Текст книги "Левша (сборник)"

Административная грация

Оскверни беззаконие всю землю и наполнена суть дела их вредная.

Ездры. III кн., гл. XV, 6

(ZAHME DRESSUR…[28]28
  Мягкая, ручная дрессировка (нем.).


[Закрыть] В ЖАНДАРМСКОЙ АРАНЖИРОВКЕ)

В наши смрадные дни даже в тиши меррекюльских песков никуда не уйти от гримас и болячек родной политики: минувшим летом среди тамошних генеральш ужасно много было тревог и смущения из-за их «неопытных мальчиков». Так зовут одни из них своих сыночков, другие племянников, достаточно сомнительной марки, а третьи просто жоли-гарсонов, при взгляде на мощные плечи которых начинают согреваться пламенем былых страстей их увядшие сердца и потухающие взоры. Волнует генеральш то, что теперь опять стало неспокойно, и молодому человеку легко так оступиться, что «этого потом и не поправить». Особенно трепыхали те, у кого их жоли-крошки учатся в Московском университете, откуда армянский просветитель России рукою властной изверг профессоров Муромцева и Ковалевского. Большинство «крошек» лекциям предпочитают катки, танцклассы, но задор требует отважного геройства, и когда начальство отняло этих «властителей дум», крошки стали волноваться, делать бетизы и этим огорчать генеральш.

Одна из них волновалась особенно пылко и, тряся пучком фальшивых кудерок над подмазанным лобиком, взвизгивала:

– Я не стерпела и у cousine Barbe самому Михаилу Никифоровичу так и отрезала: pas de zide, pas de zide[29]29
  Не усердствуйте (фр.).


[Закрыть], но он все боится, что нас от Европы отмежуют по Нарву, и только потирал руки, а путного ничего сказать так и не сумел…

Услыхав нападки на Каткова, отдыхавший среди тех же меррекюльских песков директор гимназии с Волыни, не то из хорватов, не то из чехов, вскипел священным патриотизмом и восстал на защиту достолюбезного хорватским сердцам апостола от Страстного бульвара и, взвизгивая не хуже генеральши, стал кричать на нее, что она не разумеет предуказаний державной политики, ради которой надо изъять не только Муромцева и Ковалевского, но и всех иже с ними.

– Корень зла да извержен будет! – вопил директор, вздымая к тусклому чухонскому небу свой тощий перст.

– Но это значит дразнить Европу! – вопила генеральша.

– И будем дразнить Европу, и будем, но зато не оставим дома нечисти и злоучений, – твердил директор.

Когда они, неистово споря, удалились от скамейки возле памятника, хранивший дотоле молчание сановник из весьма заслуженных презрительно поглядел им вслед и наставительно подвел итог их спору:

– И злоучений оставлять не след, но и дразнить Европу тоже не годится, а всему беда в том, что люди сегодняшнего дня не умеют вести свою линию аккуратно, рубят, может быть, и по нужному месту, но неловко, без грации. Вот как эти самые чехи на рояли играют: ни в одной ноте не сфальшивит, а того туше, каким вас Антон Григорьевич ласкает, у них ни за что не выходит…

– Так, ваше превосходительство, полагать изволите, – спросил кто-то сановника, – что и администрации туше необходимо?

– Всенепременнейше-с! И что прежде эту грацию администрация в политике соблюдать умела, поясню примером из своих личных опытов.

До того как меня призвали в столицу, в состав высшего учреждения империи, правил я университетским городом на юге. Время было смутное. Турецкая война, черняевские добровольцы под аккомпанемент аксаковских юродств всех всколыхнули, и моего предшественника среди белого дня в самой людной части города в карете пристрелили. Мне такая участь не нравилась, и с первого же дня стал я зорко присматриваться, и вижу, что всей смуте центр и верхушка – университет и ветеринарный институт: студенты всё больше хохлы, пылкие, упрямые. Под масть им и профессора, которые молодежь и подзуживали, кто поглупей – явно, на лекциях, а кто похитрей – из-под полы, на гулянках да на вечерках. Особенно один трибун у них славился: и умница и оратор не хуже Гамбетты, так что стриженые дивули прямо его слободским Лассалем окрестили и всё ждали, когда же он их сомкнутыми рядами, как шпильгагенский Лео, поведет на «последний, решающий бой».

Присмотрелся я к нему, собрал через жандармского полковника все, что знать полагалось, и вижу, что при нем у нас добра не будет. Решил с ним развязаться.

По прежней моей службе расправляться с ученым народом не приходилось, и сильно я задумывался, как бы мне по неопытности не наделать неловкостей, а нас еще в корпусе учили, что на каждую лошадь особый трензель приходится и что важнее всего знать, каким какую тянуть надо. Сижу раз в сумерки у камина и думаю, каким трензелем его подловить, и вдруг адъютант докладывает, что владыка пожаловал с визитом. Архиерей у меня был весьма тонкий, под крылом у московского Филарета взращенный, и после благословения сразу же заметил мою задумчивость и спросил, в чем дело. Я ему все доверительно доложил – и про туземного Лассаля, и про свои поиски трензеля на него. Владыка слушает, янтарные четки перебирает, а потом и спрашивает, не ввел ли я в свои мысли на сей счет учебное начальство. «Нет, – говорю, – вам, владыко святой, свои мысли первому открываю». – «Ну, – говорит, – тогда это дело очень просто, и предоставьте его моему смирению: наш ведь граф Дмитрий Андреевич и Синод и учебную часть ведает и весьма одобряет, когда мы, духовные, по учебному ведомству его не оставляем без оповещений. Вот на днях к великому празднику к нему с просфорой игумена посылать буду и при сей оказии письмецо насчет вашего Лассаля отправлю. Мой отец Исихий раб верный, а на почте все секретнейшие бумаги нигилистовы приспешники читают и разглашают. Пожалуйте ко мне на днях после вечерни чайку с липовым медом попить, а я к тому времени чернетку своего послания приготовить авось удосужусь». Поблагодарил владыку, заехал к нему дня через три и к его изложению еще кой-какие узорчики подбавил, но в общем владыка все изобразил очень кстати, про меня ни слова, а смущает, мол, его архиерейскую совесть сей трибун аки лев, искай поглотити во вверенном его пастырскому жезлу стаде неразумных овец.

Повез письмо с просфорой отец Исихий, вернулся обратно, прошло еще месяца полтора, а сверху никакого внимания к Лассалю моему не заметно. Осведомился у учебного попечителя, который тоже к Новому году на невские берега прокатился. Оказывается, у него граф только осведомился, почему этого профессора во все общества председателем выбирают да на всех вечерах речи говорить просят. Вижу, стало быть, что владыкино письмо до графа дошло, но тем больше удивляюсь его бездействию и непринятию никаких мер по части «оздоровления корней», о котором и тогда уже Катков усердствовал. Решил: или наш Лассаль сильную руку в столице имеет, или правы те, кто вопит, будто «вожжи из рук выпущены». Так прошло среди неопределенности месяца два-три, как вдруг узнаю, что нежданно-негаданно Лассаля из председателей в самом что ни на есть передовом обществе скинули, а через неделю – из другого, а там и из третьего. И попечитель в удивлении доносит, что студенты его сперва на лекции в университете освистали, затем в ближайший же вечер в его домике все стекла в окнах побили; ума приложить не можем с ним: откуда такой ветер подул против Лассаля. В газете, где еще недавно каждую пустяковенную заметку его корпусом на самом видном месте печатали, вдруг от редакции заявление, что согласно единогласно выраженной воле сотрудников такой-то впредь участия не принимает…

Одним словом,

 
Где стол был яств,
там гроб стоит…
 

Так мы с попечителем пошутили державинским стишком, а гроб-то и приблизился: через неделю профессора нашли за городом на шоссе с простреленным виском и запиской, какую самоубийцы при себе на прощанье оставляют. На всякий случай распорядился, чтобы на похороны полицмейстер изготовил солидный караул, а на них, кроме старухи его няньки да двух старых сослуживцев, ни одна душа не явилась. Одним словом: «.. схоронили, позабыли…»

Похороны эти пришлись на Великий четверг, а на светлую заутреню владыка в соборе, христосуясь, не без гордости шепнул: «Письмецо-то отец Исихий не зря свозил». Спорить с ним было в такую минуту некстати, но про себя подумал, что совсем напрасно архиерей письму приписывает то, что само собой к нашему взаимному удовольствию сложилось.

После Пасхи весна и лето настали очень хлопотливые по политической части: и по нашим местам загудели те трезвоны, что в Липецке отразились совсем не комедией князя Шаховского, а весьма опасным делом, так что про самоубившегося Лассаля и думать забыл, целые дни и ночи за письменным столом сидя. Так за этими тревогами заработался, что и дочь и правитель канцелярии чуть не насильно выпроводили из дому проветриться. Про отпуск в то лето и думать было грешно, и чтобы отвязаться от них, решил разок взглянуть в цирк, благо полицмейстер все восторгался удивительной укротительницей львов, там выступавшей. Действительно, номер себя оправдал: и у самой укротительницы ноги в рейтузах весьма примечательные, и львов она укрощала со смелостью поразительной, так что потерянного вечера жалеть не приходилось. При выходе не мог не поделиться восторгом с жандармским полковником, которого тут же кстати по срочному делу к себе во дворец пригласил. Пока ехали, он и говорит:

– Весьма удивлен, что вашему превосходительству эта венгерка по вкусу пришлась. Правда, ноги сверхъестественные, но метода ее работы не должна бы, кажется, вам нравиться.

– Да какая же у нее метода?

– Изволили видеть, как она своих львов укрощала! Сколько пороху спалила на выстрелы, сколько хлопушек набросала, бичей обломала! Нам, людям военным, от этой стрельбы и прижиганий каленым железом по привычке одно удовольствие, но для штатских, а особенно дамских нервов, это одно обременение и мука едва ли стерпимая…

– А разве не все укротители так поступают?

– Далеко не все: у них есть две школы или методы: дикая – wild Dressur, вот этим манером – огнем и железом, и ручная – zahme Dressur, по которой не только не полагается стрелять, но даже бичом только по воздуху хлопают для одной видимости, а между тем результаты достигаются самые блистательные: и звери слушаются, как шелковые, и в публике полное спокойствие и благодушие. В хороших цирках, например у Ренца в Вене, это варварство давно оставлено, и им только где-нибудь в Линце или в Кракове забавляют, где нет утонченного зрителя, а так как вы сами, ваше превосходительство, редчайший мастер и дока как раз zahme Dressur, то я полагал…

Но тут уж я не дал полковнику договорить и, ничего решительно не понимая, попросил указать, когда и в чем именно мог проявить свои укротительские таланты, да еще в определенном стиле и вкусе?

– А в деле-с… – и тут полковник полностью назвал фамилию самоубившегося профессора. – Это ли не образец, и притом совершеннейший zahme Dressur?

Вижу, что человек хвалит меня совсем не по заслугам, прошу полковника подробно все изложить, благо кони довезли к тому времени до дворца, как обстояло это дело, показывая нарочно вид, будто не все подробности помню. По его рассказу дело оказалось куда тоньше, чем я предполагал.

Тут впервые узнал я, что, по их ведомству, кто стоит во главе управлений в университетских городах, обязан при ежегодных поездках в Петербург являться к министру просвещения. Граф Дмитрий Андреевич помянул ему в общих чертах про письмо владыки и велел план действий на месте со владыкой же разработать и по его благословению осуществить. Как лютеранин, полковник затруднился о столь мирских делах беседовать с самим владыкой и, чтобы не отвлекать его богомыслия, всю стратегию почерпнул все от того же отца Исихия, который на Святках графу письмо с просфорою возил.

Прежде всего по их плану надо было узнать, кто в городе первый завистник и конкурент Лассалю. Узнавать тут собственно было нечего: весь город знал, как на того зуб точит Болеслав Конрадович Парасолька, адвокат первой марки, личность тоже очень светлая, но раньше он везде председательствовал и громаду презентировал, а с приездом профессора пришлось ему пересесть на второй план и отодвинуться, чего Парасолька терпеть не мог.

Вот эту самую светлую личность и вызвал полковник к себе в канцелярию. Тот, конечно, явился с лицом, точно в то утро оцет, а не кофе кушал, и как только началась их беседа, вестовой по договору с полковником вызвал его из кабинета. Жандармы еще со времен незабвенного Леонтия Васильевича Дубельта – образец деликатного поведения, и, уходя якобы на минутку, полковник очень извинялся перед Парасолькой. На самом деле он прошел к своей экономке выпить лишнюю чашку кофе, какую она обычно посылала в этот час в служебный кабинет с тем же вестовым. Кофе пил полковник не спеша, затем выкурил папиросочку и, вернувшись после всего этого в кабинет к Парасольке, сугубо извинялся, ссылаясь на важнейшие дела по службе, но сразу же заметил, что гость ему простил бы отлучку и подлиннее: оцет его лика бесследно исчез под сиянием, каким блистал теперь весь его панский лик. Сведя причину вызова к какому-то совершенному пустяку, полковник очень скоро отпустил его с миром, и не успел еще Парасолька покинуть прихожей, как полковник немедленно бросил в камин ту бумагу, какая блистательно сослужила свою службу, про что ясно говорил лик Парасольки! Перед самым его входом полковник на полуслове оборвал черновик секретного рапорта в столицу с представлением об исходатайствовании в сверхсметном порядке денежного вознаграждения за особые услуги нашему профессору Лассалю, имя, отчество, фамилия, чин и адрес которого были поставлены вполне точно. Уходя за вестовым, полковник, будто по рассеянности, оставил бумагу на столе. Весь план был построен на расчете, что такого случая Парасолька не упустит и, оставшись наедине, слюбопытствует, не устояв перед соблазном прочесть бумагу, «исходящую от такого места». Лик Парасольки, сиявший восторгом, подтверждал, что расчет оправдался целиком и что ему на долю выпала высшая радость, доступная передовому интеллигенту: он узнал гадость про своего ближнего.

Бумажка эта, написанная как бы ради пробы чернил, без малейшего основания и желанья отсылать ее куда-либо, все свое назначение с уходом Парасольки выполнила, и ее надо было тут же сжечь. Тот же расчет учил, что Парасолька, подобно цирульнику Мидаса, не станет зарывать в ямку свой секрет, а пустит его гулять по свету. Зная наше передовое общество, можно было рассчитать все действие так же верно, как опытный маркер слабым ударом кия гонит шар в намеченную лузу бильярда, какой и оказалась записка возле трупа на пригородном шоссе.

Полковник показывал вид, будто верит, что весь переданный ему лукавым монахом план и им только в точности осуществленный задуман был мной самим и в крайнем случае дополнен и разработан на совещании с владыкой. Вот это и есть, и притом высшей марки, образчик zahme Dressur в приложении к политической задаче: опаснейшего зверя окрутили и убрали, даже не заряжая пистолета, умилялся полковник, хваля этот номер и за то, что помимо своей прямой цели он оказался плодоносным, так сказать, по инерции.

– Наше общество всегда крепко задним умом, – продолжал полковник. – Парасольке поверили сразу вслепую, и только допустив похоронить своего вчерашнего бога так мизерно и скудно, бросились проверять основательность гнусного слуха. В канцелярии у полковника водились такие гнусные твари, которые, конечно, под его руководством кой-что показывали, конечно, за большую деньгу нигилистам, и теперь за внушительный куш они по исходящему журналу несомненно доказали, что никогда такой бумаги от них вовсе никуда и не посылалось. Это пригодилось и к тому, чтобы помешать возвеличению Парасольки, бросая на него довольно густую тень по части клеветы, и ему пришлось укатить навсегда на любезные шляхетскому сердцу берега Вислы.

Так одним ударом бича по воздуху, во-первых, убрали зверя, во-вторых, обезвредили «светлую личность» Парасольки, в-третьих, дали чиновникам полковника и заработать малую толику и оказать услугу нигилистам, что впутывало их в новые петли доверия, а главное – здесь администрация проявила настоящую грацию по своей части: ведь кто кушает даже самый жирный пирог или соус, при грации не нарушит белизны ни галстука, ни манжет, так и умелому администратору грация помогает самое неприятное дело развязать так, чтобы на его ведомстве не оказалось ни пятнышка, а вся грязь осталась на тарелке, то есть на самом же обществе.

– По сей день не знаю, – сказал сановник, подымаясь со скамейки, – был ли этот план намечен графом Дмитрием Андреевичем или целиком созрел в тиши монастырской келии нашего владыки, но уверен, что и эту историю с Муромцевым можно было так же мирно разрешить по методу zahme Dressur. Только для этого нужна забытая теперь грация административных приемов и нужно, чтобы армянский пастух русской молодежи или сам обладал умом графа Дмитрия, или обращался к таким умным и тонким помощникам, как мой владыка.

Комментарии

ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ АНГЕЛ

Повесть впервые опубликована в журнале «Русский вестник» (1873. № 1. С. 229–292).

С. 25. …накануне Васильева вечера – 31 декабря.

…перекрестился, древним… крестом… – двумя пальцами.

С. 28. Ефиоп – здесь: злой дух, черт.

С. 29. …первых новгородских или строгановских изографов. – Новгородская иконописная школа (XIV–XV вв.) и возникшая на ее основе строгановская (по фамилии купцов Строгановых), для которых было характерно «мелкое письмо» по золотому фону.

Деисус – икона с изображением Христа (в центре), Богородицы и Иоанна Крестителя.

…нерукотворенный Спас с омоченными власы… – икона с изображением головы Христа с прямыми волосами и бородой, «имеющими вид как бы омоченных (выражение русских знатоков)» (Сахаров И. П. Исследования о русском иконописании. Спб., 1849. Ч. II. С. 32).

Иконы с деяниями – иконы, изображающие различные события церковной истории.

Индикт – икона, посвященная 1 сентября, с которого начинался пятнадцатилетний период церковного исчисления времени (собственно индикт).

Праздники – иконы, изображавшие важнейшие евангельские события (двенадцать праздников).

Святцы – икона с изображением святых по дням месяца.

Соборы – иконы типа «Собор Михаила Архангела» (изображение архангела Михаила или Гавриила с круглой иконой отрока Эммануила – младенца Христа – в руках), «Собор Пресвятой Богородицы».

Отечество – икона, на которой изображается Бог Отец с младенцем Христом на руках, держащим голубя.

Шестоднев (Неделя) – икона, разделенная нашесть частей по числу дней, в течение которых, по Библии, был сотворен мир.

Целебник – икона с изображением святых, исцеляющих от различных болезней. Этот тип икон появился в конце XVIII – начале XIX века.

Седмица с предстоящими – Деисус, состоящий из семи фигур (Спаситель, Богоматерь, Предтеча, архангелы Михаил и Гавриил и апостолы Петр и Павел).

Троица с Авраамлиим поклонением у дуба Мамврийского – икона с изображением трех ангелов за столом в гостях у Авраама и Сарры. В основе сюжета иконы рассказ о том, как патриарху Аврааму и его жене Сарре явился Бог (в виде «трех мужей») «у дубравы Мамвре» (Бытие, гл. 18).

Палихово (Палех) – село Владимирской губернии. Центр иконописания с XVI века.

С. 30. …с греческих переводов… – Переводы – иконописные образцы, представленные в так называемых Подлинниках, предписания которых восходят к XVI веку. В Стоглаве выражено было требование «писать иконы с древних образцов, как греческие живописцы писали и как писал Андрей Рублев и прочие пресловутые живописцы» (Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 2. Спб., 1861. С. 348). А. Н. Лесков свидетельствует, что «при письме «Ангела»… оказал большую услугу и «Иконописный подлинник» профессора С. К. Зарянко, список которого лежал в письменном столе Лескова…» (Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. T. 1. С. 399–400).

Олинфы – оливковые деревья.

Ушки с тороцами. – »Иконописный подлинник» так объяснял символическое значение тороцев (волнистые линии): «Толкование, что у ангелов над ушами тороки (тороци, тороцы, торцыи и терции) пишутся. Ангелы имеют над ушами тороки, то есть – покоище Св. Духа, который и действо имеет» (Буслаев Ф. И. Исторические очерки. Т. 2. С. 297).

Рясны – ожерелья или подвески.

…доспех пернат… – доспех, нарисованный в виде крупной чешуи.

Рамена – плечи.

Огнепалящий меч – изображение лезвия меча в виде язычков пламени.

Веселиил – искусный строитель храма в пустыне после исхода евреев из Египта (Исход, гл. 31, ст. 2–3).

С. 31. …каменный мост строить. – Речь идет о строительстве висячего цепного моста через Днепр под Киевом в 1849–1853 годах.

С. 32.Тябла – ярусы, полочки.

Лествица – лестница.

Аналогия (аналой) – высокий столик для чтения стоя.

Начал – молитва по обряду раскольников.

С. 33. …пения, расположенного по крюкам… – система обозначения нот над текстами при помощи крюков, существовавшая в России до XVIII века.

Амалфеев рог – рог изобилия; по имени козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен Зевс, укрытый в пещере на острове Крите.

Мраволев – фантастическое существо, у которого «передняя часть львиная, задняя же муравьиная» («Физиолог», древнерусский сборник).

Щаповатый – щеголеватый, франтоватый.

Велиар – здесь: представителен, хорош собою. Далее проступает истинное значение слова – темная сила.

Оцетность – от «оцет» (пол. ocet) – уксус.

С. 34. Колоника – деготь.

Жвир (пол. zwir) – крупный песок.

С. 36. Нетяг – слабосильный.

С. 38. Сойга – степная коза.

С. 42. Гаплик – застежка.

Остегны – штаны.

…а сам ангел у Луки вскрай ног на полу лежит. – Падение иконы, по народному поверью, предвещает несчастье. «Икона упадет – к покойнику» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2).

С. 43. Ботвит – чванится; здесь: притворяется.

С. 46. …эта обновленная Иродиад а… – Иродиада, жена правителя Галилеи, уязвленная обличениями Иоанна Крестителя, потребовала его казни.

С. 47. Кучиться – неотступно просить.

Обнагощенные – обнаженные.

С. 48. Котелки – баранки.

С. 50. …сам архиерей… – должно быть, Филарет (Амфитеатров) (1779–1857), митрополит Киевский и Галицкий.

Водный труд – водянка.

С. 53. …требнику Петра Могилы… – Богослужебная книга под названием «Евхологион, альбо Молитвослов» (1646), изданная митрополитом Киевским Петром Могилой (1596–1647).

С. 54. Вапа – краска.

Мстера – слобода Владимирской губернии, один из центров иконописной живописи в XVIII–XIX веках.

Силачев Николай Михайлович. – Его Лесков упоминает также в статьях «О русской иконописи»: «…даровитый и обладающий большим вкусом московский иконописец Силачев (подносивший свою работу государю императору)…» и «Христос-младенец и благоразумный разбойник (справка по истории русского иконописания)» (1884).

С. 55. …про ушаковское писание, и про рублевское… – Речь идет о знаменитых художниках, основателях школ – Симоне (Пимене) Федоровиче Ушакове (1626–1686) и Андрее Рублеве (ок. 1360–1430).

…про древнейшего русского художника Парамшина… – Парамша, или Парамшин, – «серебряных и золотых дел мастер», работы которого неоднократно упоминаются в завещаниях великих князей московских.

…в Риме у Папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да Никита, в тринадцатом веке писали. – Об этих же створах (складная икона) Лесков писал в статье «О русской иконописи» и очерке «Монашеские острова», разделяя общее заблуждение насчет их датировки. В действительности створы написаны в XVII веке и приобретены итальянским археологом и коллекционером Алессандро Капони (отсюда «капоникийские») у одного из родственников духовника Петра I Герасима Фоки (ему они были подарены царем).

С. 56. Студодейное – непотребное.

…как писано в Новегороде звездное небо… – »На иконе «Софии премудрости Божией» в Новгородском Софийском соборе небо изображено в виде длинного темно-синего полотна, усеянного звездами и поддерживаемого ангелами» (Ровинский Д. А. История русских школ иконописания до конца XVII века. Спб., 1856. С. 62).

С. 57. …киевское изображение в Софийском храме… – Описание изображения дано, в частности, И. П. Сахаровым («Исследования о русском иконописании». Спб., 1849. Ч. II. С. 33).

С. 59. Притоманные – коренные, собственные.

Пакибытие – обновление.

С. 60. …одному пишет рефтью, а другому нефтью… – В «Истории русских школ иконописания до конца XVIII века» Д. Ровинского, откуда во многом черпал сведения Лесков, подробно пояснялась техника иконных работ с «нефтью» (белая краска, растворяющая золото) и «рефтью» (краска «из лазори с чернилом, лазори с баканом, белил с чернилом») (с. 119, 121).

…рукомесло… называют «адописным»… – Об этом Лесков написал особую статью «Адописные иконы» (1873).

С. 61. Нарохтятся – порываются, намереваются.

С. 63. Аристетилевы врата —»Аристотелевы врата», несохранившаяся книга, включенная постановлениями Стоглавого Собора (1551) в список отреченных сочинений.

…языческого бога Ремфана… – Ремфану (Сатурну) поклонялись евреи в пустыне.

…кофий боб, он был Давиду-царю в дарах примесен. – Вторая Книга Царств, гл. 17, ст. 28.

С. 64. Невегласы – здесь: глупости, чепуха.

С. 65. Отрясовица – лихорадка.

Избутелый – сопревший, гнилой.

Не сияй и бдяй сохранит – не спящего и бодрствующего сохранит.

С. 66. Леторосль – молодое дерево.

С. 69. Вера кафолическая – православная, истинная.

С. 70. Демоноговейный – идолопоклоннический.

С. 71. Поспешай Вавилон строить! – Иносказание: Вавилон– символ гордыни, суетной мирской жизни (источник: Книга Бытия).

С. 73. …«дух Божий в ноздрех человека сего». – »Отрекитесь от человека: его жизнь в ноздрях его… «(Книга пророка Исайи, гл. 2, ст. 22).

С. 77. Соломия-баба – по библейской легенде, Соломин (Саломия), мать апостолов Иакова и Иоанна Богослова.

Сухолапль-птица – чайка.

Святая Анна – по некоторым христианским источникам (Иоанн Дамаскин, Юстиниан), мать Богородицы.

Призелень (празелень) – иссиня-зеленоватая краска.

Бокан (бакан) – багряная краска.

…такой тонкости мелкоскопического письма не слыхивали… – О «мелкоскопическом письме» образно рассказал Лесков в статье «Благоразумный разбойник»: «Многоличные иконы хорошего, «тонкого» русского письма яичными красками ценятся любителями очень дорого и, по правде сказать, достойны удивления как миниатюры, превосходящие иногда все, что можно видеть в этом роде не только у европейцев, но даже у китайцев, с манерою рисунка которых у наших настоящих русских иконописцев есть много сходного… Так же удивительны «глазки» на самых крошечных ликах, кои сами величиною едва в булавочную головку… Вставить «глазки» – дело очень трудное, требующее неимоверной остроты зрения и верности руки. Делается это кисточкою «в три волоса», а «научению сему способствует лоза просоленная». Лучший из могикан этого искусства, изограф Никита Рачейский, сказывал мне, что «достигали» этого в них так: «Сидит мастер, а вокруг ученики, а у ног мастера корытце, а в нем вода посолена, а в той лоза мокнет. И смотрит мастер, как ученик глазок святому ставит, и чуть он неверно ткнет и скосоротит – мастер его лозой по плещам стегает, а косой глазок долонью сотрет и опять вставляй, пока верно выставишь». «Приходило, говорит, так иному за один глазок лоз по двадцать и более, и тогда выучится» (Лесков H. С. О литературе и искусстве. С. 194).

С. 76. …и в патриаршей грамоте подтверждается: «Аще убо кто…» – Лесков не совсем точно цитирует патриаршую грамоту по статье Ф. Буслаева «Общие понятия о русской иконописи» («Сборник общества древнерусского искусства». М., 1868. 4.1. С. 23).

С. 77. Крыга – плавучий лед.

Халепа – непогодь, мокрый снег.

Жамкнул – сдавил.

Еспер (Геспер) – вечерняя звезда, планета Венера.

С. 78. Басма – иконописное изображение на тонкой серебряной пластине.

С. 79. Герасим со львом – этот сюжет был обработан Лесковым в легенде «Лев старца Герасима» (1888).

Канон Градарь – мученик памфилийский (III в.), занимался садоводством в местечке Кармена.

Савва Стратилат – мученик, военачальник императора Аврелиана; утоплен в Тибре (272).

Корнавка – куртка.

С. 80. Вскромолился (вскрамолился) – взбунтовался.

С. 83. Великий прокимен – стихи, выбранные из Псалтыри и произносимые на великих христианских праздниках и воскресеньях Великого поста, кроме Вербного.

С. 87. Катавасия – разновидность церковного хорового пения (совместное пение двумя сходящимися хорами).

НЕСМЕРТЕЛЬНЫЙ ГОЛОВАН

Рассказ впервые опубликован в журнале «Исторический вестник» (1880. № 12. С. 641–678).

Действие рассказа протекает на Орловщине и во многом опирается на воспоминания Лескова разных лет. Приводится в рассказе и дневниковая запись бабушки писателя (Акилины Васильевны Алферьевой) от 26 мая 1835 года, в которой названы отец, мать Лескова и многие другие реальные лица, в том числе и няня, Анна Степановна Каландина (она же фигурирует как Аннушка «по прозванию Шибаёнок» в святочном рассказе «Пугало»). Однако воспоминания в значительной степени оказываются условными, преломленными через художественную фантазию Лескова. Во многом это не воспоминания, а «лыгенда»: Андрей Лесков свидетельствует, что слово «легенда» Акилина Васильевна «произносила по-своему: «лыгенда» – и толковала его строго соответственно такому его произношению» (Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. T. 1. С. 92–93). Андрей Лесков так комментирует и «дневник», пытаясь очистить реалии от художественной фантазии: «В мае 1835 года Лескову было почти четыре с половиной года (а не полтора, как в рассказе. – В. Т.). Это бесспорно. Бесспорна ли дневниковая запись? Да и вел ли вообще дневник такой грамотей, как Акилина Васильевна, с немалым трудом и усталью писавшая письма своему любимому единственному сыну? Вне сомнений, во всяком случае, Анна Степановна… Я прекрасно помню Анну Степановну сильно морщинистою, ссохнувшеюся старушкой с почтительно сомкнутыми в присутствии «господ» устами, охотно размыкавшимися для неустанных покоров и поучений по адресу всей молодой прислуги, не знавшей от нее спасения и пощады, не желавшей жить с нею в одном доме.

Помню и то, что у нее был сильно скрючен большой палец правой руки. И недаром. Однажды, держа малолетнего питомца своего на левой руке и шаря что-то свободною правою рукой в каком-то закроме или кадке, она вспугнула крысу, мертвой хваткой впившуюся зубами в этот палец. Взвыв от нестерпимой боли, она выбежала из кладовки с повисшей на пальце крысой, крепко прижимая другой рукой к своей груди «барчука». Тут – не то сбежались ей на подмогу, не то, вернее, сама крыса, сумев разжать судорожно сведенные челюсти, сбросилась и убежала. Прокушенный в сухожильях палец остался навсегда кривым, сведенным.

Эпиграф к рассказу взят из Первого послания апостола Иоанна (гл. 4, ст. 18).