Текст книги "Не ворошите старую грибницу. роман"

* * *

– Любань, а как ты думаешь, наладится у нас жизнь в колхозе?

– Она уже налаживается, Катюша! Вспомни, как было лет пять назад и как сейчас. Нет, теперь жить станем по-человечески, заводов понастроим, фабрик, колхозная жизнь закипит! Смотри, сколько техники у нас в Петрушино стало! Лишь бы войны не было.

– Кому мы нужны, Люб? На дворе двадцатый век к середке приближается, неужели люди не поумнели, не понимают, что без войн жизнь куда прекраснее!

– Батя говорит, германцы со своим Гитлером никак не успокоятся. Вот откуда, говорит, беды надо ждать.

– Сколько раз на нас нападали уже со всех сторон, неужели не ясно, что кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет!

– А чтой-то мы всё о грустном, а? – подруга весело улыбаясь, толкнула Катерину в плечо. – Ты не унывай, подружка, нам не о политике думать с тобой следует!

– А о чём? – задорно отозвалась Катя. – Ну-ка, поделись, на что ты меня, дорогая подруженька, подбиваешь?

– Нам с тобой сейчас, Катенька, самое время о любви думать

Любка ловко щёлкала жареные семечки и весело болтала ногами, сидя на скамеечке:

– А что, милая ты моя, будешь нос воротить от ребят, так недолго и в девках засидеться. Вон, как тётка Нюрка Матасова. Даром, что учёная и школой заведует.

– Анна Сергеевна – однолюбка, я ей даже завидую. Как сгинул в германскую её суженый, так она с тех пор никому своё сердце и не открыла.

– Нашла чему завидовать! По мне, так вон Евлампиевна примером может быть: пятерых вырастила, хоть и двух мужей схоронила. Да и жила всё-таки неплохо, всегда умели они и достаточек наживать. И сейчас, хоть клуб и открыли, а всё по старинке молодёжь у неё собирается в хате, хоромы-то просторные. Бабусе и лишняя копеечка, и веселей с девками да с парнями, всё какая-никакая отдушина!

– Ну, Евлампиевна своего нигде не упустит, это ты правильно заметила. А всё-таки добрая она, одинокая. Детей судьба по белу свету вон как раскидала! Плохо, что внуков редко видит. А старший-то её, дядя Ваня, так и вообще лет десять не заявляется, всё где-то по стройкам кочует.

– Да, а я бы в старости хотела быть окружённой множеством внуков! Это ведь так здорово, когда ты кому-то нужна! Я бы и сказки им рассказывала…

– Любань, наши-то уехали в Камышин, а ты посмотри, какая гроза собирается! Как они назад-то возвращаться в такую погоду будут?

– И не говори! Мать вся извелась. За отца переживает, на нём ведь тоже ответственность за эти огурцы проклятые!

– Мой папаня говорит, что всё образуется, нет такой вины у нашего председателя, чтобы его в тюрьму сажать!

– Как тут угадаешь, Кать? Вот ты помнишь, по зиме волки на ферму в Чухонастовке залезли и овец порезали? Сторожу десять лет дали за недогляд, а председателя с парторгом и с работы сняли и из партии исключили! Как тут не волноваться!

– Там всё это на беспорядки указывает, а у нас на рачительность. Обойдётся, Любонька, не переживай.

Девчата замолчали, наблюдая за движением мрачных, громоздких туч в ночном небе.

Когда в отдалении сверкали молнии, подружки ёжились и слегка вздрагивали, едва нарастающим треском вслед вспышкам электрических разрядов грохотал гром.

– Да, ливень надвигается хороший. От заката если ветер, то всегда с дождём. Пойду я, Любаш. Поздно уже.

– Ну, давай до одиннадцати посидим и пойдёшь. Скучно ведь. Да и спать ни капельки не хочется.

– Давай посидим.

– Как тебе солдатики, Кать? Ох, смотрю, тебе Григорий и впрямь приглянулся! А покраснела-то, покраснела!

– Нормальные ребята. Скоро службу закончат и уедут по родным местам. И ничего я не покраснела, – Катерина чувствовала, что соврала самой себе. Ей приятен был этот разговор. Хотелось вспоминать встречу в клубе снова и снова. – А Гриша – серьёзный, он весь такой, знаешь, основательный. Мне кажется, ему трудно понравиться.

– Вечно ты всё усложняешь!

– Ничего я не усложняю. Просто приучаю себя разбираться в людях.

– А я по-твоему, не разбираюсь? Мне Иван Закатырин очень даже понравился. Наших дедов женили, а бабок замуж выдавали, так вообще не спрашивали никакого желания: вот тебе невеста, вот тебе жених! И ничего, жили – не тужили!

– А что об этом вспоминать? Теперь другие времена. Мне Григорий тоже нравится, но надо же присмотреться друг к другу. Понять, что у человека в голове, а что на сердце. А мы ведь и поговорить толком не успели. А потом, он же военный. Завтра откомандируют обратно в часть и всё, поминай, как звали. Как тут быть?

– Да я и сама так думаю. Уж если пустить человека в сердце, если полюбить, то по-настоящему, на всю жизнь! Чтобы даже дышать друг без друга нельзя было. Правильно я говорю, Кать?

– Конечно, правильно, Люба! Я так рада, что мы с тобой о главном думаем одинаково!

– Катюш, и я рада!

Всё ближе и ближе раскаты грома, всё отчётливее освещают землю всполохи молний, всё своенравнее порывы свежего, пропахшего небесным озоном ветра.

В эту ночь тревожные, тяжёлые, как грозовые тучи сны витали над петрушинским хутором…

* * *

Ровно в 22.00 старшина провёл вечернюю поверку и убедившись, что весь взвод на месте, скомандовал: «Отбой!». Бойцы, прикомандированные к колхозу на период уборки овощей, размещались в трёх полевых палатках неподалёку от плантации. Тут же находилась и полевая кухня, без которой солдату ни каши не приготовить, ни киселя не сварить.

Дрова для топки привезли из колхоза по распоряжению председателя. Оставалось только поколоть толстые чурки на поленья помельче. С этим вполне справлялся кухонный наряд. Солдатский рацион изрядно пополнился в эти дни свежими овощами: помидорами, огурцами, репчатым луком и даже редиской.

Купол палатки, в котором приготовились ко сну Верищагин и Закатырин, неистово трепетал под напором ветра.

– Гриша, спишь? – голос Ивана почти сливался с окружающим шорохом. – Ты о чём сейчас думаешь?

– Да так, ни о чём. Думаю, что со мной будет, когда срочную службу закончу. Хочу в Армии остаться. Из колхоза вернёмся, буду готовиться. Рапорт командиру надо подать.

Я тебе сто раз говорил: давай вместе держаться!

– Мамка у меня одна с братишкой. Хочется им помочь, к ним поближе быть.

– Вань, они всё-таки у тебя в городе живут, не то, что мои, деревенские. Отработала своё – ни тебе скотину убирать, ни сено косить, ни снег зимой от сарая отгребать. Да и доктор – это всё-таки не у станка стоять.

– Зря ты так, Гриша. Она у меня хирург, по нескольку операций в день делает. Приходит домой вся уставшая, а если кто-то умер при операции – лучше вообще её не трогать.

– Ладно, не буду спорить. Но только сам подумай: станешь красным командиром – вот тебе и помощь матери! Всё-таки военная служба хоть и не простая, но вполне понятная и конкретная. Да и паёк командирский всегда выручит.

– Я писал матери, она тоже так говорит. А мне как-то боязно. Одно дело команды выполнять, а другое – людьми командовать. Ведь и на смерть посылать буду должен, если потребуется.

– Вот именно: если потребуется. Если Родина от тебя потребует жизнь свою за неё положить – командир не должен раздумывать, и никто не посмеет его в чём-то ином упрекнуть, кроме трусости.

– Ты же знаешь, трусом я никогда не был. Ладно, Гриш, я согласен. Вместе, так вместе! Останемся на сверхсрочную, получим направление в военную школу, выучимся, но только я думаю, не мешает вначале личную жизнь устроить. Ну, представь, направят куда-нибудь в предальний гарнизон, где ты там себе жену найдёшь?

– Вот ты мудрец! А не подумал о том, что твоя жена через два дня заноет и сбежит с твоего предальнего гарнизона? Женщинам условия подавай. Нет, я как-то иначе себе всё представляю.

– Во-первых, если любит – не сбежит. Во-вторых, из этих мест, может, дорог даже нет.

В третьих, ты думаешь у других командиров жён нет? Наоборот, веселее будет!

– Ну, если лю-у-у-бит! – протянул Верищагин. – А кто же это такая, не подскажешь?

– Я это так, для примера сказал. Что ты сразу «кто»?

– Ты так уверенно меня убеждаешь! Я даже подумал, что у тебя на примете кто-то есть в твоём родном Воронеже. Поэтому и тянет тебя к мамке.

– А ты не фантазируй! Сам-то жениться собрался, только когда генералом станешь?

– Гм-м, – хмыкнул Григорий.

– А ты не знаешь. Почему в колхозе клуб только по субботам и воскресеньям открывают?

– Работает молодёжь, некогда летом гулянки устраивать. В других колхозах вообще выходных не бывает, а здесь хоть в воскресенье дают людям своим хозяйством позаниматься. Про отдых не говорю. Разве что зимой. Бывает, у кого-нибудь молодёжь и в другие дни собирается на хате, но как тут, не знаю.

– А в следующую субботу пойдём в клуб? Я обещал паренька научить на аккордеоне.

– А больше ты ничего никому не обещал?

– Кх, кхы, – пришла очередь закашляться Ивану, – а ты против что ли с теми девчатами ещё встретиться?

– А я тебе откровенно скажу. Катя мне понравилась. Видно, что не избалованная девушка. И красивая. Ты видел, какие у неё глаза? А косы?

– Ну, Люба тоже не дурна! Сравнения тут, полагаю, неуместны.

По трепещущим крыльям палатки крупными каплями забарабанил дождь. Гроза методично вела артиллерийскую подготовку, при этом большинство ребят, уставших за день, истосковавшихся по родным местам, спали безмятежно и крепко.

– Как думаешь, до утра дождь кончится?

– В этих местах только поздней осенью затяжные дожди бывают. Завтра и следа не останется от этих капель.

Друзья притихли, погружённые в свои мысли, воспоминания и лёгкие, слегка наивные мечты. Когда ровный шум дождя окутал палаточный лагерь, все, кроме дневального, уже никак не реагировали ни на льющийся с небес поток, ни на раскаты грома. Разбудить красноармейцев могла лишь привычная для солдатского уха команда: «Подъём»!

* * *

Петрушинские собаки, напуганные грозой, притихли, забившись в свои будки. Темнота поглотила улицы, дома, деревья в саду и поросшие осокой и камышом берега Иловли. Попрятались в гнёзда ночные птицы. Громыхал незакреплённым ведром колодезный журавль да поскрипывали, раскачиваясь из стороны в сторону деревья.

Сердитый ветер обивал с яблонь тронутые червоточиной и торопливой спелостью плоды, и гулкий стук яблок осыпал землю.

Тук-тук, скрип-скрип, тук… По тёмному стеклу кто-то осторожно водил сухой веткой, настойчиво пытаясь достучаться. Ночной гость, одетый в намокший брезентовый плащ с капюшоном, зорко посматривал, пригибаясь, по сторонам. Испуганно вскрикнула внутри дома средних лет женщина, чьё побледневшее лицо прильнуло на секунду к створу окна. Ширкнул засов, легонько лязгнула щеколда. В сенцах тихий голос позвал незнакомца:

– Заходи быстрее! Давно тебя жду!

– Аня, Анечка, родная моя! – грубые мужские руки, мокрые и горячие обнимали Анну Сергеевну, тискали, прижимали к пахнущему табаком и карболкой мужскому телу и она, всецело доверяясь этому неудержимому порыву, отвечала на поцелуи, запуская пальцы в жёсткие посеребрённые вихры:

– Сколько же нам прятаться от людей, Володенька?

– Прости, прости меня, моя милая. Всю жизнь тебе исковеркал…

– Не говори так, Володя. Я самая счастлива на свете. У меня есть ты, а ты меня любишь. Пойдём, я хоть покормлю тебя с дороги.

– Потом, потом Анюта! – Владимир подхватил женщину на руки и шагнул в открытую дверь.

– Надо бы сенцы на засов закрыть, – слабея, прошептала Анна.

Они долго молчали, лёжа в разобранной койке, лишь поглаживая друг друга, едва касаясь, кончиками пальцев. Анна Сергеевна, истинная сорокатрёхлетняя казачка, статная, черноглазая сохранила и упругие черты далёкой молодости, и по-девичьи стройную фигуру, и огонь любви, пылающий страстью к единственному в миру человеку, имеющему право греться её теплом. Владимиру на вид было около пятидесяти. В слегка располневшей фигуре угадывалась военная выправка. Русые волосы, вспотевшие и оттого ещё сильнее закурчавившиеся, были густыми, но аккуратно постриженными. Тонкий нос, красиво изогнутые брови, а под ними – стального цвета округлой формы глаза: умные, строгие, серьёзные. Высокий, с небольшими залысинами лоб. Тщательно выбритые щёки, узкая полоска усов, белая колючая вата седины на коротких бакенбардах. Женщина залюбовалась своим возлюбленным, затем не выдержала и, поцеловав его открытую грудь, прислонилась к ней зардевшейся щекой.

– Володенька, миленький, не знаю даже, как сказать тебе…

– О чём ты, Анечка?

– Может, нам с тобой уехать куда? Неспокойно мне на душе, родненький мой.

– Долг у меня! Долг, ты должна это понимать! Я не могу предать своих товарищей по борьбе. Если под пытками или в бреду скажу что-то лишнее – семья подлежит уничтожению. Раскроют красные и то, меньше беды для тебя будет.

– Зачем тебе этот долг теперь, когда Советская власть прочно стоит на ногах? Неужели ты не видишь, что большинство людей тянутся за ней, верят в светлое будущее и, что самое важное, сами его активно строят! И у них получается, Володя! Ты посмотри, сколько строек по стране развёрнуто, кипит Россия, оживает, мощи набирается. Это наша Россия, Володенька! Мы же русские с тобой люди, как ты можешь идти против, не замечая силы этого течения?

– Ты, Аня, как заправский комиссар меня агитируешь. Только что меня агитировать? Поздно мне перекрашиваться. Да и не отмыться мне от их крови вовек.

– Ребёнок у нас будет, вот о чём я хочу сказать тебе, непокорный ты мой… Три месяца, вот как последний раз виделись…

Шумский пружинисто вскочил на кровати и, широко округлив глаза, нелепо беззвучно открывая по-рыбьи рот, уставился на Анну Сергеевну. «Вот оно – счастье!» – пронеслось в его голове. «Вот мой идеал, вот мой долг, вот смысл моей жизни и нет ничего, кроме».

– Анечка моя! – приник он страстно к губам любимой, ощущая во рту вкус горючих слёз, ручьями брызнувших из её глаз, – всё будет хорошо, ничего не бойся! Я с тобой, милая моя! Как я те… вас люблю! – он всё целовал и целовал её мокрые солёные губы, нежные плечи, мягкий округлившийся живот. Казалось, эта нежность длилась целую вечность. Потом он, разглаживая шелковистые волосы жены, заснул и на его лице, умиротворённом дрёмой, впервые за много лет неуловимо играла улыбка счастливого человека. Анна, боясь шелохнуться и потревожить сон любимого, углубилась в воспоминания.

Владимир Петрович Шумский давно уже носил другое имя, и только она – его единственная избранница, могла называть бывшего штабс-капитана по-настоящему…

– Тук-тук, тук-тук, тук – тук, – слушала Анна бьющееся сердце любимого. Как это похоже на стук колёс поезда! Тогда, в августе 1914-го, один из них увозил её, молодую учительницу, из Ростова-на-Дону в Царицынский уезд Саратовской губернии, а его – ещё безусого подпоручика, военным эшелоном в другую сторону, на фронт.

– Сергей Леонидович, Полина Павловна! – месяцем ранее Владимир, в мундире с аксельбантом, весь с иголочки, звякнув шпорами, предстал перед родителями Ани.

– Я прошу руки вашей дочери. Мы с Анной любим друг друга и решили связать свои судьбы навеки.

Ни для кого это событие не было неожиданностью. Родители Володи и Ани благосклонно относились к нежным чувствам своих чад и с нескрываемой радостью следили за их развитием. Пётр Александрович Шумский служил в канцелярии градоначальника генерал-майора Зворыкина и хорошо знал Сергея Максимовича Матасова, работавшего начальником отделения движения железной дороги. Обе семьи имели дворянские корни, были весьма уважаемы в обществе. Мог ли в этом случае выбор жениха и невесты быть не воспринятым сторонами?

– Дети мои, – прослезился Сергей Максимович, – примите наше с матерью благословение. Елена Васильевна, мать Ани, метнулась в свою комнату и тут же появилась в дверном проёме с иконой в руках. Молодые встали на колени и по очереди прикоснулись губами к святому лику Богородицы.

– Да хранит Господь вас и вашу любовь, дети мои, – улыбаясь сквозь слёзы радости, дрожащим голосом произнесла Елена Петровна.

А потом в город ворвалась откуда-то из тревожно витавшего вокруг и около тревожного облака грозная весть: «Война!», и застучали, загудели на станции поезда. На отъезде Анны настояли отец и Владимир.

У Сергея Максимовича в Саратовской губернии старый приятель, занимавший высокую должность в народном образовании, ещё полгода назад присылал приглашение для Анны Сергеевны с предложением возглавить одну из земских начальных школ.

Более того, в Царицыне жила родная сестра Елены Васильевны – Анна Васильевна Остен-Сакен, муж которой служил градоначальником и мог похлопотать об устройстве Ани. Царицын – это всё-таки глубокий, спокойный тыл. Свадьбу Владимира и Анны прошла накануне скромно и поспешно. Венчание, впрочем, прошло в Кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы.

Семейное счастье продлилось чуть более недели. Подпоручик Шумский, выпускник по первому разряду Николаевского кавалерийского училища, именуемого Пажеским корпусом, бредил сражениями и лихими битвами; молодой супруге оставалось только плакать по ночам в подушку и осыпать Господа неустанными молитвами о спасении возлюбленного.

Алексей Иосифович и Анна Васильевна встретили Анечку тепло и радушно. Ещё больше приезду кузины радовались их дети Софья, Ольга и Лев.

С не меньшей радостью приняла Анну Сергеевну и земская школа. Чувствовалось, что все учителя с большим уважением относятся к Алексею Иосифовичу, в том числе и потому, что ему первому из уездных градоначальников удалось построить в городе трамвайные линии и теперь по улочкам, веселя ребятишек, бойко бегал электрический транспорт.

От Владимира приходили редкие письма с фронта. Писал, что бьют германца, был легко ранен, награждён, произведён в поручики, затем в штабс-капитаны. Но по слухам, положение на фронтах было критическим.

Жила Аня у Остен-Сакен. Анна Васильевна категорически возражала против отдельного проживания своей любимой племянницы. Зато изредка Анечка имела возможность прямо из квартиры Алексея Иосифовича связываться по телефону с родителями.

Потом грянула революция, следом полыхнула гражданская война. Аня по совету Алексея Иосифовича, имея на руках необходимые документы и рекомендации, уехала в Камышин. На свои сбережения купила в Петрушино домик, стала учить сельских ребятишек. О происхождении Анны Сергеевны никто особо не расспрашивал, а иным она коротко говорила, что осталась одна, муж пропал на фронте. Так, собственно, было и на самом деле. Ни об одной родной душе она ничегошеньки не знала.

Только бывают в жизни чудеса, если в них очень захочется верить. Видно, мольбы одинокой женщины тронули небеса. Однажды, летом 1919-го, накануне наступления белых на Камышин, Анна уже довольно поздно вечером вышла к реке, чтобы сполоснуть с мостков постиранное бельё. Вдруг в кустах раздался щелчок: треснула сухая ветка, и чей-то лёгкий стон резанул по ушам. Испуганно попятившись, Анна вновь услышала человеческий стон и чей-то неясный вскрик: «На помощь!»

Превозмогая страх, Анна раздвинула ветки и обомлела: закрывая ладонью сочащийся кровью бок, на неё глядел помутнённым взором её Володя. Наган в его руке дрожал, а голос всё так же безжизненно доносил: «Помогите!»

– Володенька! – бросилась к раненому Анна, – родной мой, откуда ты здесь? Что с тобой?

– Ты? Аннушка, милая, это ты? Это мне снится? Я брежу?

– Я, я это, родимый мой, – целуя бледное лицо мужа, ревела, позабыв про оставленное на мостках бельё, Анна.

Опираясь на плечо жены, Владимир встал; пошатываясь, опираясь на плетнёвую изгородь, они побрели к дому. Анна осмотрела и обработала рану. Пуля прошла ниже левого подреберья навылет. Внутренние органы, по-видимому, остались целы, но кровопотеря была значительная. Заплетающимся языком, едва не теряя сознание, Владимир рассказал о неудачном столкновении с хитрющим красным лазутчиком, расстрелявшим его дозор. О том, как он сам, раненый, почти ползком добрался до Петрушино. Напился прозрачной воды из Иловли. Полегчало вроде. А тут и эта чудесная встреча!

Выздоравливал Владимир недолго. Ему, начальнику разведки пятого кавалерийского корпуса генерала Деникина, отлёживаться было некогда. Белые взяли Камышин и однажды вечером он, не привлекая внимания жителей, тайком выбрался из Петрушинских хуторов в сторону города. Анна проводила мужа только до берега Иловли. Он поцеловал её сухие, горячие губы и выдохнул горько:

– Ничего тебе не могу обещать, Аннушка. Я давал присягу. Я офицер. Моё дело – до конца служить России. Спасибо тебе и… прощай. Даст Бог – увидимся. Будь сильной.

С Владимиром Анна Сергеевна нос к носу столкнулась уже в конце 1930 года в Камышине, куда она ездила на совещание руководителей сельских школ. Владимир Петрович, проходя по коридору, сделал вид, что не узнал её, растерявшуюся от неожиданности и вдруг, остановившись рядом, спросил нарочито строго:

– В чём дело, гражданка? Что вы так на меня смотрите? Я заведующий торговой секцией плановой комиссии Царицынского губисполкома Штукарёв Сергей Сергеевич. У вас ко мне какой-то вопрос? Извините, у меня дела, освобожусь только часа через два.

– А можно мне вас на улице подождать? – веря и не веря своим глазам, с замиранием сердца произнесла Анна Сергеевна.

– Хорошо, как раз обеденный перерыв. Ждите.

«Может, обозналась? А вдруг это не он? Мало ли похожих людей на свете! Тогда почему он остановился передо мной?», – мысли роились и путались в голове Анны Сергеевны…

Они молча прошли к обрывистому берегу Волги, спрятавшись в тень акаций не то от палящего солнца, не то от посторонних взглядов.

– Ну, здравствуй, Аня! – губы его непроизвольно дрогнули под узкой полоской усов.

– Здравствуй! Я всё-таки не ошиблась. Это ты, Володя…

– Тише, прошу тебя, не волноваться. Я теперь не Володя. Меня зовут Сергей Сергеевич Штукарёв, ответственный работник губисполкома. Здесь с внеплановой ревизией. Раньше увидеть тебя просто не мог. И не спрашивай ни о чём. Сюда, в эти края, рвусь вот уже десять лет. Был за границей, в Париже. В двадцать шестом вернулся и по выправленным документам начал новую жизнь. Здесь меня никто не знает, а кто знал – вряд ли уцелел за эти годы. Но приходится быть очень осторожным. Все перемещения по должностям связаны с тщательными проверками со стороны НКВД и мне повезло по легенде, что происхожу из самой, что ни на есть, пролетарской династии. Родители погибли в гражданскую. Как ты? Рассказывай!

– У меня всё по-прежнему. Учительствую. Что-нибудь слышно о наших родителях?

– Они за границей. Живы. Скучают по России. Но вернуться вряд ли решатся. Я виделся с ними. Елена Васильевна была впечатлена нашей последней встречей…

– Бедная мама!

– Не надо нам жалеть друг друга понапрасну, Анечка. Мы живы и это главное. Не всем так повезло, как нам с тобой.

– Ты женат, Володя?

– Нет. В моём положении связи чреваты. Советская власть доверяя, очень придирчиво проверяет. К тому же мы с тобой венчаны, я не могу иметь другую жену перед богом. Хотя, каюсь, это был бы не самый смертный из моих грехов.

– Кто ты, Володя? Кому служишь? Почему всё именно так? – Анна заплакала, вцепившись в рукав френча Штукарёва.

– Поверь мне, дорогая, всё образуется. Я в Царицын переехал с огромным трудом аж из Архангельска. Только из-за тебя. Теперь мы сможем видеться чаще. Я попробую сделать всё, чтобы наша встреча и связь не стала для тебя гибельной. Кстати, Ольга, дочь Алексея Иосифовича, сейчас замужем за красным командиром. Можно через него попробовать организовать твой переезд в Царицын. Там проще затеряться.

– Ты и впрямь стал чего-то бояться. И скрываешь, видимо, от меня не мало.

– Я, Анюта, русский офицер. И честь имею. В двадцатом году мы были в Крыму. Я и мой боевой товарищ Сергей Шмелёв находились в лазарете. У меня было лёгкое сабельное ранение плеча, а у него перебита нога. Наши, те, кто попал на корабли, отчалили из России. А мы, в основном раненые, находились на лечении, вверяя свои судьбы Богу. Слышали, будто объявили амнистию и регистрацию в ЧК для набора на службу в Красную Армию. Некоторые не верили, в том числе и я, этим обещаниям всепрощения. Стали обдумывать план побега. Сергей отказался. Сказал, что верит в Россию, тут у него семья. Остался. По приказу Крымского ревкома его и всех офицеров, кто не покинул лазарет, выволокли и расстреляли. А мы с группой боевых товарищей из Феодосии двинулись на запад, прошли румынскую границу. Потом переправились во Францию. Там и нашёл родителей – моих и твоих. Были живы и здоровы. Я служил некоторое время в одной организации, состоящей из наших соотечественников. Через них и удалось оформить официальное возвращение меня в Россию. Только по легенде я красный боец, даже в партию вступил. Ну, это моё дело и свои счёты у меня с большевиками. Я им никогда не смогу простить ни нашу разлуку, ни разлуку с родителями, ни Сергея и тысяч таких, как он. Но и без России мне не жить…

Вдоль Волги бегала гурьбой босоногая пацанва, пугая крикливых чаек и задорно разбивая серебристую гладь реки пущенными камушками-голышами.

Мужчина на берегу закурил. Покачиваясь, он молча смотрел на быстрое течение волжской воды, на бурные волны, плескающиеся в каменистый берег и о чём-то думал, хмуря в табачном дыму изогнутые брови. Облокотившись на ствол дерева, рядом стояла грустная женщина. Её взор был обречённо печальным.

Окутанная пеленой этих воспоминаний, Анна Сергеевна задремала, прильнув щекой к горячему плечу мужа. Как редко они видятся! И когда теперь он, как красное солнышко в дождливую осеннюю пору, явится к ней ещё? Сколь долгим будет их робкое, неустроенное счастье?