Текст книги "Беда"

Через какое-то время Тогойкин оглянулся. Белым пятном на значительном расстоянии виднелось отверстие, в которое он вошел. А впереди становилось все темнее. Не может такого быть, чтобы он не выбрался наружу! И Николай пустился бежать. Он пробежал совсем немного, как вдруг где-то поблизости захлопали легкие крылья, послышался свист встревоженных рябчиков и в неясном, сумеречном полусвете замелькали птицы. Тогойкин замахал руками и завертелся волчком, пытаясь поймать хоть одну. Он бросился за ними. Но стоило ему забежать за поворот, как вдруг его ослепил свет. Вот куда вылетела, трепеща крыльями, вся стая. Он посмотрел ей вслед, и тут над ним промелькнул еще один запоздавший рябчик. Тогойкин подскочил, взмахнув руками, но чуть-чуть промахнулся. Не поймал птицу. Немного пригнувшись, он выскочил из сумеречной галереи и, зажмурившись, остановился, пораженный небывалой красотой.

Здесь выстроилась целая группа громадных елей. Их вечнозеленые ветви, посеребренные инеем, мерно покачивались, и с них время от времени, шурша, сползали снежные пласты. Как бы провожая уходящую через темный лесной массив тальниковую падь, степенно собрались тут эти громадные ели. А их многочисленное потомство, маленькие елочки, одетые в белые песцовые шубки, забежали было вперед, но в нерешительности остановились чуть поодаль. Только по острым верхушкам и опущенным под тяжестью снега гибким ветвям можно было узнать, что это елочки.

Казалось, что из галереи повеяло теплом.

Косые лучи заходящего солнца разукрасили белые одежды природы вспышками многоцветных сияний. Пушистый иней переливался на деревьях, на кустах, на кочках мириадами острых искорок и сверкающих звездочек, а солнечные блики, перебегая среди ветвей, создавали причудливый световой узор, то и дело выхватывая из тени слепящие сосульки и радужные снежные подвески. До чего удивительна эта красота, созданная нежными и искусными пальцами природы! Вот откуда, наверно, сверкающие великолепием дворцы, так бесподобно воспетые в якутском олонхо и в сказках!

А если, вглядываясь в даль, медленно поворачиваться, то в этой необъятной шири природы ты найдешь великое множество искусно изваянных фигур, скульптурные изображения, силуэты людей, животных, зверей, птиц. Среди елочек, окруженных зарослями низенького тальника и многолистных трав, ты увидишь их в самых неожиданных позах – белоснежных песцов, юрких горностаев и чутких зайцев. Одни, крепко сжавшись, припали к земле, другие настороженно сидят, к чему-то прислушиваясь, третьи вытянулись в прыжке. А вон стоит на задних лапах белая медведица с двумя медвежатами, она что-то протягивает своим малышам. А вон там, в самой гуще молодой поросли, по краям широкой пади, собралось великое множество птиц: куропатки, тетерки, крикливые журавли, жеманные лебеди, вихлястые чайки – все собрались там.

А пониже, на опушках с гривастыми кочками, молоденькими березками, ерниками и тонкими тальниками, среди трав и кустиков сверкают серебряной чешуей и снуют вверх и вниз линьки, сиги и нельмы! Силуэты далеких сугробов создают такое впечатление, будто там, на равнине, скачут, прыгают, мчатся кони, олени, косули! Несется на лихих тройках пышный свадебный поезд, скользят на лыжах ребятишки, и величаво застыли у дороги старики в белых дохах, глядящие на них.

На фоне беззвучного прибоя этого ослепительно белоснежного моря, где не сразу отличишь волны сугробов от леса, землю от неба, особенно явственно, особенно выразительно темнеют четкие тени ветвей и листьев, трав и деревьев. И все это прикрыто тончайшим, легким кружевом и тихо колышется, сверкая и ярко сияя, вспыхивая и угасая в косых лучах вечернего солнца.

О, как здесь вольготно, как красиво, как много простора!

Плохо одно – что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!

Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство Прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!

Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат…»

И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?

Когда жизнь полна лишений, зима – проклятие. Это правда. Но вот кончится война, – а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам, – совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.

Тогойкин думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!» – и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях – все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней…

«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!» – досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.

Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.

Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:

– Сидите, плутишки!..

Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.

Подул сильный ветер. Сгустились облака.

«Положить бы записку за пазуху, – вдруг мелькнула у Тогойкина мысль. – Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»

Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.

В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться и тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!

Дойдя до твердого наста, Тогойкин потерял след. Нет, это не косули! Острые края копыт косуль непременно оставили бы тут царапины. И кроме того, когда косуля спокойна, она всегда обходит наст, так как боится поранить ногу об острую корку снега. Тогойкин потрогал следы руками. Слегка подмерзли, но не заледенели. Значит, они здесь были прошлой ночью! Он вскочил на сугроб, но за сугробом следа не было. Видимо, косули, если это были все-таки они, прошли вдоль опушки леса. Наведаться бы сюда завтра, хотя сегодня ночью, наверно, будет снегопад. Может быть, даже метель. Что же делать?

Теряясь в догадках, он пошел, внимательно глядя под ноги, по гребню затвердевшего наста. Что тут был не человек и не лошадь – это ясно. А не олень ли? Но кто же выгоняет оленей в такую дальнюю таежную глухомань? Тогойкин поднял какой-то комочек, трепетавший на снегу, и тут же брезгливо отбросил его в сторону. Это оказалась шерсть, длинная и мягкая. Подхваченная ветерком, она плавно улетела. Однако, бросив находку, он тотчас пожалел об этом. Но вон еще клок такой же серой шерсти, примерзший темной остью к твердой поверхности сугроба. Тогойкин вздрогнул. Это волчья шерсть! Да, здесь они останавливались. Валялись на затвердевшем снегу. Грызлись. Играли, точа свои когти. Царапали плотный наст.

Напуганный своим открытием, Тогойкин заторопился. Судя по следам когтей, волков тут было много; серые разбойники шли по направлению к широкой ложбине. Каждую ночь они, голодные и злые, бродят по лесу, порой останавливаясь, чтобы повыть. Так они жалуются на свою горькую хищническую жизнь…

Тогойкин брел по следам волков, но в обратном направлении. Они, оказывается, шли гуськом, глубоко бороздя грудью и животом целину мягкого снега. Вожаку, конечно, было труднее всего, остальные как-никак двигались по проторенному пути. И человеку тоже полегче идти по такой вот тропке.

Наступал вечер, стало быстро смеркаться. На западе появился неясный отсвет потухающий зари. Хоть была бы сегодня лунная ночь. Свет колеблется и переливается только понизу, там, где отсвечивает снежный покров. Ветер немного утих, но зато, медленно кружась в воздухе, начали падать хлопья снега.

Хищники прошли минувшей ночью. Тогойкин не слыхал, чтобы волки нападали на человека. Все зверье боится огня! Наверно, эти негодяи, бродя вверх и вниз вдоль ложбины, воют, чуя вблизи человека и опасаясь его огня.

Хоть и знает Тогойкин, что волки боятся огня, хоть и не слышал он, чтобы они нападали на человека, а все-таки он оробел, стал озираться по сторонам, оглядываться назад. Захотелось поскорее добраться до своих. Он ускорил шаг. Потом отломил засохшую, тонкую лиственницу, сломал ее ногой пополам, ту часть, что полегче, выбросил, а со второй пошел дальше по волчьей тропе. Так он обрел оружие и посох, защиту и опору.

Вот тут волки останавливались и постояли, повернулись все в одну сторону, поперек собственных следов. Один отстал, походил вокруг покосившегося соснового пенька и, словно чего-то испугавшись, широкими прыжками вернулся к стае.

«Волчий след особенно заметен в прыжках», – говаривал ему отец, старый охотник. И в самом деле так. Этот след отличался какими-то резкими, рваными очертаниями. Зверь кидался, широко растопырив когти и разрывая ими снег. Следы напоминали его неровные страшные зубы…

Сделав еще несколько шагов, Тогойкин остановился. А почему хищник свернул к этому пню? И почему опрометью бросился от него назад? Да откуда здесь, по-видимому на замерзшем болоте, – уж слишком ровное и чистое место, – взялось дерево? Одно-единственное дерево. Кто же мог его так ровненько спилить?..

Ох как неохотно Тогойкин снова подошел к пню и толкнул его ногой! Пень вывернулся, а человек отпрянул назад. Бочонок!.. Да, перед ним лежал маленький дубовый бочонок с тонкими железными обручами. Тогойкин растерянно затоптался на месте, затем, словно боясь упустить находку, быстро схватил бочонок в объятия, выскочил на тропку и, поставив его торчком, стал внимательно оглядывать.

Бочонок масла, о котором так горевал Фокин! Какая удача.

Николай был настолько обрадован, что у него бешено заколотилось сердце. Даже пот прошиб его. Крепко обхватив бочонок, он, спотыкаясь, устремился быстрыми шагами вперед.

На ходу он почувствовал слабый запах бензина и рассмеялся.

– Несчастный зверь! Вот чего он так испугался, вот почему бросился бежать! – сказал Тогойкин вслух.

Палка, которую он считал и опорой и оружием, теперь мешала ему. Сначала он сунул ее под мышку, потом воткнул в снег. Круглый и гладкий, тяжелый бочонок он сначала прижал к груди, затем нес его под мышками, меняя руки, закидывал на плечо, ставил на голову, а когда шел по насту, катил перед собой. Он шел быстро, переходя на бег, проваливаясь и падая; он так радовался этому бочонку, что не чувствовал ни усталости, ни времени, ни расстояния. Одна мысль завладела им – поскорей добраться до своих. Он чувствовал себя сильным и легким, радость несла его вперед. Со стороны могло показаться, что он просто играет бочонком или жонглирует, перекидывая его с руки на руку, на плечо, на голову…

«А не положить ли записку за пазуху?..» Но что за записка все время вертится у него в голове?

Сумерки сгущались все больше. Ветер начал усиливаться. Густо валил рыхлый, мокрый снег. Грудь, колени и рукавицы покрылись корочкой льда. Тогойкин часто вытирал пот с лица, часто стряхивал с себя снег. А сам все шел и шел. Он чувствовал легкое головокружение, теплое жжение в желудке, а временами, кажется, засыпал на ходу всего на какие-то доли секунды. Ох, как хотелось согнуть колени и присесть! Но если уж он присядет, то непременно захочется лечь. А стоит хоть на минуту прилечь, подняться он уже не сможет.

Может быть, оставить бочонок под каким-нибудь деревом или кустиком и прийти за ним утром? Один раз он даже поставил его под приметной лиственницей, но, сделав несколько шагов, вернулся за ним. А вдруг он забудет это дерево, а вдруг так случится, что он не сможет завтра прийти, а вдруг вернутся голодные волки. Нет, ни за что!

Когда наступила ночная тьма, бочонок, будто нарочно, все время норовил выскользнуть из рук. А уж коли выскальзывал, проваливался в сугробы, а иногда закатывался за какую-нибудь кочку или под кустик, словно желал во что бы то ни стало спрятаться от него. Тогойкин, конечно, в душе посмеивался над собой, понимая, что не может тут быть злого умысла. Но все-таки очень боялся потерять свою находку. И когда останавливался, чтобы смочить пересохшее горло горстью снега, то крепко прижимал к себе бочонок свободной рукой.

Николай не заметил, как пересек узкую полосу леса и вышел на край своей полянки. Провалившись в рыхлый снег, наметенный ветром на опушке леса, он упал на четвереньки и, даже не пытаясь подняться, начал перекатывать бочонок по снегу и, подтягиваясь за ним, выполз на вершину сугроба. Увидев отсюда сквозь густо падавший снег огонь костра, Николай решил передохнуть и уселся на бочонок.

Всякий человек знает, что в темноте огонь костра кажется и ярче, и ближе, и выше, нежели на самом деле. Пламя далеко отбрасывало темноту, обнажая чистую белизну снега и смутно освещая стену леса. Вася, став неправдоподобно высоким при свете костра, возился у огня, но все время оглядывался по сторонам и настороженно к чему-то прислушивался.

– Вася! Губин! – крикнул Тогойкин.

Но это был не крик, а шепот. Вася не мог его услышать. Тогда он напрягся и изо всех сил крикнул еще раз и не узнал собственного голоса. Будто кто-то другой глухо и слабо звал Васю издалека. Это не на шутку испугало Николая, он хотел вскочить на ноги, но вдруг пошатнулся, а бочонок, сорвавшись, ударил его по ноге и, подскакивая, покатился по склону сугроба. Издавая какое-то бессмысленное мычание, Тогойкин хотел перехватить бочонок, но, промахнувшись, забарахтался в снегу, скатываясь кубарем с сугроба. Он поднялся и забегал из стороны в сторону, спотыкаясь об кочки. Наконец он остановился, чтобы собраться с мыслями, и тут-то увидел свой бочонок, наполовину зарывшийся в снег. Он выхватил его обеими руками и закинул на плечо.

Держа путь прямо на весело пылавший костер, Тогойкин пошел через поляну. А пламя взлетало кверху, металось, билось, временами покачивалось из стороны в сторону, то приближалось к нему, дыша в лицо светом и теплом, то постепенно удалялось, уменьшалось, становилось туманнее и бледнее. Как же это костер может переходить с места на место?! Не начинает ли он бредить? Да, несомненно, мысли путаются у него в голове. Это от радости, от костра, оттого, что близко свои… Нет, нет, нельзя, чтобы мысли путались, надо скорее выбираться на свет и… И тогда можно повалиться и не вставать. Положить бы записку за пазуху!.. Опять! Опять эта записка… Какая еще записка? И тут ясно и четко развернулась в его сознании та самая мысль, которая сегодня целый день неотступно преследовала его. Записка. В ней должно быть рассказано о катастрофе! Надо подробно описать местность и объяснить, что погибают девять человек. Положить эту записку за пазуху и идти, идти, выбраться на проезжую дорогу и повалиться поперек нее.

Вот, оказывается, о какой записке мучительно думал он целый день!

Костер значительно приблизился. Вася все еще хлопотал у огня. Тогойкин хотел крикнуть, но воздержался. Чтобы крикнуть, он должен остановиться, а как только остановится – упадет, а упадет – уже не встанет…

Вдруг рассыпчатый снег под ним покачнулся, словно зыбкая болотная трясина. Он чуть было не выпустил бочонок, который прижимал к груди, как ребенка. И тут он опомнился, пришел в себя.

Он обязательно должен выйти на дорогу! Нельзя падать, не добравшись до костра или до дороги. До какой дороги? Нет здесь никакой дороги! Только до костра, только до костра! Как в плохих рассказах, в которых черт знает что происходит, а кончается благополучно. А в жизни-то, видно, все посложнее!..

И вдруг его взяла досада, и он даже начал вслух возмущаться и сердиться на самого себя:

– Хорошо бы лыжи! А не хочешь ли, скажем, машину или вездеход, а еще лучше аэросани! Как бы здорово было на аэросанях вырваться на дорогу и так это театрально повалиться… Подумай о таких же, как ты, парнях, которые идут в разведку. Да что парни, девушки, девочки… Герой!

Тогойкин несколько раз тряхнул бочонком, и шаги его стали тверже.

Вася ушел в самолет. На безмолвном белом просторе трепетал и метался маленький огонек, величиной с тетерку…

И тут из бездонного чрева мрачной тьмы вышла огромная фигура человека, с трудом обхватившего что-то большое и круглое. Человек осторожно поставил свою ношу на землю и, пристально глядя на пламя, выпрямился, пошатываясь. Обледеневший снег на его одежде начал таять. При колеблющихся отсветах пламени, сквозь быстрое мелькание густо падающего снега, казалось, что человек с головы до ног одет в чеканное серебро и оно переливается и играет огненными бликами.

Тогойкин не обратил никакого внимания на то, что кто-то неподалеку вскрикнул, что заскрипели на снегу чьи-то шаги.

– Коль-ка-а! – громко, в самое ухо, прокричал Вася и навалился на Тогойкина.

Тогойкин вздрогнул и очнулся, уже сидя на снегу.

– А это что?

– Масло… – сказал Николай, поднимаясь, и, отстранив Васю, наклонившегося к бочонку, сам схватил его обеими руками и устремился к самолету.

Вася, поддерживая его под руку, пошел вместе с ним.

Закатив бочонок в самолет, парни вместе зашли туда, и Тогойкин медленно опустился на пол.

– Это – масло, – еле слышно проговорил он. – Волки… Лыжи бы… Записку…

– Мое масло? – удивился Фокин.

– Он бредит. Уложите его, – послышался голос Иванова.

«Нет… Я сейчас выйду к костру», – хотел сказать Тогойкин, но только беззвучно пошевелил губами и медленно начал валиться на бок.

Он не слышал, как девушки кинулись к нему и принялись стягивать с него одежду, покрывшуюся коркой льда.

Так прошел третий день.

Четвертый день

I

Зимний тракт, проложенный по льду широкой реки. Поднимая густые клубы пыли, мчатся навстречу друг другу груженые машины. Тогойкин выскочил из тайги и побежал вниз по склону высокой горы. На бегу он стал вдруг совсем легким, невесомым, оторвался от земли и полетел. От быстроты полета в ушах гудело, щеки пощипывал мороз, щекотало глаза.

Он долетит раньше, чем встретятся машины, и с криком о помощи встанет посреди дороги. Но, пролетая над дорогой, он не сумел остановиться, и дорога промелькнула под ним тоненькой седой черточкой. Тем временем мчавшиеся навстречу друг другу машины встретились, волочившиеся за каждой из них шлейфы клубящейся пыли слились воедино, и машины через мгновение уже неслись в разные стороны. И хотя Тогойкин долетел уже до вершины горы, что возвышалась на противоположном берегу, он это отчетливо видел через ставший совсем прозрачным затылок. В великой досаде он несколько раз перекувыркнулся в воздухе и громко прокричал:

– Стойте! Стойте, говорю я вам, подлецы вы окаянные!

От собственного крика он проснулся.

Окошечко посветлело. Обе девушки испуганно глядели на него. Рядом кто-то спал, плотно прижавшись к нему спиной. Тогойкин догадался, что напугал людей своим криком, и затаился. Немного погодя послышался тихий говорок Иванова:

– Накройте его потеплее…

Тогойкин сомкнул веки и потому не узнал, кто из девушек тихо укрыл его чем-то мягким. Краешком глаза он стал наблюдать за людьми, испытывая к ним чувство необыкновенной нежности. Обе девушки сидели возле Калмыкова и о чем-то шептались. Иванов внимательно разглядывал свою ладонь. Попов в глубоком раздумье сверлил пространство единственным глазом. Фокин громко храпел, и это походило на фырканье лошади, пустившейся вплавь. Изредка слышался слабый стон Калмыкова.

Значит, он спал, значит, все это было во сне. И тянущиеся к небу высокие ели над глубоким каньоном речки. И волчьи следы. И бочонок масла. И машины, мчавшиеся по замерзшей реке… Да, но откуда же взялась пыль, шлейфы пыли на льду? Фу-ты, черт, да и видел-то это он все сверху, он же летел…

– Коля, ты проснулся, что ли? – тихо спросил Попов.

– Тише! – тотчас послышался голос Иванова.

Вася спал, крепко прижавшись к нему спиной. «Значит, костер давно уже потух», – подумал Тогойкин и, быстро откинув в сторону все, чем он был укрыт, сел. Торопливо одеваясь, он почувствовал, что одежда его сухая и теплая. Все ясно – он крепко спал и все это видел во сне!..

– Да, да! – с опозданием откликнулся он на вопрос Попова и выскочил из самолета.

Выпало много снега. Все вокруг притихло. Казалось, не снег, а толстый слой ваты, укрывший землю и облепивший деревья, поглотил все звуки. А костер горел, выбрасывая веселые языки пламени.

Схватив несколько тонких сучьев, лежавших на снегу, Николай покидал их в костер, поднял бак, валявшийся тут же на боку, плотно набил его снегом и поставил на огонь. А сам отправился в лес. Послышался негромкий треск. Так ломается тонкая ветвь. Тогойкин не обратил на это внимания и пошел дальше. Но вот из густых зарослей молодых лиственниц уже явственно донесся треск ломающихся веток и шуршание дерева, которое тащат волоком. Тогойкин удивленно остановился, но тотчас бросился вперед и, сбивая на ходу снег с ветвей, вышел навстречу Коловоротову. Тот волочил по земле тоненькую, сухую лиственницу, а второй рукой крепко опирался на посох. С великим трудом, низко согнувшись, передвигался этот человек.

– Семен Ильич!

– О-о! – Коловоротов от неожиданности выпустил деревцо и едва удержался на ногах. – Ты почему это встал?

Он начал топтаться на месте, пытаясь поднять свою ношу, но подскочивший Тогойкин не позволил ему.

– Семен Ильич! Ты, пожалуйста, иди себе потихоньку. Ты ведь ногу разбередишь. Я сам донесу.

– Не-ет! Столько пройти и вернуться с пустыми руками…

Тогойкин вывернул два тоненьких, высохших деревца и воткнул перед ним в снег:

– Неси эти. Я сейчас.

Коловоротов помолчал, потом неохотно выдернул из снега оба деревца и, опираясь на них, двинулся дальше.

«Ушел», – с удовлетворением подумал Тогойкин и стал бродить по глубокому снегу, собирая ветви и сучья и бросая их в кучу. Оглянувшись, он увидел, что Коловоротов стоит поодаль, опершись на деревца, и наблюдает за ним.

– Коля, ты вчера много прошел?

– Мало, мало… А что? Снег очень уж глубокий…

У Тогойкина забилось сердце. Не переставая работать, он ждал, что Коловоротов что-нибудь скажет про масло. А тот решил, что парень настолько увлекся делом, что не желает разговаривать, и потому заковылял дальше.

Поглядывая на широкую спину старика, с трудом выволакивающего свою больную ногу из снега, Тогойкин продолжал трудиться.

Значит, все это ему приснилось? А как добрался он до своих? Если бы он в самом деле принес масло, то кто-нибудь непременно обмолвился бы об этом. Ах, как все ужасно! Пока еще есть силы, пока все живы, надо искать людей. Хорошо бы лыжи… Написать записку… Опять записку!

И вдруг ему нестерпимо захотелось тотчас же очутиться у своего костра, около друзей. Он поспешно схватил довольно большую охапку хвороста и устремился к поляне. Тут из глубины леса послышался громкий голос Васи Губина:

– О, Семен Ильич! А где же Коля?

Тогойкин на ходу прислушался. Коловоротов буркнул в ответ что-то невнятное и односложное, наверно, боялся остановиться, чтобы не сбиться с заданного ритма движения.

– А где же он нашел масло? – снова раздался голос Васи.

Руки Тогойкина вдруг разжались, хворост рассыпался, и он уселся прямо на снег. Сделав несколько рывков он попытался встать, но не смог и, схватив горсть снега, сунул его в рот.

Вдруг в чаще леса дрогнула высокая молодая лиственница, сбросив с себя толстый пласт снега, который угодил на Васю, выскочившего из-за дерева.

Пытаясь подняться ему навстречу, Тогойкин встал на колени, но подбежал Вася, поддержал друга здоровой рукой, усадил его на ствол упавшего дерева, обнял и сам сел рядом.

– Иван Васильевич говорит, что в масло можно подмешивать даже олений мох.

– В какое масло?

– Как в какое? В то, что ты вчера принес!

– Правда? – ослабшим голосом спросил Николай, чтобы еще раз убедиться в том, что масло он действительно принес.

– Правда? Правда, он так сказал! И я тоже так думаю.

Оказывается, правда! Как хорошо, как ему важно было, чтобы об этом говорил Вася. Тогойкин опустил голову на плечо товарища. Посидели немного, Вася тихо спросил:

– А где ты его нашел?

– На обратном пути, – тихо прошептал Тогойкин, не поднимая головы. – На обратном пути…

– Ладно, после расскажешь, а сейчас отдохни.

– Глянул в сторону и…

– Потом, потом расскажешь, всем сразу.

Тогойкин поднял голову и огляделся. Вон где, оказывается, бедный старик Коловоротов взбороздил снег, идя за топливом. Как же он, Тогойкин, не заметил этого, когда шел сюда? До чего же прекрасна вон та тонкослойная лиственница! Был бы топор, отколоть бы от нее брусок и сделать хоть грубые, но все-таки лыжи!

У Тогойкина забилось сердце, легко закружилась голова. Он опять зачерпнул снега и сунул его в рот.

– А сегодня наши воробьи этак весело расселись вокруг меня! Так хотелось принести им чего-нибудь, угостить…

– Ты всю ночь сидел у костра?

– Всю, а как же!.. Потом, правда, вышел Семен Ильич, бедняга.

– А я завалился… Ты ночью ничего не слыхал?

– Н-нет…

– Совсем?

Вася промолчал.

– Ну, вроде пьяные поют?

– Откуда здесь пьяные? А ты, значит, слыхал? Значит, они каждую ночь так поют? Почему же ты не говорил?

– Чтоб не пугать.

– Меня? Волками? – Вася презрительно усмехнулся. – Волк ведь молодец на овец!

– А здесь на оленей!

– По правде говоря, и я не собирался тебе об этом рассказывать. Давай никому не говорить, ладно? А то девушкам да нашим лежачим, пожалуй, будет неприятно.

– Ага, верно! – Николай оперся на плечо друга, тот сунул ему под мышку руку и помог подняться… – Спасибо, брат.

– Пожалуйста… – Вася подумал, что Николай благодарит его за то, что он помог ему встать. Ему и в голову не пришло, что тот благодарит его за пренебрежение к волкам. – А ведь меня послал за тобой Иван Васильевич. Так что пойдем.

– Идем!

Тогойкин подхватил хворост, Вася вывернул из-под снега большой сук и, сунув его под мышку, зашагал вперед.

Коловоротов только-только приволок к костру два тощеньких деревца.