Текст книги "Россия. Уроки прошлого, вызовы настоящего"

Черный передел

Это не могло продолжаться вечно. Неумолимая история отводила всё меньше времени на совместное существование этих практически не пересекавшихся миров. Капитализм, стремительно набиравший силу в Западной Европе, настойчиво стучался в двери Российской империи. На его пути стояли закостеневшая монархия и крепостничество. 23,1 млн человек (обоих полов), согласно переписи населения 1857–1859 годов, из 62,5 млн, населявших Российскую империю, уже с трудом терпели эту вопиющую несправедливость. В среде крепостных крестьян, как в дремлющем вулкане, нарастал глухой ропот. С каждым годом он звучал всё громче и, наконец, был услышан при императорском дворе.

Первые попытки разрешения застаревшей проблемы предпринимал еще Николай I. Для ее решения – упразднения крепостного права, создавались многочисленные комиссии. Их усилия оказались тщетны. Они наталкивались на ожесточенное сопротивление костной властной бюрократии, окружавшей трон, и основных собственников земли – помещиков.

К середине XIX века ситуация окончательно зашла в тупик. Одни – помещики, не могли эффективно управлять по-новому, другие – крепостные крестьяне, не желали жить по-старому. К 1850 году, как отмечал известный русский историк В. Ключевский, 2/3 дворянских имений и 2/3 крепостных душ были заложены в обеспечение взятых у государства ссуд. Политический, экономический кризис нарастал и грозил социальным взрывом – революцией. Перед ее лицом император Александр II наконец решился на проведение перезревшей реформы.

19 февраля 1861 года он подписал Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей». В дополнение к нему было издано 17 законодательных актов. В их числе: «Правила о порядке приведения в действие Положений о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», «Положение о выкупе крестьянами, вышедшими из крепостной зависимости, из усадебной оседлости и о содействии правительства к приобретению сими крестьянами в собственность полевых угодий».

На бумаге всё выглядело гладко, но, как водится, забыли про овраги. Их на пути реформы оказалось множество. В главном она по отношению к крестьянству носила грабительский характер. В нечернозёмной полосе России, где проживала основная масса крепостных, выкупная стоимость земли в 2,2 раза превышала ее рыночную стоимость, в отдельных случаях в 5–6 раз. Более того, помещики стремились продавать землю малопригодную для обработки, что ложилось на плечи крестьян непосильным бременем. Другим следствием такого грабительского подхода стало то, что средний крестьянский надел в России в период с 1860 по 1880 год уменьшился с 4,8 до 3,5 десятин (почти на 30 %). Причина состояла в том, что крестьяне были не в состоянии платить налоги и потому освобождались от излишков земли. Продав ее, они уходили в города и пополняли ряды люмпен – пролетариев. Так своими руками самодержавие заложило под себя мину замедленного действия, ею в последующем воспользовались большевики и эсеры.

В начале 1874 года против вопиющей несправедливости власти по отношению к крепостным выступили представители разночинной интеллигенции. Спустя 50 лет после восстания декабристов на Сенатской площади несколько сотен человек, пытаясь осуществить их благие намерения и движимые идеей просвещения и поддержки крестьян, отправились в деревни. В отечественной истории это уникальное движение получило название «хождение в народ», а его представителей называли «народниками». В короткий срок оно приобрело огромный размах и охватило 51 губернию, в него было вовлечено около десяти тысяч активистов. На встречах с крестьянами народники разъясняли грабительский по отношению к ним характер реформы и пропагандировали социалистические идеи.

В документах жандармских подразделений, занимавшихся оперативной разработкой народников, отмечалось, что «…такой энергии и самоотвержения не знала ни одна история тайных обществ в Европе».

Власть, почувствовав угрозу, немедленно обратила против народников всю мощь репрессивного аппарата. В мае – июне 1874 года волна арестов прокатилась по России, задержали около 8 000 человек. В отношении лидеров движения началось следствие. Оно затянулось на 3,5 года. Арестованные содержались в тяжелейших условиях. Многие не выдержали и не дожили до следствия: 43 человека скончались, 12 – покончили с собой, 38 – сошли с ума.

18 октября 1877 года открылось первое судебное заседание над главными обвиняемыми, их было 193 человека. Процесс получил известность как «Процесс 193-х». Наиболее ярко позицию «народников» и грабительский по отношению к крестьянству характер реформы выразил один из лидеров движения Н. Мышкин. В речи на суде он заявлял:

«….крестьяне увидели, что их наделили песком и болотами и какими-то разбросанными клочками земли, на которых невозможно вести хозяйство… когда увидели, что это сделано с соизволения государственной власти, когда увидели, что нет той таинственной статьи закона, которую они предполагали, как охраняющую народные интересы… то убедились, что им нечего рассчитывать на государственную власть, что они могут рассчитывать только на самих себя».

В заключение выступления Мышкин назвал суд над собой и своими единомышленниками «отвратительной и позорной комедией» и предостерег, что нынешнее положение «народа чревато революционным взрывом». Власть не прислушалась к нему. Она поступила с народниками так же, как и с декабристами, заткнула им рот драконовскими приговорами.

Из далекого Лондона народникам вторил непримиримый противник самодержавия А. Герцен.

«…Задача Манифеста (об освобождении крестьян) заключалась в доказательстве того, что ограбление крестьян является актом «величайшей справедливости».

Революционные зерна, посеянные народниками в среде крестьянства, вскоре дали свои грозные для власти всходы. В деревнях получило широкое распространение мнение о том, что царь дал «настоящую волю», а дворянство и чиновники либо её подменили, либо истолковывали в своих корыстных интересах.

Вопиющая несправедливость произошедшего, подрывала доверие народа, в первую очередь крестьянства, к власти и запустила мину замедленного действия, заложенную декабристами под фундамент Российской империи. Спустя 56 лет, благие намерения монархии, связанные с отменой крепостного права и последующие непродуманные реформы, обернутся для нее дорогой в ад.

Столыпин. Последний шанс для Российской империи

Нарастающую смертельную опасность для империи, как никто другой чувствовал и попытался предотвратить премьер-министр П. Столыпин. Задуманная им аграрная реформа, позволила бы без потрясений снять напряжение в крестьянской среде и в последующем обеспечить мягкую трансформацию самодержавия. Первое, что предстояло сделать Столыпину, прежде чем приступать к реформе, так это привести империю в «успокоение».

К 1904 году Россия напоминала кипящий паровой котел готовый вот-вот взорваться. Волна крестьянских волнений накрывала одну губернию за другой. Катализатором к ним стал неурожай 1901 года. Он привел к сокращению земельных наделов, обнищанию их владельцев, в ряде губерний к голоду. В то же время за помещиками, по-прежнему, оставалась большая часть наиболее пригодных для обработки земель, которая зачастую пустовала. В последующие два года ситуация в сельской местности только усугубилась и привела к массовым выступлениям крестьян. Они сопровождались порчей имущества, погромами помещичьих усадеб.

К началу 1905 года крестьянские выступления охватили большинство губерний, в ряде из них перерастали в восстания и проходили под лозунгом:

«Нет хлеба! Нет земли! А не дадите – всё равно возьмем».

Голод подтолкнул восставших к нападениям не только на помещичьи, а и на хозяйства зажиточных крестьян.

Так, в следственных материалах полицейского управления Полтавской губернии обвиняемый Зайцев показал:

«Когда потерпевший Фесенко обратился к толпе, пришедшей его грабить, с вопросом, за что они хотят его разорить, Зайцев сказал: «У тебя одного 100 десятин, а у нас по одной десятине на семью. Попробовал бы ты прожить на одну десятину земли…»

Другой арестованный за погром помещичьей усадьбы, так объяснял свои действия следователю:

«Позвольте рассказать вам о нашей мужичьей, несчастной жизни. У меня отец и шесть малолетних детей без матери и надо жить с усадьбой в 3/4 десятины и 1/4 десятины полевой земли. За пастьбу коровы мы платим 12 рублей, а за десятину под хлеб надо работать три десятины уборки у помещика. Жить нам так нельзя. Мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы, мужики, всюду… нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи».

В Полтавской, далеко не самой бедной губернии в восстании приняли участие около 40 тысяч крестьян из 337 сел. Всего за 1905–1907 гг. произошло 7165 крестьянских выступлений. Бедственное положение в селе, позорное поражение самодержавия в русско-японской войне вылилось во всенародное восстание. Им были охвачены крупнейшие города. На улицах происходили ожесточенные бои с применением артиллерии. Эта внутренняя война русских против русских продолжались около двух лет и вошла в отечественную историю как первая революция.

Только за один ее год, в этой, фактически гражданской войне, погибли и были ранены 3611 государственных служащих. К концу 1907 года их число, по данным ряда источников, достигло 4500. Всего за 1905–1907 гг. общее число жертв с обеих сторон превысило 9000. Из них, если верить полицейской статистике, 2180 убитых и 2530 раненых приходится на лиц, не имеющих отношения к государственной службе.

Счет жертв был не окончательным. После подавления революционных выступлений по приговорам военно-полевых судов были казнены еще 1293 человека. Десятки тысяч отправлены на каторгу и в ссылку. Тот трагический период в памяти народа Российской империи также известен «столыпинским вагоном» и «столыпинским галстуком». В специальных вагонах осужденных отправляли в места не столь отдаленные, а петлю из пеньковой веревки, палач набрасывал на шею приговоренному к смертной казни.

В тот раз самодержавие устояло, но сама угроза его существованию не исчезла. Подтверждением тому служит сухая полицейская статистика. Она зафиксировала, что с января 1908 года и по середину мая 1910 года в Российской империи произошло 19 957 актов террористической направленности и экспроприации ценностей: налеты на банки, казначейства, кассы предприятий, совершенных боевыми группами эсеров, большевиков и анархистов, происходили едва ли не ежедневно. В этой необъявленной войне погибло 732 государственных чиновника и 3051 частное лицо, получили ранения различной степени тяжести 1022 государственных чиновников и 2829 частных лиц.

На время, сбив революционную волну, Столыпин спешил взяться за осуществление аграрной реформы. Он прекрасно понимал, что в стране, где крестьяне составляют подавляющее большинство населения, невозможно ее дальнейшее развитие без их превращения в эффективных собственников земли. По замыслу Столыпина, только собственник земли мог обеспечить стабильность и будущее России.

На первом этапе реформы предусматривалась государственная скупка помещичьих земель для последующей перепродажи крестьянам на выгодных для них условиях, льготное кредитование и налогообложение. Важное место в реализации замысла Столыпина отводилось программе массового переселения крестьян из центральных областей России в Сибирь и на Алтай для освоения целинных земель. Наряду с преобразованиями в аграрной сфере им разрабатывались программы, связанные с реорганизацией местного управления, усовершенствованием полицейской службы и судебного дела, реформированием налоговой системы, а также подготовка законодательных актов, расширяющих права и свободы граждан.

Коротко суть реформы сам Столыпин выразил в известной фразе:

«Сначала успокоение, потом реформы».

Ни того, ни другого Столыпину не удалось добиться. На его пути встали злой рок, и алчная, лишенная государственных интересов, властная бюрократия. 1 сентября 1911 года в Киеве, в оперном театре выстрел из пистолета секретного осведомителя охранного отделения Д. Богрова оборвал жизнь реформатора Столыпина. Его детище – реформа была спущена на тормозах.

Великое переселение крестьян в Сибирь, на Алтай и освоение целинных земель, частное земледелие во многом оказались фикцией. Осуществление реформы по Столыпину тормозилась как косностью мышления самого крестьянства, так и саботажем помещиков и чиновников. Цифры на казенной бумаге, казалось бы, впечатляли. Согласно правительственным данным, в 1907–1915 гг. почти треть крестьянских семейств подала заявления о выходе из сельских общин для ведения частного хозяйства. За это же время якобы 3,7 млн десятин земли было продано новым владельцам из запасов Крестьянского банка, а за Урал переселено свыше 3 млн крестьян.

Но это на бумаге. Действительность оказалось иной. В результате формального исполнения реформы, из Сибири к разоренным домохозяйствам и без денег в кармане вернулось не менее 500 тысяч переселенцев. До трети крестьян, подавших заявления о выходе из крестьянских общин, под давлением «обчества» забрали их обратно. Те же, кто выделился – «крепкие крестьяне» подвергались травле односельчан – их хозяйства горели, а инвентарь портили завистники. Так называемая голытьба и не думала заниматься тяжким крестьянским трудом. Около 915 тыс. крестьян после обособления продали полученные земельные наделы и подались в город в поисках «легкой жизни». Пополнив ряды люмпен – пролетариата, они впоследствии стали запальной свечой к революции. Эту печальную картину не могли скрасить приписки и искажения в отчетности, совершавшиеся чиновниками. По данным современников реформ, цифры частных крестьянских землевладений были завышены, как минимум на 20–25 %.

Мифы о том, что монархическая Россия «кормила зерном пол-Европы» и процветала, не выдерживают никакой критики. Доказательством тому служат свидетельства компетентных современников.

Известный писатель-эмигрант и монархист И. Солоневич писал:

«…были и шампанское, и икра, но – меньше, чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне. Что касается экспорта зерна того времени, то даже в самом урожайном 1913 году он составил всего 6,3 % потребления европейских стран».

Солоневичу вторил авторитетный ученый А. Энгельгардт. В своей работе «Письма из деревни» он писал:

«Тому, кто знает положение и быт крестьян, не нужны статистические данные, чтобы знать: мы продаем хлеб за границу не от избытка. Пшеницу и чистую рожь мы отправляем за границу, к иностранцам, которые не будут есть всякую дрянь. А у нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба даже на соску ребенку, пожует баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку – соси».

В том, что именно в таком состоянии пребывала монархическая, в основе своей крестьянская Россия говорят и откровения министра земледелия в 1915–1916 гг. А. Наумова:

«…Россия фактически не вылезает из состояния голода то в одной, то в другой губернии. Процветают спекуляция хлебом, хищничество, взяточничество; комиссионеры, поставляющие зерно, наживают состояния, не отходя от телефона. И на фоне полной нищеты одних – безумная роскошь других. В двух шагах от конвульсий голодной смерти – оргии пресыщения. Вокруг усадеб власть имущих вымирают селения. Помещики же заняты постройкой новых дворцов».

Посевы реформы Столыпина, которые, как он надеялся, должны были дать всходы через 20 лет, так и не проросли. После трагической смерти реформатора великая империя продолжила неумолимо катиться к своему закату. О его неизбежности красноречиво говорит одно из многочисленных интервью, опубликованное в газете «Новое время» в 1910 году. В нем приводится разговор помещика с крестьянином.

Так, крестьянин, говоря о несправедливом и грабительском характере реформы, и, вспоминая поджоги и грабежи помещичьих усадеб во время первой русской революции 1905–1907 гг., предупреждал:

«…мы теперь умнее будем. Зря соваться не станем, ждем войны. А война беспременно будет, тогда конец вам. Потому что воевать мы не пойдем, сами воюйте. Ружья в козлы сложим, и шабаш. Начнем бить белократов – вас, господ. Всю землю начисто отберем и платить ничего не будем».

Да и как могло быть иначе, если на аграрную реформу в 1907–1913 гг. было выделено всего 56 млн рублей, а на поддержку помещиков, висящих неподъемной гирей на государстве, 987 млн рублей. Как результат, монархическая Россия потеряла свою главную поддержку в лице крестьянства. К началу XIX века оно окончательно утратило веру в «царя богоносца» и «святую церковь», благословившую это великое ограбление народа.

В глазах крестьян иерархи церкви служили не Господу на небесах, не народу на земли, а слились в любовном экстазе с властью. Они заботились больше не о сбережении государства, а о собственном благополучии, и поплатились. После 1917 года и прихода к власти большевиков крестьянство, представлявшееся до мозга кости набожным, откликнувшись на призыв властей, изгнать попов из церкви и отринуть «опиум от народа» – религию, подобно Мамаю, изничтожило этот институт православия.

В сиятельном Санкт-Петербурге этого не понимали и не хотели понимать. Верховная власть была далека от народа и пребывала в плену иллюзий – славных побед прошлого. В 1913 году с огромной помпой было отпраздновано 300-летие династии Романова. Многим тогда казалось, что она и Российское государство непоколебимы. Но это лишь казалось. Неумолимое время отвело им всего 4 года. Романовы не видели или не хотели видеть, что помимо недовольного и озлобленного крестьянства, в непосредственной близости от трона до поры до времени таилась не меньшая угроза, – набирающая силу буржуазия. Она не хотела мириться с тем, что монархическая власть и аристократия продолжали смотреть на нее свысока и не пускали за вельможный стол.

Змея у трона

Затаенная ненависть буржуазии к самодержавию своими корнями уходит в XIX век. 26 августа 1856 года, следуя традиции, в древнем Успенском соборе состоялась коронация императора Александра II. В тот день московские купцы подготовили торжественный обед в Манеже. С непокрытыми головами они ждали приезда государя. Вместо него подъехал генерал-губернатор Москвы граф А. Закревский и, не слезая с лошади, пренебрежительно бросил:

«Что здесь делаете мужичье?…Вы?…С государем?…За один стол?…А ну пошли вон!»

С того времени минуло много лет, но мало что изменилось в отношениях между монархией, купечеством и промышленниками. В 1913 году отмечался 100-летний юбилей Торгового дома купцов Елисеевых. В зале Благородного собрания собрался цвет московской буржуазии. Хозяева и гости с нетерпением ждали появление царственных особ, и жестоко обманулись. К ним не сочли нужным прийти ни они, ни даже министр или генерал-губернатор Москвы.

Сословное неравенство продолжало разделять общество. Как и сто лет назад гвардейский офицер, женившись на купеческой дочке, был обязан подать в отставку. Это вопиющее неравенство сохранялась и в представительных органах власти. При выборах в Госдуму одному дворянскому голосу соответствовало четыре голоса из сословия купцов и промышленников, а рабочих и крестьян – восемь.

В начале XIX века аристократы по-прежнему чувствовали себя «европейцами в собственной стране» и взирали на народ как на пыль у ног. Сам народ жил традиционным укладом, не ощущая духовного родства с аристократией. Эти «две нации» даже говорили на разных языках: верхи – на французском, низы – на русском просторечье. Мыслили они и в разных системах ценностей, не говоря уже об огромных различиях в уровнях потребления и в образе жизни.

Вместе с монархией вырождалась и властная бюрократия, окружавшая трон. Она не имела ни блеска образования, ни идеи государственности, а больше думала о том, как бы пристроить свое чадо на хлебное место, как бы заполучить государственный подряд, чтобы урвать с него куш побольше.

Современник, человек, которого трудно заподозрить в неискренности, выдающийся ученый В. Вернадский, входивший в канун революции в Госсовет Российской империи от кадетской партии, оставил такую запись в своем дневнике:

«Внешность была блестящей, чудный Мариинский дворец, чувство старых традиций во всем. В Госсовете были люди с именами – Витте, Кони, Ковалевский и другие. Но не они задавали тон…а жадная и мелкохищническая толпа сановников, не имеющая ни блеска образования, ни идеи государственности, а думающая о том, как бы выгоднее пристроить своих детей и как бы заполучить лишние деньги».

Об этом же писал и выдающийся философ Н. Бердяев:

«Старый режим долгое время жил ложью… Среди деятелей старой власти последнего периода трудно было встретить людей с ясным человеческим образом, такие люди составляли исключение, и они недолго держались. В час кончины царизма его окружали Распутин, Сухомлиновы, Штюрмеры, Протопоповы и т. п. двоящиеся и двусмысленные образы. Монархия утонула в мути, во лжи, в предательстве… Она не столько была свергнута, сколько сама разложилась и пала».

Первая мировая война безжалостно обнажила все пороки монархического режима и до предела обострила все противоречия. Крестьянство изнывало от непосильного гнета, наиболее трудоспособная его часть находилось на фронте. Те, кто остался в деревне, были обложены непосильными дополнительными налогами и едва сводили концы с концами.

В главной опоре Российского государства – армии и флоте царили разброд и шатания. Как вспоминал современник, видный деятель белого движения Н. Головин: «…в офицерской среде поселилась ненависть к правительству, хотя при этом верность короне и Отечеству хранили…Общее недовольство тылом, под которым, прежде всего, понималась деятельность правительства, подготовляло во всех слоях армии почву, чрезвычайно богатую для всякого рода слухов о бездарности, злоупотреблениях и даже изменах в верхах страны».

Близкие к этим оценкам состояния монархии язвительно, но точно высказывали союзники России. В частности, французский министр снабжения А. Тома с сарказмом отмечал:

«…Россия должно быть чрезвычайно богата и очень уверена в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь правительство, подобное вашему, где премьер-министр является бедствием, а военный министр – катастрофой».

Не менее удручающая, чем в опоре трона – армии, картина сложилась и в экономке. К февралю 1917 года царский режим по уши влез в иностранную кабалу. Британская военно-промышленная компания «Виккерс» и французская «Шнейдер» финансировали и затем реализовывали значительную часть военных заказов. Семейные корпорации Ротшильдов и Нобелей являлись хозяевами нефтяных промыслов в Баку и Грозном. Если в начале царствования Николая II иностранные компании контролировали 20–30 % капитала в России, в 1913 года – 60–70 %, то к сентябрю 1917 года -90-95 %. В результате львиная доля доходов доставалась иностранцам. Российским промышленникам и предпринимателям оставались объедки с «барского стола».

Могли ли они мириться с таким положением дел и той безответственной правящей верхушкой, которая довела армию до «снарядного голода», когда на тысячу немецких пушечных выстрелов русская артиллерия отвечала десятью? Могла ли армия, имевшая на вооружении несколько сотен броневиков и ни одного танка, в то время как ее союзники – Великобритания и Франция – за годы войны выпустили 8000 единиц, одержать победу? Конечно, нет!