Текст книги "Не ворошите старую грибницу. роман"

* * *

Субботний день на Петрушинских хуторах поначалу как-то не заладился. С утра и почти до обеда зарядил дождь – мелкий, по-осеннему противный. Полевые работы были приостановлены. Примерно в полдень проглянуло солнце. Ветер мощными порывами, словно невидимый могучий лось, трепал остатки туч, разбрасывая их, как серых волчат по сторонам небосвода.

Серёжка Пустовидов договорился с Евлампиевной на вечерние посиделки. Предварительно согласовал со старшиной увольнительную для солдат-музыкантов.

Старик Пантелей Лошкарёв на каурой лошадке поехал в пойму, перевезти домой стог сена, пока дожди совсем не сгноят его. Во дворе сено можно раскидать, хорошенько просушить и затем уже собрать в скирду. Всё же удобнее, чем где-то на стороне. В колхозе в будний день и лошадь-то не допросишься.

Часам к четырём пополудни на выгоне перед крайними домами показалась щуплая фигурка какого-то паренька. Одетый в однотонный, коричневого цвета костюм, шикарные ботинки, в кепи, из-под которой выглядывали смоляные кудри, он сразу привлёк внимание стариков и детворы. Расположившись в пригреве солнца на завалинке, они обменивались разговорами о былом, отвечали малышне на вопросы «про старину», рассказывали доверчивым ребятишкам всякие небылицы и страшные истории про ведьм и колдунов.

Парень подошёл поближе и вежливо поздоровался. Старики деликатно приподняли свои картузы, любопытства ради поинтересовались, чей он да откуда-куда путь держит. Оказалось, что зовут молодого человека Михаилом, добирается домой в Камышин из самой Москвы, куда ездил поступать в цирковое училище. Заезжал по пути в Елань, а оттуда на перекладных третий день теперь малым сапом следует к мамке. Попросил водички и чего-нибудь перекусить. Поставил между ног кожаный чемоданчик с облезлыми углами и жадными глотками выпил целую кружку холодной колодезной воды. Не спеша очистил принесённое кем-то варёное яйцо, откусил пучок зелёного лука и довольно задвигал челюстями.

– Ну, а ты в чём силён-то, мил-человек, что таким мудрёным наукам обучаться изволил? – дед Савелий прищурил правый глаз, затягиваясь душистым самосадом.

– А я, дедушка, фокусы могу показывать.

– Эка невидаль! Это как же ты народ удивляешь? Ловкость рук, али как? Мне вон мой Федотка надысь тоже фокус показал: закрыл меня, паршивец, в чулане, а сам курил за сараем, негодник. А этому курильщику ещё и шести нет.

– Весёлый у вас хлопчик, дедуля! Ну, я всё по-честному делаю.

– А покажешь? – стар и млад оживлённо сгрудились вокруг юноши.

– А давайте соберём, кто свободен, я вам концерт и организую. А вы мне в Камышин поможете добраться. А то устал, как собака, а ещё километров двадцать шкандылять. Идёт?

– Ловок ты, парень! Ну, давай, будь по твоему, если угодишь обществу!

Несколько ребятишек разбежались по дворам, созывать зевак. В сёла редко заезжали артисты, фотографы, художники, поэтому интерес возник у людей большой и народу собралось не менее тридцати взрослых и около полусотни всякой мелкоты.

Под огромным раскидистым клёном прямо на земле лежало толстенное бревно длиною около трёх метров. Кора на нём была ободрана и Михаил, со своим чемоданчиком, расположился верхом на гладкой поверхности бревна. По его просьбе кто-то из мужиков принёс охотничье ружьё и два патрона, а у одного из зевак фокусник заметил карманные часы и так же попросил их для своего эксперимента. Часы чубатый казак отдал неохотно, пробурчав, чтобы поосторожнее с ними был юноша, это подарок самого Фрунзе.

Михаил открыл крышку часов, услаждая присутствующих мелодией, затем приложил корпус к уху и улыбнулся: «Идут!» Минуту спустя часы были подвешены к стволу клёна, а Михаил уже целился в них из ружья. Несмотря на истошный вопль владельца часов: «Ты что делаешь, гад? Убью!», – громыхнул дуплетом выстрел и осколки часов вместе с корой осыпались к подножию дерева.

Гвалт поднялся неимоверный. Человек пять сдерживали исступленно кричащего награждённого героя гражданской, а Михаил невозмутимо сгребал в кучку какие-то винтики, блестящие части часов, деревянную труху и слегка влажный песок.

– Спокойнее, граждане, без паники! Смотрите внимательно за моими руками! – Михаил собранную кучку переложил на белый носовой платок, завязал содержимое в узелок и принялся его разминать в таком виде обеими руками.

– Ты мне ответишь за порчу имущества! – хрипел не унимающийся хозяин разбитых часов. У многих слабонервных его гнев вызывал искреннее сочувствие.

Наконец наступила кульминация: юноша медленно развязал платок, держа его перед собой на ладони, и резко дёрнул вверх. Тряпица раненым голубем вспорхнула и упала к ногам фокусника. А на его ладони остались лежать те самые карманные часы, целёхонькие, золотящиеся на солнце и издающие всё тот же мелодичный звон. На приоткрытой крышке красовалась гравировка: «Красноармейцу Павлу Звонарёву за храбрость. 1920 г. Фрунзе М. В.»

– Узнаёте свои часы? – спросил Михаил остолбеневшего мужчину.

– Мои… Идут! Идут, братцы! Вот это да-а-а! – не мог успокоиться обрадованный Звонарёв. Счастье его было так велико, будто Михаил Васильевич вручил ему награду повторно.

Посыпались со всех сторон просьбы сделать так или эдак, какие-то вопросы. Михаил только улыбался в ответ. Для своих фокусов он иногда использовал реквизит из своего чемоданчика. Но вот показалось, что ему надоели простецкие фокусы и он решил удивить петрушинцев чем-то более изысканным. Предложение молодого человека выглядело более, чем нелепо:

– А хотите, я пролезу внутри бревна по всей его длине? Прямо вот здесь вползу в него, а из того конца выползу?

– Хотим, хотим! – раздались голоса, – давай, парень, отчебучивай!

Михаил зачем-то снял кепи, пиджак и аккуратно сложил поперёк бревна. То, что увидели люди потом, не поддавалась никакому объяснению. Сначала в толщу громадного полена проникли руки фокусника, потом скрылись в сухой древесине голова, плечи, туловище и даже ноги, поболтав в воздухе модными ботинками, медленно погрузились внутрь. В неимоверной тишине было слышно, как трещит сухое дерево, лопаясь со всех сторон под внутренним натиском артиста. Обескураженная публика с открытыми ртами ждала его обещанного появления.

– Да что вы ему, дураки, верите? Й-е-эх, вот народ! Смотрите, он же рядом с бревном ползёт, а вас попросту дурит! – старик Пантелей, сидя на арбе, нагруженной сеном, откровенно потешался над толпой.

С огорчённым видом Михаил и впрямь поднялся из-за бревна и вдруг, бегло взглянув на возницу, бросил:

– Ты бы, дед, лучше за собой глядел! Сидишь, самокруткой своей пыхаешь, а того не видишь, что у тебя сено горит!

– Эх, растудыт твою налево! – мигом соскочил с подводы Пантелей, – люди, да помогите кто-нибудь, лошадь-то погибнет! – задняя часть воза действительно была объята высоким оранжевым пламенем и густая пелена дыма уходила по ветру далеко в степь. Нашёлся топор, скоро обрубили постромки, отогнали лошадь на безопасное расстояние.

– А ты что, дедунь, так всполошился-то? – с невозмутимым видом спросил взопревшего Пантелея Михаил.

– Ба-а-а! А чегой-то это я в самом деле? – нижняя челюсть старика отвисла, обнажая беззубый рот. Возок стоял себе преспокойно, как ни в чём ни бывало, доверху нагруженный сеном, на котором не видно было ни малейшей подпалинки. Да и дымом не пахло абсолютно. Пантелей вертел по сторонам головой, ища поддержку у людей, но в ответ ему нёсся безудержный хохот довольных зевак.

Михаила накормили и на той же лошади отвезли в город.

* * *

Евлампиевна приняла гостей радушно и отправилась ночевать в летнюю мазанку. «Пусть молодёжь повеселится! Может, хоть этим счастье на веку выпадет», – думала она про себя.

В просторной горнице пахло лампадным маслом. Старуха недавно молилась перед образами, поминая своих живых и умерших, желая им всем спасения для души.

Собрались под вечер три пары: Сережка Пустовидов с Тоней Пономарёвой и Катя с Любой, к которым собственно и пришли в увольнение Григорий с Иваном. Девчонки взахлёб пересказывали ребятам историю, происшедшую днём на выгоне. Она уже успела обрасти такими подробностями и домыслами, что при тусклом мерцании свечи девчатам становилось жутковато. А Тоня, испуганно округляя глаза, зловеще шептала:

– А сам он, девоньки, чёрный-пречёрный, а под фуражкой рога шевелятся!

– Слушай больше этих болтунов! Обыкновенный парень, вроде нас. Только гипнозом владеет. Я читал про такое, – Серёга тронул принесённый Ваней Закатыриным баян.

– Ну, всё! Ты теперь про меня совсем забудешь со своей музыкой! – обиженно поджала губки Антонина.

– Что ты, Тонечка! Вечер только начинается! Смотрите, что я к нашему всеобщему знакомству принёс! – Серёжка ловко вытащил из внутреннего кармана пол литровую бутылку домашнего вина, – по чуть-чуть не помешает ребята, а?

– Вот удумал! – Любка обиженно нахмурилась. С Мишки что ли Богомазова пример берёшь?

– Да не беру я ни с кого пример. Как лучше хотел…

– А я, девки, пригублю малость. У меня сегодня настроение хорошее! – захохотала Антонина, – чего робеете, девчата?

– Ну, если по чуть-чуть, то и мы примем на грудь. Правда, Вань? – Верищагин подмигнул товарищу.

– А из чего же пить будем? – обвёл взглядом комнату Серёга. Неудобно Евлампиевну-то просить о таком.

– И то верно! – высоченный Иван поднялся с места и подошёл к лампадке. Сняв её с медной цепочки, стряс в угол, прямо на не крашеные половицы остатки масла и спросил, повернувшись к компании: – Это сойдёт?

– Давай, Ваня, за нашу дружбу!

Первыми выпили парни. Запасливый Серега достал из кармана краснобокий анис и перочинным ножом разрезал его на несколько долек. Девчат угостил конфетами. Грушевое вино было приятным на вкус. К аромату бергамота примешивался тонкий земляничный запах. Катерина пригубила, поморщилась и, сделав глоток, замахала перед ртом ладошкой:

– Любань, пей, я больше не смогу!

Вино приятно обжигало горло и добавляло смелости, особенно парням. Они гоготали над девчатами и острили друг над другом. Вскоре в бутылке стало пусто. Серёга спрятал тару обратно за пазуху, а Иван, повертев в руках лампаду, не долго думая, положил её на высокий шкаф, стоявший в углу.

Григорий провёл по струнам и тихонько запел:

 
Как в селе цвела красна девушка
У родителей, отца с матерью,
 

 
Выходила она на гуляночку
Поплясать, попеть, позабавиться.
Запоет она на краю села
На другом конце голос слышится,
Так и ходят за ней парни сельские,
На красу глядят, убиваются.
А служивый по ней сохнет больше всех,
Он в бою ходил врукопашную
На штыки врага, на граненые,
Он с войны пришел не контуженый,
Объясниться с ней не насмелился.
 

Песня была грустная, длинная, про несчастную любовь. Гитарный перебор так завораживал, что когда стихли последние аккорды, девчата восторженно загалдели:

– А ещё сыграешь?

Потом ещё долго в горнице звучали песни, весёлый смех, переливистыми ладами заставлял замирать девичьи сердца баян, и плакала, приговаривая каждой струной гитара.

Разошлись около десяти вечера. Едва успело стемнеть и пары, попрощавшись, разбрелись, хоронясь в тени нависающих над улочками деревьев.

Катерина вдруг насторожилась:

– Смотри, кто-то к Анне Сергеевне пробирается!

– А кто такая Анна Сергеевна? – Григорий пристально вглядывался в темноту, но различить ничего не смог.

– Это наша школьная заведующая. Её в школе все любят! Одинокая она.

– Ну, тогда о чём ты говоришь? Чем она хуже нас? Может, привечает кого-нибудь. Имеет право. Только я никого не заметил.

– Значит, почудилось мне. Темно уже. Да и некого ей привечать. Однолюбка она. Пропал её муж ещё в на германском фронте, так с тех пор и вдовствует. Кто к ней только не сватался, а она – ни в какую. Завидую ей. Вот это любовь меж ними была!

– А ты бы так смогла?

– Не знаю, – смутилась девушка, – у каждого по-своему всё это случается.

– А я смог бы. Мне кажется, любить по-настоящему можно только один раз в жизни. Ведь сердце у человека одно и самый яркий огонь в нём только один раз вспыхнуть может. Вот наш старшина, например. У него жена с малыми детишками в Воронеже, с его родителями живёт. Пока часть не обустроилась после перевода, куда ей тут, в незнакомую местность? Так он ей каждый день письма пишет, карточку на груди носит. Вижу, тоскует по семье наш Игнат Савельевич.

– А как же другие командиры? Тоже жён побросали?

– Не все. Кто без детей или у кого детки большенькие – все по-семейному живут. Кто при казарме, кто в городе поблизости жильё снимает. Я вот весной демобилизуюсь и тоже в военное училище поступать буду.

– Нравится быть военным?

– Знаешь, Кать, в армии мне всё понятно. И для чего я в ней, тоже понятно. Не знаю, почему, но не лежит душа больше ни к какому иному делу!

– Хорошо тебе, а у нас в колхозе выбор не велик. И учиться больно-то не отпускают, рабочие руки круглый год нужны. Да ещё дома хозяйство какое-никакое, за ним тоже хлопот не оберёшься.

– А я и Ивана заагитировал вместе учиться. Ты знаешь, он очень хороший парень и как друг – цены ему нет! Он, кажется, очень серьёзно к Любе относится. Как ты думаешь, Иван ей нравится?

– Конечно, нравится!

– Откуда ты знаешь?

– Да сама она мне говорила! Ой, ты только ему ничего не рассказывай об этом!

Закатырин с Любой болтали дорогой примерно о том же. Иван больше отмалчивался, стеснялся языкастой Любки. Зато та щебетала без умолку:

– Слушай, а Григорий твой мне кажется таким серьёзным, положительным. Он, правда, такой?

– А я по-твоему, не положительный и не серьёзный?

– Ну, что ты! Ты очень хороший! Только мне точно про этого Верищагина знать надо.

– Зачем?

– Понимаешь, он очень Кате понравился, а она девушка с характером! Ей вот точно знать хочется, всерьёз Григорий к ней подбивается или так, время провести?

– Во-он чего! Ох, хитры вы, девчата!

– Ничего и не хитры! Просто нам знать надо, надёжные вы ребята или сею-вею, подсеваю! – весело засмеялась Любаша.

– Ну, а сама-то, как считаешь?

– А ничего я не считаю! – Любка крутнулась на каблуках и, привстав на цыпочки, поцеловала опешившего красноармейца прямо в губы.

– Постой, Люба! – только и успел запоздало крикнуть Иван вслед удаляющейся бегом девушке. Догонять её было бесполезно.

Бойцы встретились в условленном месте и в 22.45 доложили старшине о возвращении. Тот c пониманием оглядел сияющие лица парней и, хмыкнув, коротко скомандовал: «Отбой!»

Долго Евлампиевна не могла успокоиться, разыскивая лампадку. Она обшарила все закоулки, вымела пыль и паутину из потаённых мест. Всё было напрасно. «Вот черти! – в сердцах выругалась старуха, – стащили вещь! И на кой ляд понадобилась она окаянным? Всё, хватит, никого пускать больше не буду. Весь дом растащат анчихристы!» И лишь спустя дня три, подставив стул к шкафу, чтобы взять с самой верхней полки новый платок, старуха уткнулась глазами в пропажу. Лампадка лежала себе на шкафу, поблёскивая бронзовым боком, и только вместо елейного масла почему-то едва различимо пахла земляникой.

А в ноябре петрушинцы справили сразу три свадьбы. Как и следовало ожидать, Сергей Пустовидов взял в жёны Тоню Пономарёву. Они дружили с детства, девушка ждала его из армии и вот теперь в колхозе порадовались рождению новой советской семьи. А вот свадьбы Любы Кожиной и Кати Хромовой наделали переполох. Но никто не сказал ничего плохого – молодые были по-настоящему счастливы, и это состояние невозможно было не заметить.

Только Мишка Богомазов угрюмо посматривал в сторону Катерины, так и не решившись ни разу крикнуть вместе с гостями: «Горько!»

Едва стали стихать затяжные февральские метели, петрушинские окрестности облетела, повергнув в шок бывалых сплетниц, казавшаяся невозможной, весть: Анна Сергеевна родила дочку. Назвала она малышку Светланой. Кто был отец ребёнка – петрушинцы так и не узнали.

Летом 1936 года Иван и Григорий, как и планировали, уехали по направлению в Омскую объединённую военную школу по подготовке пехотных и артиллерийских командиров и вскоре стали курсантами.

В сентябре у обоих родились дети: Катерина произвела на свет Виктора, а Люба – Валюшку. Рожать обе заблаговременно уехали в Камышин, поэтому счастливые отцы увидели своих малышей лишь через год по прибытию в отпуск. Шло лето 1937 года.

Часть вторая

Перекраивать историю своей страны в угоду сиюминутным политическим веяниям – дело неблагодарное, опасное и вредное. Это всё равно, что заложить мину замедленного действия под фундамент собственного дома и стереть при этом в памяти код отключения механизма взрывателя. Когда-то была «заминирована» и наша матушка-Русь. Уж не теми ли греками-мессионерами, принесшими на бескрайние не покоряемые просторы христианскую культуру? Доподлинно известно о «подтасовке» исторических фактов по заказу великого Петра в оправдание прихода к власти романовской династии. В советский период вносились новые коррективы и, поделённые на «хороших» и «плохих», исторические персонажи ожили в ином свете, благодаря кипучей деятельности кабинетных клерков, корпеющих над своими бесконечными диссертациями. Эпоха одного из последующих правителей, которого даже не хочется называть по фамилии, под оглушительный грохот обвалившихся стен могучего государства – СССР, ознаменовалась раболепным преклонением перед Западом, вымарыванием из страниц славного прошлого всего самого светлого и значимого. Почему-то зачастую аборигены шестой части земли выставляются глупыми, немытыми, никчёмными, пригодными лишь к использованию в качестве рабов. В Грузии нашли какой-то старинный бочонок с мёдом и … «Эврика! Грузия – прародительница пчеловодства!» или как-то в этом роде восторгаются обрадованные грузины. В России находят при раскопках целые города, возраст которых превосходит египетские пирамиды и… молчок. Вакуум национальной идеи, по большому счёту, не заполнен поныне.

Почему мы так жаждем ворошить старую грибницу, как говорит мой добрый знакомый Виктор Григорьевич Верищагин? Что может вырасти на перекопанном вдоль и поперёк месте, кроме поганок и мухоморов?

Многие читатели на примерах собственных родов могут отследить основные эпохальные события и дать им собственную оценку. С высот сегодняшнего дня, разумеется.

Мой прадед, Фёдор Варфоломеевич Есипов, служил в Тифлисе и обеспечивал охрану от абреков поездов, прибывающих на Черноморское побережье. В гражданскую принял сторону большевиков и, командуя взводом, погиб при форсировании Хопра. Дед по материнской линии Иван Иванович Лапин – потомственный крестьянин, воевал за красных в гражданскую, прошёл сквозь кромешный ад Великой Отечественной. А настоящий казак, дед по отцовской линии Дмитрий Иванович – замучен в сталинских лагерях. Переходя к описанию в нашей стране событий конца тридцатых годов двадцатого столетия, мне захотелось привести в качестве беспристрастных наглядных свидетельств выдержки из «уголовных» дел, заведённых на Дмитрия Ивановича Максикова. Я не знаю, каким образом удалось их копии заполучить моей сестре Алле Клименко (Максиковой), но я точно знаю, что если рай существует, мой дед там. С бабушкой, с безвременно умершими малыми и большими своими детьми, с друзьями, знакомыми и незнакомыми, кто разделил с ними тяжёлую долю репрессий. И уж точно, нет в том прекрасном месте ни единого уголка для покойных ныне доносчиков, людишек с мелкими душонками, с руками, перепачканными кровью безвинных… Это история моей России, моя история. Мои боль, слёзы, любовь и гордость.

Две копии тонюсеньких, в два десятка страниц, уголовных дела лежат передо мной. Первое в феврале 1931 года заведено на основании коллективного заявления, написанного рукой полуграмотного следователя и подписанного семерыми запуганными до смерти крестьянами. Вся вина деда заключалась в том, что проживая у своего родного дяди с женой и двумя малыми детьми, имели в хозяйстве мельницу, которую продали ещё до объявленной коллективизации. И всё. Никаких доказательств антисоветской деятельности, никаких признаний. Дело, состряпанное в течение одного дня, передано на заседание тройки П. П. ОГПУ по Н.-В. Краю и в течение месяца закончено с вердиктом: «Максикова Дмитрия Ивановича по ст. 58 п.10 УК – заключить в концлагерь, сроком на пять лет». Мою бабушку с детьми, в чём были одеты, выбросили на улицу. У меня могли бы быть ещё дядя и тётя, а от них – двоюродные братья и сёстры. Но Маня и Ваня умерли, пока их отец безвинно томился в концлагере.

Второе дело заведено 30 сентября 1937 года и начинается со справки, выданной неизвестно кому в том, что мой дед, проживая на территории Хуторо-Морецкого сельского совета, числится в списках кулаков. Протокол обыска и изъятия практически пуст: брать было нечего. У деда к моменту ареста были два маленьких сына, и через два месяца ещё должен был родиться мой отец. Протокол допроса составлен начальником Еланского РО УНКВД и мне показалось, что лейтенанту Госбезопасности было жаль допрашиваемого бедолагу, но служба обязывала… Написано рукой сотрудника НКВД:

Вопрос: «Вы обвиняетесь в том, что занимались антисоветской деятельностью. Дайте по существу показание».

Ответ: «Никакой антисоветской деятельностью не занимался».

Вопрос: «Вы показываете неправду. Следствие требует от вас правдивых показаний».

Ответ: «Я повторяю, что антисоветской деятельностью не занимался».

Вопрос: «Следствие располагает данными, что вы вели агитацию против займа обороны».

Ответ: «Я против займа не агитировал».

Вопрос: «Следствию известно, что вы разлагали дисциплину в колхозе».

Ответ: «Ни от какой работы в колхозе я не отказывался, труддисциплину в колхозе не разлагал».

Вопрос: «Вы агитировали против колхоза»?

Ответ: «Против колхоза я не агитировал».

Вопрос: «Следствие имеет данные, что вы Сталинскую конституцию истолковывали в контрреволюционном духе».

Ответ: «Наоборот, я агитировал за Сталинскую конституцию. Я говорил, что она даёт возможность мне, как бывшему кулаку, жить равноправно, а не мотаться по тюрьмам».

Вопрос: «Как это получилось, что вы, уклоняясь от работы в колхозе, перевыполнили трудодни»?

Ответ: «Мне колхоз начислял трудодни и за производственную работу и за то, что я вечерами играл на гармонии в колхозном клубе».

Вопрос: «Имеете ли вы ещё, что показать следствию»?

Ответ: «Больше показать я ничего не имею».

Помилуй Боже, какая антисоветчина могла быть со стороны молодого, «обвешанного» детьми мужика? План надо было по репрессиям выполнять! А с кого начать? С тех, кто в списках особых на всякий случай уже значится. И не важно, что тот хорошо работает, детишек советской власти рожает. Бабушка рассказывала, что Дмитрия Ивановича попросили возмущённые колхозники до ареста: «А вот ты растолкуй, почему с нас требуют сев начинать, когда земля ещё не прогрелась, как следует? Это разве правильно»? Дед по простоте душевной: «Конечно, неправильно! Отрапортовать торопится начальство, а дальше, хоть трава не расти!». А получается: бывший кулак агитирует против государственного дела! Посевную кампанию срывает. Поругался с бригадиром: зачем на трактор растяпу посадил, а тот его поломал – разложение дисциплины, пораженческие настроения! Решение тройки на этот раз: заключить в исправительно-трудовой лагерь на десять лет. Он ни разу не видел младшего сына – моего отца. А мы с отцом ни разу не взглянули в его усталые глаза. Знать бы, где покоятся косточки нашего предка, поклониться им от всего сердца.

В 1989 году семья получила официальный ответ из прокуратуры Волгоградской области, что по обоим уголовным делам Максиков Дмитрий Иванович признан жертвой репрессий, имевших место в период 30—40-х и начала 50-х годов и полностью реабилитирован. Раньше реабилитацией родственников практически никто не занимался: боялись, а вдруг…