Текст книги "Беда"

Бывают такие люди, которых природа не наделила ни физической силой, ни красотой, но те, кому приходится соприкасаться с ними, забывают об их внешности, потому что их внутреннее обаяние, их душевная красота и сила духа делают их прекрасными.

Таким человеком оказался Иван Васильевич Иванов.

* * *

Катя Соловьева, Даша Сенькина, Николай Тогойкин и Вася Губин, у которого была сломана «только» рука, Семен Коловоротов, у которого страшно распухло «только» колено, в меру своего умения и своих возможностей оказывали помощь тяжелораненым.

Капитан Фокин стонал и молил:

– Сначала меня, меня!..

Когда же его осторожно пошевелили, чтобы раздеть, он угрожающе вытянул обе руки вперед и поднял крик:

– Больно! Не подходите! Не желаю… Совсем не подходите!

Как только Фокин умолкал, люди снова склонялись над ним. Но крик тотчас возобновлялся, и все снова отшатывались от него.

Наблюдая все это, Иван Васильевич тихо сказал:

– Эдуард Леонтьевич, ты бы потерпел немного…

– Капитан Иванов! – Фокин злобно обернулся к нему, видно не успев подобрать слова, которые бы наиболее полно выразили всю степень его негодования. Он лежал, прикусив нижнюю губу и вытаращив по-детски голубые глаза. – Капитан Иванов! Тебе хорошо советовать… Испытай-ка такое сам…

– Идите! Идите ко мне, товарищи!..

Тогойкин и девушки быстро повернулись к Иванову.

Но стоило Тогойкину, может быть, слишком торопливо расстегнуть пуговицы и распахнуть полы шинели Иванова, как он движением руки остановил его. Несмотря на то, что он лежал, крепко зажмурив глаза и не двигаясь, явно подготовив себя стерпеть все, окружавшим его людям вдруг показалось, что он как-то и в чем-то неуловимо изменился, что он постепенно отдаляется от них.

Фокин, молча наблюдавший за происходящим, не без удовлетворения подумал: «Ну что, и тебе боязно, да? Небось, когда до самого…»

Капитан Фокин не успел сформулировать свою мысль, как Иванов вздрогнул, глубоко втянул в себя воздух и широко раскрыл глаза. Если минуту назад людям казалось, что он отдаляется от них, то сейчас, словно совершив прыжок, он вернулся назад, к своим. Его бледное, бескровное лицо посветлело, и он спокойным голосом сказал:

– Ну что же, друзья, почему вы стоите? Пусть девушки работают… секретари комсомола…

– И я ведь секретарь, – тихо вставил Тогойкин.

– Мы с тобой мужчины! Руки у нас грубые. Для этого нужны нежные пальцы, легкие…

Иванов постарался расслабиться, чтобы его тело стало более податливым.

Катя и Даша раздели его до пояса. Огромный, расплывшийся синяк на правой стороне груди. Ощупали грудь. Сломаны ребра, три ребра, даже четыре. Он так худ, что можно считать ребра не ощупывая. Бок опал, словно провалившийся погребок старой покинутой юрты. На левой стороне тревожно трепещет сердце.

Девушки молча переглянулись. Тогойкин и Губин в растерянности топтались на месте. Капитан Фокин боязливо зажмурился.

– Что будем делать? – спросил Иванов, поняв смятение товарищей. – Что же будем делать, друзья? Мы с вами не врачи. Как сумеем, так и сделаем… Давайте обмоем, помажем йодом и крепко забинтуем. Но марлю надо беречь…

Тогойкин встал на колени, просунул обе ладони под костлявые лопатки Иванова и приподнял его. Обмыли, смазали йодом, оторвали корочку какой-то папки, обернули ее ватой и марлей и, приложив к провалившемуся боку, крепко забинтовали.

Иванов облегченно вздохнул, обильный пот выступил у него на лбу. Он обвел всех своими светло-синими глазами и сказал:

– Спасибо, товарищи! Я чувствую огромное облегчение… – тут Вася Губин начал было расстегивать ремень у него на брюках, но Иванов остановил его: – Погоди, друг!.. Больше ничего не надо. Там все цело. Вон, погляди, – он поднял и согнул сначала одну ногу, потом вторую. – Спасибо. Будем помогать другим.

Когда девушки повернулись в сторону притихшего Фокина, им показалось, что он в забытьи. Тогойкин тихо потянул их за руки и головой показал на Попова. На кашне, которым была обмотана голова бортрадиста, уже образовалась твердая корочка с каким-то сероватым налетом.

Как всякий человек, настороженно ожидающий помощи, Попов почувствовал, что подойдут к нему, и сразу зашевелился. Он все пытался приподнять свою обмотанную голову, но обе девушки не позволили ему. Страшно вращая одним глазом из-под заскорузлой повязки, Попов заговорил. Вернее сказать, он начал произносить короткие фразы, давая одновременно и объяснения и распоряжения.

– Здесь только кожа, – Попов приложил к голове ладонь. – Кость цела. Это оставить. Вот тут… разрезать, – он согнул левую ногу и носком сапога коснулся голени правой. – Здесь посмотреть…

Осторожно потрогав голень Попова, Тогойкин выпрямился и растерянно посмотрел на девушек.

– Сломана! – глухо и твердо сказал Попов. – Разрежьте сапог!..

Катя Соловьева протянула Тогойкину маленькие ножнички, а сама попятилась назад.

С большим трудом просунув кончики пальцев в маленькие колечки ножниц, Тогойкин весьма неуклюже и с величайшим усилием принялся раскраивать голенище. Съезжая то вправо, то влево, он часто останавливался. Ножницы медленно продвигались все дальше и дальше.

Наконец сапог был снят. Острые концы переломанных костей прорвали кожу голени и торчали наружу.

Теперь настал черед действовать девушкам. Их движения становились все более ловкими, все более уверенными. Но надо отдать справедливость и самому Попову: этот человек с твердым и решительным характером оказался еще и необыкновенно терпеливым.

– Ну, все! – тихо проговорил Попов, когда девушки забинтовали ему ногу. – Хорошо. Спасибо…

– Молодец, товарищ Попов! – приветливо сказал Иван Васильевич. – И вы молодцы, товарищи! – несмотря на то что нестерпимая боль донимала его и заставляла страдальчески морщиться, он еще пошутил: – А ведь не любили в санитарный кружок ходить.

– Я ведь никогда… – начала было Даша, но почему-то не договорила. Так что осталось неизвестным, то ли она никогда не возражала против санитарного кружка, то ли никогда об этом не говорила.

– Не любила, не любила! – решил подразнить ее Тогойкин.

– И давно тебе это известно?

– А я… – начала Катя.

– А ты, с твоей силой, любила французскую борьбу, – перебил ее Вася Губин и громко засмеялся.

Рослая, могучая, невозмутимая Катя, словно не понимая, о ком идет речь, обвела окружающих добрым взглядом и, ничего не выясняя, сделала движение в сторону Фокина. Но Тогойкин, взяв девушку за локоть, потянул ее к Калмыкову.

«Интересно, почему это он отводит их от меня?» – подумал Фокин. Но внезапно вспыхнувшее чувство обиды тотчас угасло. Ведь они хотели начать с него, да он сам не дался! Нет. Не следует настраивать себя на такой лад…

Ведь, в сущности, как было дело? Он отогнал от себя всех и лежал, будто ни в чьей помощи не нуждается. Зато сам он в это время наблюдал, что делают с другими.

Когда Иванова стали раздевать и тот оробел, у него, у Фокина, промелькнула такая злорадная мыслишка: мол, думал, голубчик, что ты один герой. Ан нет… Но когда он увидел провалившийся иссиня-черный бок, выдержка Иванова поистине поразила его. Мало того, что он с величайшим мужеством переносил боль, – он еще руководил в это время здоровыми, стараясь подбодрить и успокоить их.

Ведь Фокин давно знает Ивана Васильевича Иванова. Он не раз слушал его речи. И, хотя выступал тот всегда ясно и убедительно, Фокин со смешком думал: «Это всякий может…» Но откуда все-таки у такого маленького, невзрачного на вид человека столько мужества, железной выдержки, хладнокровия и терпения?

А Попов!.. По нему, конечно, сразу видно, что он человек сильный и здоровый! «Здесь только кожа, кость цела!» Ведь именно так он сказал о своей страшной ране. Да, такой человек, пока у него целы кости, будет считать себя готовым к борьбе!.. А что же это он, Фокин, хуже других, что ли? И курить ему хочется больше, чем другим, и боль у него острее, чем у других… Не такой он разве, как все, советский человек?

Фокин мучился, досадуя на свою слабость, но ему очень не хотелось, чтобы об этом догадались другие.

Калмыкову распахнули полы шинели, расстегнули гимнастерку, обнажили покрытую буйной растительностью, могучую грудь. Но Калмыков ничего этого не знал. Это было еще страшнее. Лучше бы он кричал, бился, ругался, чем так вот лежал, ничего не чувствуя, ни на что не реагируя. Скрывая собственное чувство страха и стараясь хоть чем-то помочь Калмыкову, друзья топтались возле него, только мешая друг другу. Вдруг Калмыков с огромным усилием, медленно приподнял свою могучую руку, и его широченная, с толстыми, узловатыми пальцами ладонь упала на грудь. Глаза были закрыты, он тяжело и глубоко дышал, высоко вздымалась грудь. Порой его дыхание становилось ровнее, и он начинал быстро-быстро, но беззвучно шевелить губами. Никто не понимал, что с ним. Ни ссадин на теле, ни ран видно не было. Лицо и руки сильно отекли.

– Не мучайте его, – взволнованно прошептал Иванов. – Расстегните ремень на брюках, чтобы не давил, и до утра…

Ремень распустили и тихо, на цыпочках, отошли от него.

– А я ведь, кажется, тоже человек! Такой же советский человек, как все, – неожиданно громко провозгласил Фокин. – Или я все время так и буду лежать без помощи? – перешел он на жалобный, обиженный тон.

– Так вы же сами… – попыталась Даша что-то растолковать ему, но Иванов замахал на нее рукой.

– Срочно окажите помощь товарищу капитану!

– Мы же к вам и идем, товарищ Фокин! – нашелся Тогойкин.

Девушки принялись раздевать Фокина. Он морщился, жмурился, кусал губы, тяжко стонал.

На левой лопатке они увидели продолговатую опухоль. Судя по всему, там была трещина. Других ран не обнаружили. Фокин был этим обстоятельством смущен и обескуражен, даже обижен.

Всепонимающий и всевидящий Иванов, видимо, тотчас догадался о его состоянии и, хотя ранение Фокина никто не счел пустячным, все-таки тихо сказал:

– Внешний вид раны ни о чем не говорит… Все могут определить только врачи…

– Теперь послушай, – Даша вплотную подошла к Тогойкину. Она нахмурилась и не сразу заговорила. Но, очевидно решившись, Даша задрала голову, уж очень она была мала ростом, и строго спросила его по-якутски: – Ты ходил до ветру?

Тогойкин, у которого Даша обычно вызывала невольную улыбку из-за своего росточка, нарочно всегда стоял перед ней навытяжку, однако сейчас от неожиданности он даже сгорбился:

– Да ты что?

– А то, что ты слышишь! О лежачих ты подумал?

– А что я должен…

– Найди сейчас же какую-нибудь посудину! Понял?

Фокин поднял голову и гневно уставился на них:

– Я прошу вас, товарищи, говорить по-русски…

Катя знала, о чем идет разговор у Даши с Николаем, и потому даже замахала руками на Фокина:

– Ну, товарищ капитан, ну, а если ей неудобно при всех об этом говорить… Для вас же она просит.

– Понять-то я понял, да не так-то это просто, – задумчиво проговорил Тогойкин и, не обращая внимания на Фокина, вышел.

Его ждал Вася Губин.

– Что там у вас?

– Оказывается, мы с тобой кое о чем забыли…

Вася успокоил Николая, сказав, что имеет понятие о таких вещах, что ему приходилось лежать в госпитале и он покажет, как приспособить для этого дела консервную банку.

Так прошел первый день.

Второй день

I

Наступила темная-темная ночь. В таких случаях говорят – ни зги не видать. Решено было дежурить по двое – парень у костра, девушка возле раненых. Но фактически никто не спал.

У Коловоротова разболелось колено. Стоило ему вздремнуть, прислонясь к стенке, как он просыпался от боли. Эдуард Леонтьевич Фокин храпел на все лады, но тоже часто просыпался и начинал стонать. Иногда он пугал всех неожиданно громким возгласом: «Самолет! Слышите, самолет!» Бедняга Калмыков дышал натужно, с тяжелым хрипом. Попов часто и горько вздыхал. Вася Губин все старался найти удобное положение для своей сломанной руки, но ему это явно не удавалось. Поэтому он часто вставал и выходил наружу.

Тогойкину и Губину пришлось среди ночи заняться заготовкой топлива. Чтобы никого не беспокоить, они нарочно отошли подальше, пересекли по глубокому снегу поляну, наломали сучьев и в несколько приемов волоком перетащили их к костру. Вася Губин с подвешенной у груди рукой все время ходил за Тогойкиным, стараясь ему помочь.

Посидев у костра, парни вернулись к своим. Обе девушки стояли у выхода, переминаясь с ноги на ногу. И, хотя они обрадовались Николаю и Васе, Даша, по своему обыкновению, встретила их недовольным ворчанием:

– Вы где это пропадали?

– Мы не пропадали, мы с костром возились.

– А почему так долго?

– Потому что топливо кончилось…

Парни хотели было войти в самолет, но Даша остановила их:

– Постойте немного здесь.

Тут обе девушки выпрыгнули и побежали за самолет, не отрывая глаз от двух снежных могил.

– Боятся, – шепнул Вася.

– Как видно, да, – тоже шепотом ответил Николай. – Не подавай виду, что мы догадываемся. Завтра перенесу подальше…

Парни почему-то отвернулись друг от друга и глубоко вздохнули.

Девушки вернулись, и они все вместе вошли в самолет. А Фокин уже поднял тревогу: «Летит! Слышите, летит!» Когда ему сказали, что никто ничего не слышит, он сначала утих, потом разворчался, почему все здоровые уходят одновременно. Но ни девушки, ни парни не стали пускаться с ним в объяснения.

Тогойкин недолго пробыл в самолете. Надо было возвращаться к костру. Подбросив в огонь сучьев и веток, он сидел, обняв колени, и, видно, вздремнул. Ему почудилось, что где-то неподалеку завел песню пьяный мужик. Хриплый, противный голос то замирал, то снова врывался в тишину. Потом протяжно, один за другим, пьяную песню подхватило множество хриплых голосов. Но вот, словно споткнувшись, оборвалась эта несносная песня, а потом снова возникла, уже громче и еще протяжнее. Да это была и не песня, а скорее плач, причитания. Тоска и обида слышались в этих хриплых голосах, уныние и унижение…

Тогойкин очнулся. Прислушался. Где-то в глуши тайги медленно, тягуче выли волки. Увидели огонь, учуяли запах человека…

Тогойкин сидел и слушал. И в самом деле – вой хищников напоминал хриплое, неслаженное пение пьянчуг, похожее на жалобы и причитания. Все это действовало угнетающе, подавляло и настораживало, но в то же время и пугало.

Тогойкин слушал. Удаляется это проклятое пение. Очевидно, волки, убегая, порой останавливались. И тогда один из них снова начинал завывать. Остальные подхватывали.

Все звери, без исключения, больше всего на свете боятся огня. Поэтому Николай подбросил в костер побольше хвороста. Он никому не станет рассказывать о том, что здесь бродят волки. Если судить по звездам, то полночь уже наступила. Эти твари будут теперь наведываться сюда каждую ночь и так же вот будут плакаться на свою судьбу. А посему нужно, чтобы именно он, Тогойкин, в такие минуты дежурил у костра.

II

Бывает так, что случайного знакомого вы слушаете внимательнее и с бо́льшим интересом, нежели старого друга, которого привыкли понимать с полуслова и уже не ждете от него никаких откровений. Равно как и он от вас. Но стоит вашему новому знакомому уехать, как вы напрочь забываете о нем. Равно как и он о вас. А разлуку с другом вы ощущаете с каждым днем, неделей, месяцем все острее. Вам не хватает щедрости его души, а ведь раньше вы это принимали как должное. Вам важно поделиться с ним своими треволнениями, вам нужно, наконец, именно это самое понимание с полуслова…

Два молодых человека – Николай Тогойкин и Вася Губин, которых свел этот исключительный случай, уже сейчас походили на старых друзей. Может быть, потому, что в беде люди быстрее познают друг друга, быстрее сближаются.

Вася подошел к костру и сел рядышком с Николаем. Надо было вскипятить воду. По ним никак нельзя было сказать, что они ошеломлены или хотя бы взволнованы происшедшим. Что, впрочем, было бы не удивительно для людей, очутившихся в таком бедственном положении. И если бы их сейчас кто-нибудь случайно увидел, то принял бы за охотников, подогревающих себе чай. Ни словом они не обмолвились о случившемся, будто забыли об этом. То один, то другой брал обгоревшую палку, лежащую между ними, и шуровал костер или подбрасывал хворост. Изредка перекидываясь словечком, они больше молчали.

– Как рука? – спросил Николай.

– Рука? Маленько получше, утихла боль.

На востоке мрак постепенно стал рассеиваться. Сначала там едва заметно обозначилось размытое серое пятно. Оно медленно, но неудержимо ширилось и светилось, потом, вроде бы исподволь, стыдливо зарумянилось, и рдеющие отсветы, раздвигая темень небес, превратились вскоре в багряное пламя, полыхающее, словно в кузнечном горне. И вдруг оттуда взметнулись вверх острые слепящие стрелы. Быстро и бесшумно они сдернули все еще висевший над головами двух парней серый шелковый полог ночи. Тайга, только что окружавшая их сплошной угрюмой черной стеной, внезапно обнаружила глубину своих таинственных чащоб, а каждое дерево стало выше и ближе. Однообразная снежная пелена ожила и заиграла вспышками бесчисленных ярких искорок.

– Солнце взошло! – одновременно произнесли оба парня по-русски и по-якутски и еще ближе придвинулись друг к другу.

Неожиданно с веселым щебетом прошумела над ними стая воробьев. Вдруг вся стая резко свернула в сторону, шумно засвистев крохотными крылышками. Сначала птицы, наверно, испугались людей, но потом уже явно из озорства врассыпную взвились прямо к небу, засверкали в солнечных лучах, словно серебряные опилки, и растворились в ярком утреннем свете.

– Ой, что это? Ух, кто такие? – И оба парня в притворном испуге вскочили на ноги.

– Бедовые какие!

– Страшные птицы!

И, глядя друг на друга, Тогойкин и Губин рассмеялись.

III

Бортрадист Александр Попов лежал без сна и думал свою думу.

У медлительного и немногословного человека мысли тревожно и быстро сменяли одна другую.

Самолет сбился с курса. Самолет потерял управление и стал похож на невыезженного коня. Закусив удила и вырвав поводья, он выкидывает на скаку замысловатые курбеты, чтобы сбросить седока. Он бьется, бросается из стороны в сторону, тычется мордой в землю, встает на дыбы.

Второй пилот Черняков, молодой человек с ярким румянцем и рыжими волосами, крепко, словно навеки, вцепился руками в штурвал.

Когда Попов собрался уже радировать о неполадках, первый пилот Тиховаров запретил ему, отрицательно замотав головой, и сменил Чернякова. Как только штурвал оказался в его руках, самолет сразу же вроде бы успокоился, и какое-то время полет продолжался нормально. Тиховаров вскинул свое смуглое лицо и, блеснув тремя передними золотыми зубами, улыбнулся второму пилоту. Но тут самолет словно поперхнулся. Задыхаясь и всхрапывая, он начал снижаться, резко опустив отяжелевший хвост. Тиховаров кивнул Попову – радируй, мол, – а сам, не мигая, уставился вперед злым взглядом своих широко открытых голубых глаз, при этом изо всей силы стискивая в руках штурвал.

Но Попов не успел. Под ними уже взъерошился дремучий лес. Тиховарова передернуло. Оба летчика переглянулись. Впереди белым пятном мелькнула среди сплошной тайги маленькая полянка, и летчики молча одновременно кивнули, что значило: «Туда!» Тиховаров энергично замотал головой, приказывая всем покинуть кабину. Но никто не двинулся с места.

Глаза командира загорелись гневом, даже поза его выражала возмущение, но повторить приказ он не успел. Раздался оглушительный треск… Одно лишь слово: «Прощай!» – отчетливо запомнил Попов. Но услышал ли он это слово или это был его внутренний голос, он не знает. Так же, как он не знает, сколько времени пролежал без сознания…

Зоркие и точные приборы, указывающие направление, высоту и скорость полета, прославленного во всем мире «дугласа» оказались неисправными, они уснули… Попов мысленно сплюнул. Обычно послушные рукам человека, железные поводья отказали и перестали повиноваться… Попов про себя крепко выругался.

И вот лежат теперь разбитые, изуродованные люди вместе с разбитым, изуродованным металлом… До каких пор они будут так лежать? Кто из них останется в живых, кто и в каких муках умрет?.. Кто знает… Сможет ли он, Александр Попов, когда-нибудь выйти отсюда, поглядеть на тайгу и горы, на небо и землю? Хоть бы бортмеханик Степан Калмыков, ладно бы – раненый, но лежал в сознании. Он бы непременно что-нибудь да посоветовал. В сознании… Может, как раз и настала мучительная пора пожалеть, что ты в сознании? Может, лучше бы сразу провалиться в черную, бездонную пропасть?..

И неожиданно перед ним появился так на него похожий, круглолицый, курносый Петрушка. Вот его ведет за ручку мать. Старенькие штанишки из сарпинки в крапинку сползли. Мать нагибается, чтобы подтянуть их, и ее коротко подстриженные светлые волосы падают ей на глаза.

– Сынок мой!.. Ирочка! – прошептал Попов, задыхаясь от охватившего его волнения.

А ведь прежде он никогда не думал о них с таким умилением. Может быть, даже реже, чем нужно, вспоминал о том, что где-то в подмосковном городке Кунцево живет его Ирина с их четырехлетним Петькой…

Перехватило дыхание, сердце забилось, защекотало в носу, и по лицу Попова, извиваясь, побежала тепленькая струйка, добежала до верхней губы и остановилась. Попов прикрыл ее ладонью. Ладонь стала мокрой, во рту появился вкус соли.

«Вот напасть-то, еще увидят, – подумал он, устыдившись минутной слабости. – Хорошо, что парни у костра…» А какая же из двух девушек подошла к нему? Как ласково и мягко утерла ладонью лицо…

С величайшей осторожностью Попов приоткрыл глаз. Даша. Какое милое лицо у этой молоденькой якутки.

От смущения он хотел скинуть Дашину руку, но вместо этого схватил ее и прижал к щеке.

Девушка оторопела, шевельнула вздрогнувшей от неожиданности рукой, но не отняла ее.

До чего же у нее теплая и маленькая ладошка! И пахнет йодом. Какие тоненькие и слабые пальцы… Откуда же взяться силе в такой вот ручонке? А жизнь взрослых мужчин зависит от этих маленьких рук.

– Товарищ Попов, товарищ Попов… Успокойся, дружок, успокойся, не плачь, прошу тебя, – еле слышно шептала Даша.

Не смысл сказанных слов, совсем нет, а материнская проникновенность, с какой были эти слова произнесены, взволновала Попова. Передвинув маленькую ладошку и прижав ее к губам, Попов беззвучно заплакал, содрогаясь всем телом.

– Успокойся, дружочек, успокойся, милый, – шептала Даша и бережно утирала ему слезы свободной рукой.

Озорной мальчишка пастух, потом грозный партизан Гражданской войны, теперь закаленный солдат Второй мировой войны, громко хохотавший при неожиданной радости, а в гневе нередко во всю глотку ругавшийся, добродушный и простой в повседневной жизни, – словом, святой и грешный чудо – русский человек Александр Попов лежал и плакал. А Даша – то ли как любящая дочь, то ли как любимая старая мать – нашептывала ему слова утешения.

Если у Попова и были какие грешки, – наверно же он когда-нибудь доводил до слез своим непослушанием мать, а теперь грубостями вызывал досаду друзей – то сейчас он смыл их своими слезами. Он, сержант Попов, чувствовал себя, как верующий после причастия, успокоился, обрел душевные силы.

– Ну! – сказал он наконец и улыбнулся, отчего загрубелая, как кора старой лиственницы, кожа на его лице покрылась сеткой морщин. – Ну, детка, теперь иди. Спасибо. Да-а, а где же парни? Надо бы повозиться с рацией.

– Товарищ сержант, добился женской жалости, а? – усмехнулся Фокин.

Но его язвительный вопрос остался без ответа.

– Дашенька, друг ты мой! – Катя подошла к подруге и обняла ее, потом быстро опустилась на колени и поцеловала Попова в щеку.