, собирался домой, зазвонил его телефон. Это был доктор Никифоров из Института Сербского. Он нашел информацию трехлетней давности о пациенте, которого наряд полиции доставил в их клинику с Грачихинского бульвара. Звали этого человека, у которого произошло обострение маниакально-депрессивного психоза, Жерар Снякунтиков.

– Проживал он в Трехпольном переулке, дом пять, квартира шестнадцать. Где он может быть сейчас – не могу сказать. В нашей клинике на лечении он пробыл месяца три, а когда его состояние стабилизировалось, был выписан. Разумеется, его следовало бы держать в поле зрения специалистов, но вы же сами знаете, что сейчас это не приветствуется как пережиток времен «карательной психиатрии». Теперь даже самые опасные очень часто совершенно бесконтрольны. Это все, что могу вам сказать… – с сожалением пояснил врач.

Впрочем, и этой информации было вполне достаточно для того, чтобы начать поиски Снякунтикова. Гуров сообщил его домашний адрес информационщикам, и… «машина» розыска закрутилась. Майор Жаворонков тут же связался с ОВД, в епархию которого входил Трехпольный переулок, и уже через полчаса ему сообщили, что такой человек, как Жерар Снякунтиков, восемьдесят шестого года рождения, по названному адресу не проживает с прошлого года. В базе данных граждан, зарегистрированных по Москве и Московской области, он нигде не значился вообще. Сообщив об этом Гурову, Жаворонков предположил:

– Лев Иванович, не исключено, квартиру он потерял и сейчас где-нибудь бомжует. Поэтому его и нет нигде…

– Да, похоже на то… – согласился Лев и решил немедленно съездить в Трехпольный переулок, чтобы там лично собрать всю возможную информацию.

Трехпольный переулок оказался своего рода островком пятиэтажек, который со всех сторон теснили ультрасовременные дома-башни в два, три, а то и четыре десятка этажей. Подъехав к дому номер пять, он подошел ко второму слева подъезду и набрал на домофоне цифры «один» и «шесть». После пары гудков в коммутаторе раздался щелчок, и женский голос произнес вопросительное «Да?».

– Здравствуйте, я из полиции, полковник Гуров. Я хотел бы вам задать пару вопросов.

Издав удивленное «А-а-а…», обитательница шестнадцатой квартиры отперла дверь, и Лев вошел во вполне приличного вида подъезд. На пороге шестнадцатой квартиры стояла молодая женщина, с некоторой тревогой глядя на незнакомца. Гуров показал ей удостоверение и пояснил:

– Меня интересует проживавший здесь ранее Жерар Снякунтиков. Вам такое имя знакомо?

– Да, я о нем слышала от соседей, – утвердительно кивнула хозяйка квартиры. – Проходите…

За чашкой чая собеседница Льва, назвавшаяся Галиной, под воинственные крики двоих сорванцов лет пяти, которые играли в индейцев, рассказала, что они с мужем купили эту жилплощадь у некоего дельца. Ее муж в данный момент был в отъезде (он работает дальнобойщиком), и она со своей «гвардией» ждала его возвращения с часу на час. По словам Галины, до этого их семья несколько лет жила по съемным квартирам. И лишь подкопив денег, они с мужем решились на приобретение собственного жилья.

– Знаете, кто деньги имеет, тот их вкладывает в недвижимость, – сдержанно вздохнула Галина. – Как рассказывали мои соседи, Снякунтиков пропился до нитки и влез в огромные долги по банковским кредитам, поэтому выставил свою квартиру на продажу. Покупатель, естественно, тут же нашелся. Ясное дело, у Снякунтикова он купил по заниженной цене, а нам втюхал раза в полтора дороже. Ну а куда денешься? Вот только совсем недавно расплатились… Но зато теперь у нас есть свое законное пристанище…

На вопрос Гурова, не знает ли она, где Снякунтиков может обитать в настоящее время, Галина пояснила, что краем уха слышала от одной из бабушек, проживающих в этом же подъезде, будто он в соседнем микрорайоне сошелся с какой-то особой намного старше себя. Но с кем именно и где та женщина проживает, она не знала.

– А с того времени, как вы сюда вселились, этот человек здесь не появлялся? – Лев достал рисованный портрет Жерара Снякунтикова и показал Галине.

– Это он и есть? – удивилась она. – Хм-м-м-м… А вы знаете, как-то раз… Ну, месяца полтора назад, похожий на него тип сидел на лавочке у нашего подъезда. Да, да, скорее всего, это он и был! Скажите, Лев Иванович, а он не опасен?

Гуров неопределенно пожал плечами, не зная, как лучше сказать. Пугать не хотелось, но и говорить о Снякунтикове как о «белом и пушистом» тоже было не резон.

– Галя, не хотел бы вас пугать, но… С головой у него, конечно, не все в порядке. Правда, насколько я знаю, к людям агрессии он не проявляет. Он отчего-то бывает агрессивен к полотнам художников. Года три назад пытался порезать картину одного самодеятельного художника на уличном вернисаже. Его отправили к психиатрам. В клинике его лечили и потом выпустили. Я не думаю, что он очень уж опасен, но… Все же, на всякий случай, если вдруг здесь появится, немедленно нам сообщите. Вот моя визитка.

Закончив разговор с Галиной, Лев попросил познакомить его с кем-то из старожилов этого дома.

– А-а, ну так давайте провожу вас к тете Шуре, – предложила Галина, – она этажом выше. Она здесь живет как бы не с восьмидесятых…

Тетя Шура оказалась рослой строгой дамой лет семидесяти. Когда-то она работала учительницей русского языка и литературы, поэтому изъяснялась очень грамотно. Узнав, кто к ней пришел, тетя Шура (точнее сказать, Александра Евгеньевна) охотно согласилась рассказать о Снякунтиковых все, что о них знает. Прежде всего она поведала, откуда у Жерара такое экзотическое для России имя.

– Его мать, Вера, с детства была ярой фанаткой этого красавчика-француза Жерара Филиппа. Знаете о таком? Вот! А комедия «Фанфан-Тюльпан» – это был ее любимейший фильм. В честь этого француза она и назвала своего сына Жераром…

Как рассказала тетя Шура далее, Вера Снякунтикова настолько пылала любовью ко всему французскому, что даже родить ребенка решила только от француза. А тут, как раз в восемьдесят пятом, состоялся Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. И вот Вера, тогда еще учащаяся одного из столичных ПТУ, специально нашла себе французского студента. Познакомилась с ним в одном из кафе, пригласила домой, где и затащила к себе в постель.

– Ну, как сказать – «затащила»? – Александра Евгеньевна саркастически улыбнулась. – В пору всепланетного праздника свободной любви… Ну, Лев Иванович, как еще можно было бы назвать столь масштабное молодежное мероприятие, где собрались молодые люди, скажем откровенно, далекие от морального кодекса строителя коммунизма? Запад к той поре уже пережил так называемую «сексуальную революцию», поэтому в той фестивальной среде вполне часто звучал всем понятный и близкий пароль – «секс». И порой достаточно было произнести лишь одно это слово… Ну, к чему там, понимаете ли, всякие формальности типа «ай лав юу»? Просто «секс» – и все, всего через минуту в ближайших кустах мог начаться процесс «братания» разных рас и народов. Вы ведь, наверное, помните, сколько в те дни было работы у милиции и дружинников?