Текст книги "Письма Н. Лескова (сборник)"

Л. И. Веселитской

2 июля 1893 г., Меррекюль.

Из Петербурга или из Гатчины в Меррекюль можно ехать утром (в 9 час.) и в обеденную пору (кажется в 4 часа). Выехав в 9 утра, приезжают в Нарву в 2 часа, переезжают на извозчике город до пристани (цена 30 коп.) и садятся на пароход «Нарва», который идет к Устью или в Гунгербург. Отходит в 3 часа. (1-й кл. – 30 коп.; а 2 – 20 коп.). Город Нарва очень характерен, а берега р. Наровы очень красивы. То и другое стоит видеть. В Гунгербурге встают (4 часа дня), берут извозчика, «карафашку», и едут в Меррекюль. (7 верст, по Гунгербургу 2 версты, по Шмецку 3 1/2 и 1/2 лесом. – Цена по таксе одноконному экипажу – 1 руб. Пароконный не нужен.) Приедете к нам около 5 час. веч. Извозчику в Меррекюле велите подвезти себя «к даче Бормана в лесу, рядом с сапожником». Тут найдете несколько своих покорных слуг, которые сделают вам одолжение, – все будут знать, куда Вас проводить. Такой маршрут я считал бы для Вас за наилучший; но если гор. Нарва и берега Наровы Вас нимало не интересуют, то берите билет не до Нарвы, а до станции Корф (первая за Нарвою), и там на Корфе возьмете карафашку, которая прямо привезет Вас в Меррекюль (7 верст, цена 1 руб.), – это скорее, но не увидите Наровы, – что, впрочем, легко восполнить на обратном пути, когда следует и посмотреть пороги (2–3 версты от города, цена 75 коп.). – Выезжать из Петербурга или из Гатчины днем (около 4 час.) мне случилось только раз и не понравилось, потому что всюду приезжаешь как-то «не вовремя». Самое лучшее – ехать утром. Комната для Вас будет нанята 8-го числа с утра там, где случится, не дороже 1 руб. в сутки. Но где именно это будет – сейчас сказать невозможно. Как подъедете к нам, так Варя или Елена Вас и проводят. Труда это не может делать никому и никакого. Я сам не беру денег взаймы и ни у кого не прошу протекций, но этакой щекотливости, как у Вас, – не понимаю! Стоит ли о чем говорить, – что приглядят для меня комнату! Экое, подумаешь, одолжение! Так сразу и потеряете свою свободу!.. Ну, характерец! Кстати: не помните ли, у французов есть какая-то очень хорошая пословица, что если употреблять очень много «politesse»,[36]36
  «Вежливости» (франц.)


[Закрыть] то может выйти… «qui manque de politesse».[37]37
  «Невежливо» (франц.)


[Закрыть] Не рассердитесь опять! О господи. А немножко уже опять что-то есть: на какой-то зубчик что-то заскочило. Ну да все равно делать нечего. Никто как бог! Июльские книжки журналов вчера прочел: в «В<естнике> Евр<опы>» есть Винницкая, и это не без наблюдательности и не без таланта, но как-то, что называется у живописцев, «совсем не сделано». Коробчевский – неискусно и бледно, мертво. Хороша статья Максима Ковалевского о Токвиле. Энгельгардт – «невкусно подан». Евграф Ковалевский – неважно. Обозрения прекрасны, особенно «Из общественной хроники». – В «Сев<ерном> вестн<ике>» нынешний кусок Смирновой очень любопытен и приятен, ибо Пушкин тут ни разу не поставлен ниже положения, которое он должен был занимать. Некоторые суждения его тут опережали его время (например, о библии и так называемых «священных историях», но знакомство его с св. писанием было таково, что он считал книгу Иова за «еврейскую» книгу!.. стр. 279). – Беллетристика «С. В.» очень плоха, а редакции нет и в намеке. В обозрениях «Провинциальная печать» есть разговоры pro domo sua,[38]38
  Для себя (лат.).


[Закрыть] по поводу какого-то Маиашвили. (Это такая фамилия у писателя, который что-то сказал о Флексере!) А в статье г-жи Венгеровой «Новая утопия» никак не уловишь ни головы, ни хвоста, а зато в самом начале, на 249 странице, в четырех первых строках употреблено четыре раза одно слово: «Морис один… и вместе один… рассказывает одна в одной из улиц…» Это пехотные поручики даже так не пишут. Что же у них делают редакторы?! Бедная наша добрая знакомая! Неужто она думает, что это можно так вести журнал? О, как бы я был рад, если бы я ошибся, что все люди, собравшиеся у кормила этого судна, править не умеют! До свидания. Комнату Вам постараюсь нанять как можно похуже и буду думать, что Вы мне навсегда обязаны благодарностью и, конечно, с некоторою утратою самостоятельности.

А я пребываю к Вам благосклонный смиренный ересиарх Николай.

Кн<ижка> «Недели» еще не пришла. Что это там такое!

А. И. Фаресову

2 июля 1893 г., Меррекюль.

Уважаемый Анатолий Иванович!

Я получил Ваше письмо и спешу ответить, что гости мои, по-видимому, будут у меня числа до 13-го. Я не замедлю своевременно написать Вам об этом. Помещение мое меня удовлетворяет, а здоровье позволяет молчать о нем. Г-жу Г<уреви>ч и Ф<лексе>ра я не могу не считать умными и образованными людьми, потому что я их знаю, и знаю, что они умны и имеют познания. Таких, как они, нельзя называть ни глупыми, ни невеждами; но не соглашаться с ними можно, и иногда это очень хорошо. Умные и образованные люди тоже не всегда свободны от заблуждений и ошибок, но если эти ошибки не умышленны и делаются не для корысти, то на них можно и должно указывать, но за них нельзя людей презирать и ненавидеть. То же и о Герберте, если он теперь не вошел во вкус и не стал соображать, где раки зимуют. Гл. Успенский, как я думаю, хорошо знал Энгельгардта; но оказывается, что он еще болен. Вашу статью я уже прочитал и готов сказать Вам о ней свое мнение. Она любопытна, но Вы как будто неловко отсортовали материал, и оттого статья напоминает блюдо, которое, как говорят, «невкусно подано». У Вас события, упоминаемые в письмах и рассказываемые в личных Ваших воспоминаниях, катаются и перекатываются из одного угла в другой, сбивают хронологию, и в конце концов читатель получает анекдоты, а не нравоописательный очерк, чту читателю нужно. Не выходит портрета, нет «характера лица и времени». – Я очень сожалею, что Вы не заставили себя подготовиться к этой работе, пробежав что-нибудь образцовее в этом роде, например характеристики Карлейля (Борнс, Нокс и т. п.). «Видеть» человека очень важно, но иногда случается, что иным это и мешает: может казаться, что как знакомый человек виден Вам, так и другие его видят. И начинаются анекдоты. И оттого домашние люди часто не могут рассказать о своем семьянине, а чужой, который не пригляделся к нему, – расскажет. В этой же книге есть статья Ковалевского (Максима) о Токвиле, где тоже воспоминания смешаны с письмами, но посмотрите, как письма-то врезаны в события! Все они на своем месте и в полном хронологическом соответствии, и читатель ведется последовательно, а не скачет туда и сюда. И как он воспользовался словами своего покойника для того, чтобы уяснить живущим их время и их положение! Начиная с 127 по 135 стр., он, представляя Токвиля, мимоходом вырисовал целую картину времени и массу отдельных лиц, не исключая даже Николая Павловича (134). Вы всем этим как будто пренебрегли, и это очень жалко; а лицо и материал письменный давали возможность Вам сделать статью отменного интереса. – Аренсбург не равняйте с Териоками или Меррекюлем. Тамошние грязи считают не хуже сакских, и воздух там удивительно хорош.

Александре Адамовне мой низкий поклон. До свидания.

Н. Лесков.

А. И. Фаресову

7 июля 1893 г., Меррекюль

Вам обижаться и не в чем, любезный Анатолий Иванович! Очерки этого рода – очень трудно делать. Если бы Вы мне ранее прочитали Вашу работу, я, быть может, указал бы Вам ошибку в приеме и то, что знаю в этом роде за образцовое (Тэн, Карлейль, из наших Грановский: «Четыре характеристики»), но ведь и так цель достигнута: внимание общества привлечено. По моему мнению, надо было писать воспоминания и только подкреплять их местами из писем (как сделано у М. Ковалевского) или же написать воспоминания с подстрочными ссылками на письма; а письма напечатать ниже, отдельно. Теперь часто так делают, и это, мне кажется, не худо; а когда хронология путается и заднее колесо забегает за переднее, – это нехорошо. Впрочем, редакция «В<естника> Е<вропы>» ценила материал и своевременность его появления, и потому тут «не всякое лыко в строку», а лишь бы в свое время лапоть был. Вам досадовать на себя нет причины. Повторяю Вам: написать очерк характерного лица – дело очень трудное и «мастеровитое». Этого «тяп» да «ляп» не сделаешь; а вы делали дело наскоро и сделали его добросовестно. Чтобы по поводу Энг<ельгардта> нельзя было дать картины «его времени», с этим я не согласен, и много примеров могут доказать Вам противное; а Вы именно и позабыли, что есть превосходный способ «доказательств от противного»… «Это тебе, сударь, вина!» Изменять в дальнейшем ничего нельзя, потому что тогда обнаружится еще более беспорядок плана во всем сочинении. Оставьте как есть и будьте покойны, что польза в этом труде есть, а недостатки его заметят немногие.

Что касается г-жи Гуревич, – мне всегда хочется говорить о ней с уважением: она умная, очень много и вполне основательно училась и предана не пустякам, а благородному делу, с которым трудно оборачиваться. Если она и не удержит своего издания, – все-таки она достойна почтения. Девушек с таким настроением не много на свете. Ф<лексе>р возбудил против себя многих, и в июльской книжке «Недели» есть горячая и умная статья о нем Меньшикова («Критический декаданс»), которая должна быть очень горька и Ф-ру и издательнице журнала. Стало быть, они за свои ошибки получают и уязвления и урон. Но все-таки их ошибки хотя и имеют вредные стороны, но они бескорыстны и не вызывают того негодования, какое рвется из сердца при виде подличания, растворяемого в радости, что это поощряется врагами литературы и нравится пошлым людям в обществе. Это надо различать.

Преданный Вам

Н. Лесков.

Л. Н. Толстому

28 июля 1893 г., Меррекюль.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Сердечно благодарю Вас за присланное Вами мне письмецо. Строки Ваши мне всегда очень дороги и многополезны, но я стыжусь их у Вас вымогать, потому что Вы «должны всем», а не одному кому-либо. Но когда Вы пишете ко мне, – Вы делаете меня радостным. Новое сочинение Ваше мы читали в большой и интересной компании, но с «инцидентами» постороннего свойства, которые мешали если не серьезности, то пристальности чтения. Основательно я его читал до 8-й главы давно – еще до болезни, которую перенес прошлою зимою; а потом теперь сам про себя прочел рано по утрам, когда мои гости спали, и, наконец, с усиленным вниманием читали его в третий раз, когда гости схлынули к у меня остался один Хирьяков, да явился обретенный Лидиею Ив<ановной> молодой поп Григорий Спнридоныч, отрекомендованный ею с той лестной стороны, что он есть «сын (ее) Спиридона Ивановича, до брака с Мимочкой». Я рассудил так, как судит брат наш «Николавра», Черниговский и Нежинский, то есть что «ежели сочинение написано и назначено для чтения, то его надо не скрывать под спудом, а ставить на. свещнике и читать людям». И в согласии с сим добрым братом нашим я решился преступить запрету нашего «благочинного из Россоши» и принял сына Спиридона Ивановича к чтению. Поп оказался отличным чтецом и прекрасно прочитал все ваше сочинение вслух в три дня, вперемежку с Хирьяковым, а я уже только слушал и думал о том, что слушаю. Замечаний важных или даже интересных по оригинальности я не слыхал ни от кого. Самое веское, что доводилось слышать в этом роде, исходило от очень умного Меньшикова, которого Вы знаете и, – как я слыхал от Льва Львовича, – которого Вы признаете за человека, одаренного большими критическими способностями (что так и есть); но Меньшиков взял Ваш адрес и хотел писать Вам. Стало быть, мне передавать Вам его мнения не нужно. О первом же его впечатлении лучше всего можно судить по его письму ко мне, которое я послал Татьяне Львовне. Замечания попа (академиста, молодого, очень неглупого и не утратившего стыд) – очень почтительны, но мало интересны. Все они напоминают недавний спор наших ученых медиков, при котором эти никак не могли отличать полезности одного оперативного инструмента от его «портативности». Самое справедливое в этих замечаниях есть «повторяемость» и «усиления»; но, по-моему, это «неважно». Хотя жаль, что это есть в самом деле, так как по этим местам, конечно, и начнется гусевское обстреливание из Казани. Меня это не заботит: я знаю и говорю, что «Л. Н. наш – туляк, и он торгует с запросцем, – чтобы было из чего бедным уступить и чтобы за уступкою тоже еще хозяину сходно было». В написанном читаем «прификс» для тех, «иже хощут быти совершенны»; а в практическом применении ко всем возможна и уступка, для отстающих по слабости, – и уступка есть, притом выраженная с такою ясностию, что никакому слабосилию не огорчительно. Так я понимаю и так говорю и нахожу, что это сочинение Ваше мудро и прекрасно сделано. Надо жить так, как у Вас сказано, а всякий понеси из этого сколько можешь. А если писать иначе, по-ихнему, то трактат пойдет уже не о «полезности», а о портативности и о лриспособительности. Это вовсе другое. Я же могу Вам сообщить от себя только одно фактическое замечание о так называем<ых> «духоборцах», о которых доносил Муравьев, что они не хотят брать в руки оружия. Покойный генер<ал> Ростислав Фадеев рассказывал мне, что эти люди сами себе будто нашли занятие и были «профосами» и по их примеру и другие тоже просились «дерьмо закапывать». И я видел раз у редактора «Историч<еского> вестника» копию с какой-то бумаги, где этот факт подтверждался, и я им воспользовался и ввел его в рассказе «Дурачок» (XI том, который я просил типографию послать Вам). Более я не могу ничего сказать Вам по поводу Вашего сочинения, которое, по моему мнению, должно принести людям большую пользу если только у них есть уши, чтобы ими слушать, а не хлопать. Все то, что Вы думаете и выражаете в этом сочинении, – мне сродно по вере и по разумению, и я рад, что Вы это сочинение написали и что оно теперь пошло в люди. Сын Спиридона Ив<ановича> ездил на сих днях в Петербург и по возвращении был у меня (еще при Хирьякове) и сказывал, что он уже говорил в П<етербурге> с некиим «синодалом» о том, что прочитал, и что «на него нападали: зачем он это читал!» Но будто бы Янышев тоже сказал, что они «только полицией умеют ограждаться и что сие ненадежно». Лидия Ив<ановна> уехала, не дочитав рукописи далее 9-й главы, так как тут подъехала Л. Як. Г<уревич>, в большом раздражении на Меньшикова за статью, и сестре нашей Лиде надо было ее успокаивать и меня, больного, защищать, а потом увозить Л. Я. в Петербург и там ее еще допокаивать. А затем Лид<ия> Ив<ановна> хотела предпринять пешее (босиком) паломничество в Колпино, «к божией матери»; а меня просила дать ей список с Вашей рукописи, который я себе сделаю. Я ей отвечал, что копию ей дам, но не понимаю, зачем она мучает себя, читая это сочинение; зачем хромать на оба колена: или Т<олстого> надо осудить и проклясть вместе с клянущими его, или «инфаму». Она мне вчера прислала превосходное письмо – кроткое, но писанное, очевидно, в каком-то борении. О паломничестве босиком в Колпино не упоминает ни словом, но пишет: «не отговаривайте меня читать это сочинение: мне нельзя этого бояться, и уж, конечно, не из литературного любопытства я хочу прочесть это. Я надеюсь, что Вы мне дадите Ваш экземпляр. Поручаю Вас Христу, который во всяком случае дал человечеству все, что возможно было дать ему, и дает ему еще своих толкователей. А все мы все-таки страшно далеки от него, и подойти к нему можно только любовью и чистотой сердца. И того и другого я только и прошу у бога – для себя. А для Вас, например, прошу и того и другого». Тут и все: и милая доброта, и приязнь, и шпилечка по моему адресу. А главное, здесь чувствуется какое-то «дыхание бурно» в собственной ее удивительной, чистой, смелой и роскошной душе. Как я рад, что Вы и все Ваши семейные ее полюбили. Простите, что я Вам наболтал много слов с малым толком.

Преданный Вам

Н. Лесков.

К писаниям я охоту не теряю, но все болею; а писать хотелось бы смешное, чтобы представить современную пошлость и самодовольство. О том, о чем Вы пишете, и писать не могу и не должен.

М. О. Меньшикову

3 августа 1893 г., Меррекюль.

Достоуважаемый Михаил Осипович!

Сегодня я получил Ваше письмо, помеченное 1-м ч<ислом> августа. Сердечно Вас благодарю за добрые слова и за желание писать о моем XI томе. Мне было бы интересно слышать Ваше публичное суждение о моих работах, но Вы свое дело сделали, а остальное не о г Вас зависит. Станем подражать совершенному, иже «и намерения целует». Искренно Вас благодарю за то, что дали себе труд читать и писать, и за то, что перенесли в этом деле незаслуженное досаждение. – После того, что Вы мне говорили о главных течениях в семье Вашего принципала, я верю, что Вам нелегко и ему с Вами не совсем ловко, хотя думаю, что и разлучаться с Вами он не желает, да и Вам, при всей выгодности Ваших нынешних курсов на литературной бирже, надо его еще подержаться. Кроме одного «В<естника> Е<вропы>», все еще менее надежны, а и там «молодцы» берегут не хозяина и не дело, а самих себя. В «Р<усской> мысли» Вас ценят, но далеко они, и очень неискренни, а в «Ист<орическом> в<естнике>» замечают только Ваш «успех», но не имеют ни убеждений подходящих, ни вкуса, и притом там все проедено интрижливостью, как в «Нов<ом> врем<ени>», где поэтому и невозможно работать. Ввиду того, как Вы шли прошлою зимою, и я думаю, что в скором времени Вы получите в литературе спокойное и удобное для себя положение, которого Вы заслуживаете преимущественно по силе Ваших дарований и по прекрасному настроению Ваших чувств. Поверьте, что я ошибаюсь, но не часто и не в том, о чем я много думал, как о Ваших литературных силах. Вы должны быть бодры и смотреть вперед без боязни; а что до всего остального, то «сильному не нужно счастье: в борьбе таится наслаждение неистощимое» (Тургенев. «Помещик»). Борьба с «чиновником», может быть, скоро пойдет на убыль, но зато предстоит огромная борьба с общею пошлостью, которую развел чиновник до своего издыхания. Тут Ваше и дело, и дай Вам бог для этого поработать и в свое время сложить за этой работой свою умную голову.

Льву Николаевичу я тоже писал и, вероятно, в том же роде, как и Вы, – а кстати я ему писал и то, что Вы имеете намерение ему писать (он ведь Вас очень отличает и любит). После Вашего отъезда я получил от него большое письмо, в котором он, между прочим, просит сообщить ему «замечания». Я и ответил, что из всего, что слышал, стоило бы сообщить мнения Ваши, но Вы сами ему будете писать, а я от общего содержания нахожусь в восхищении и радуюсь, что Л. Н. написал такое сочинение, и жду от этого большой пользы для тех, кто «хощет совершен быти», а что замечания «не хотящих быть совершенными» держатся около шероховатости да непортативности снаряда. А это не оценка: снаряд все-таки приноровлен для отличной цели, а в приспособительности его могут быть допущены свои приемы. По-моему, например, из этого можно бы сделать мастерской конспект и отменные иллюстрации. Ответа я еще не имею ни от Л. Н., ни от Татьяны Львовны. Вероятно, они еще застряли в Рязанской губернии, а мы им писали в Ясн<ую> Поляну. Из всех замечаний я ему сообщил одно фактическое о духовных христианах, которые испросили себе занятие «профосами» (или «прохвостами»), чтобы «пакость закапывать». Я указал, что уже и пользовался этим в рассказе «Дурачок», который я озаглавил «Прохвост», но цензура не снесла этого названия (рассказ вышел в детском издании). – «Продукт природы» есть а propos, которые я очень люблю писать и которых можно бы много давать и всегда кстати, да негде было этого делать во всю мою жизнь. К сожалению, это писано слишком наскоро и до того, как я узнал о «неклюдовской скамейке». Там, где драли переселенцев, секут (или секли) на кресте. Из досок была сколочена буква Т, с кольцами на концах, и с этой Т растягивали человека… Пензенский исправник говорил: «Восписуемте распятого же за ны». Забыл тоже оказать о «вшивом спорте», как «пускают вошь на выгонки» с другою вошью. Столько уж этого вошеводства, что зуд делается от воспоминаний. Мне «Шурочка» кажется слишком искусственною. Распаленная чувственность, конечно, противна, но «девственные» натуры тоже не таковы. Надо бы брать св. Цецилию, или Дж. Элиот, или, еще лучше, есть у нас в деревнях такие дьяконские дочери, «вековуши», которые места младшим сестрам уступили, а сами позабыли: есть у них какой-нибудь пол, или они бесполые существа, рожденные «для пользы семейственной». У этих бывает девственная любовь (см. «Захудалый род»).