Текст книги "Беда"

II

За утренним чаем Тогойкин рассказал о своем вчерашнем походе. Не упомянул он только о волках. Он был хороший рассказчик, потому, слушая его, люди на какое-то время забыли о своей беде. Им казалось, что они вместе с Николаем бредут по бесконечной снежной целине, разглядывая следы зверей и зимних птиц, вместе с ним пересекают леса и поляны. То бойко и легко идут они по гулкому, затвердевшему насту, то проваливаются в рыхлый снег, то оглядывают с высокого яра широкую ложбину, то спешат к веренице кудрявых ив, то поднимаются, стараясь выбраться из глубокого ущелья.

Вместе с ним стояли они, завороженные неописуемой красотой зимней природы, одевшей все вокруг в белоснежные меха и тончайшие кружева, сверкавшие в лучах вечернего солнца. Вместе с ним они вздрагивали при неожиданном взлете куропаток, старались схватить руками хоть одного из проворных рябчиков, улыбались, видя, как, сверкая своей белизной, прыжками убегал горностай, тащивший мышь.

– А масло… масло ты как нашел? – спросил наконец Иван Васильевич, когда рассказчик сделал короткую паузу, чтобы перевести дух.

– Что?.. А-а… На обратном пути. Вдруг как-то глянул в сторону, а там вроде чьи-то следы на снегу. Нет… Никаких следов… Вижу – лежит что-то такое круглое! – сказал Тогойкин, будто сам удивился только что увиденному. – Лежит на снегу, вздувшись пузырем. Подбежал, пнул ногой. Оказывается, бочонок! Вот и все.

– Мое маслице! – вставил тут Фокин, на что никто не обратил внимания. Это, видимо, задело его, и он еще настойчивее повторил: – Я говорю, что масло-то мое!

– Ваше, ваше! Ни у кого больше масла не было с собой!

В тоне Иванова Фокин услышал не то насмешку, не то иронию.

– «Ваше»!.. Тогда некоторые были не прочь посмеяться надо мной. Вы, наверно, помните, капитан?

– Помню, как же.

– Я думаю, кое-кто и сейчас бы не прочь, – Фокин протянул назад руку и, не глядя, бросил через себя на пол пустую кружку.

– Нет, товарищ Фокин, сейчас не до смеха. А вот поговорить о всесилии «мое» и «ваше» – в самый раз.

– Теперь нам ничего не страшно, – медленно произнес Коловоротов, ни к кому определенно не обращаясь. – Теперь с нами ничего не случится. Мы будем варить что угодно и есть с этим маслом.

– Листья брусники, например, черной смородины, – начала Катя, вопросительно глядя на подругу.

– Сосновую заболонь! – быстро добавила Даша.

– Все можно, – тихо проговорил Тогойкин, поглощенный раздумьями о лыжах. – Все можно найти здесь, товарищи! Ведь тайга необыкновенно богата и необъятна. Можно найти множество всякого… Например… – и в его памяти встали виденные им вчера дрожащие на ветру стебли кислицы, листья дикого хрена, стебли разных растений с засохшими коробочками семян и зерен. Он хотел рассказать о них, но почему-то воздержался. А друзья ждали, что он им скажет, и с надеждой смотрели на него, кто сидя, кто лежа. – Например, – повторил он и недовольно нахмурился, – например… Вот иметь бы лыжи! – вдруг выпалил он.

– А что, мы эти лыжи будем варить и есть? – вдруг оживился Фокин. – Может быть, ты нам все-таки разъяснишь, какое имеют отношение лыжи к пище, наш юный герой тайги?

Все замолчали. Даже Иванов, решив, что рассказчик явно запутался, глубоко вздохнул и отвел глаза в сторону.

– А ведь без лыж всего этого не найдешь, – грубовато вмешался Вася, желая выручить товарища.

– И то правда! – обрадовался Коловоротов. – Бродить по глубоким сугробам не легко!

– «Иметь бы лыжи»! – передразнил Тогойкина Фокин. – А еще бы вездеход! А еще бы лучше иметь запас продуктов до той поры, пока поспеют ягоды. Да еще бы санаторий с профессорами, а?

Тогойкин позвал глазами Васю и тихо вышел из самолета. Сердито косясь на Фокина, Вася энергичными шагами последовал за ним.

– «Иметь бы лыжи»! – опять недовольно заворчал Фокин. – Может быть, его отец или дед, какой-нибудь знаменитый якутский шаман, спустит ему с неба серебряные лыжи. Встанет наш герой на эти серебряные лыжи и скажет нам: «Прощайте, друзья мои!»

– Якуты не бросают друзей в беде, товарищ… товарищ… – Коловоротов от волнения забыл, как зовут Фокина, и начал заикаться.

А Фокин, все больше возбуждаясь и распаляясь, продолжал бубнить:

– Прощайте, дорогие, спите здесь вечным сном. А я буду писать в газетах пламенные статьи в вашу светлую память.

– Перестаньте! – сурово прикрикнула на Фокина Катя и вмиг оказалась возле него. – Перестаньте, прошу вас!

– Нехороший вы человек, товарищ Фокин! – сказала Даша неожиданно спокойным тоном, тогда как обычно раздражалась и по менее значительному поводу. – Очень вы нехороший человек! Тот, кто так думает о таком прекрасном парне, о коммунисте, не может быть хорошим человеком.

– Не нужны мне твои оценки! Давай их своим якутским комсомольцам.

– Что значит якутские комсомольцы? Чем, интересно, они отличаются от комсомольцев всего Советского Союза, товарищ Фокин?

– «Нехороший человек»! – не унимался Фокин.

– Человек, который так думает о других, не может быть хорошим человеком. Мне стыдно за вас, товарищ Фокин… Я бы попросил…

– А я бы попросил вас, капитан, – перебил Иванова Фокин, – я бы попросил вас, всех вас, оставить меня в покое. Дали бы мне умереть спокойно… Почему это вы все ополчились против меня? – он вытянул в сторону Даши Сенькиной свою полную белую руку и начал пронзительно выкрикивать: – Тебя-то он наверняка не оставит. Он спасет тебя и женится на тебе. А мы?..

Судорожно всхлипывая и вздыхая от душивших его спазм, Фокин вдруг разрыдался.

Иванов помахал рукой, давая знак, чтобы все молчали.

Даша, которая готова была обжечь Фокина самыми едкими и обидными словами, вдруг почувствовала к нему острую жалость. В смятении она вскочила, не зная, что предпринять. А Катя выхватила из аптечки валерьянку, дрожащей рукой накапала на дно кружки сколько-то капель и устремилась к Фокину.

III

Тогойкин шел по полянке к костру. Вася негромко позвал его, но тот не оглянулся, хотя зоркие глаза Васи, конечно, отметили, как на ходу слегка дрогнули плечи Николая. Значит, слышал, но не захотел остановиться. Наверно, спешит, чтобы оживить огонь в костре. Решив больше не окликать Тогойкина, Вася остался стоять около самолета.

Тогойкин дошел до костра, выдернул несколько палок из кучки заготовленного топлива, бросил их в огонь и направился в глубь леса.

Вася не спеша подошел к костру, так же не спеша разложил и поправил беспорядочно набросанные в огонь палки и сучья, подбросил еще, постоял, глядя на проворные языки пламени, и, кинув взгляд в ту сторону, куда ушел Николай, подумал: «И чего это он пошел, когда и так много заготовлено? Даже не останавливается, когда зовешь его».

Потом он решил было вернуться, но тут же раздумал. Неохота слушать бесконечные придирки Фокина. Хуже всякой тещи…

Губин усмехнулся, махнул здоровой рукой и присел на вязанку хвороста.

– Поуютнее захотел устроиться, – проговорил он вслух. – В глубоком тылу – живи себе, как хочешь… – Вася умолк, испытывая неловкость.

Выходит так, будто он упрекает всех, кто остался в тылу. Нет, он вовсе не обо всех так думает, а о таких вот, как этот Фокин. Ведь буквально любое, даже самое прямое и честное слово он норовит понять превратно! Непременно усмотрит в нем что-нибудь плохое. А вот Иван Васильевич Иванов – тот настоящий коммунист, настоящий человек! Или Коля, Даша, Катя – настоящие комсомольские вожаки. А старик Коловоротов! Какие все они честные и упорные в своих стремлениях люди!

Ну, а этот начальничек, ведающий обеспечением и снабжением всей трассы… Оказывается, когда он летит в центр, у него масло в бочонках и дорогие ковры. А с чем он, интересно, возвращается домой? Находясь в служебной командировке, товарищ начальник, видно, и себя не забывает. Хорошо, конечно, что его два ковра пригодились. А уж масло-то – и говорить нечего. Да, и впрямь нет худа без добра!.. Нет, так рассуждать нельзя! Он не для этого вез ковры и масло. Это просто случайность! Если вот так рассуждать, то, пожалуй, докатишься до того, что начнешь оправдывать всякие, весьма неблаговидные поступки и действия.

Губин встал, поправил и без того хорошо горевший костер, подтолкнул объятые пламенем сучья, затем снова сел, и почему-то ему вспомнилось недавнее собрание в Якутском авиапорту.

Это было очень длинное собрание, затянувшееся до позднего вечера. Председатель уже встал, чтобы объявить собрание закрытым, и тут медленно поднялся этот самый Фокин. С разных мест раздались голоса: «Хватит!.. Надо заключать!» А Фокин с подчеркнутым спокойствием, медленно оправил и пригладил гимнастерку, подтянул ремень и растопыренной пятерней провел кверху по взлохмаченным рыжим кудрям. Потом откашлялся и так это утомленно произнес: «Товарищи!..» А дальше все больше возбуждаясь и распаляясь, он говорил долго и горячо. Говорил он в общем правильные вещи, против которых никто не мог бы возразить, но слушать его было необыкновенно трудно. Ничего в его выступлении не было нового, чему можно было бы удивиться или над чем захотелось бы задуматься, во что хотелось бы поверить или отвергнуть. Это было одно из тех гладких выступлений, в которых не за что зацепиться, выступление без пользы, но и без ущерба.

Губин помнит, что им тогда овладело чувство какой-то безотчетной робости. Почему? Фокин говорил, делая короткие паузы и уважительно придыхая, а порой пришепетывая, называл фамилии, имена и отчества и с тщательной подробностью перечислял какие-то незначительные ошибки, упущения и промахи носителей этих фамилий, имен и отчеств. Он не только не отрицал, но даже подчеркивал незначительность этих недостатков, но упоминал о них, ибо считал, что коммунисты должны быть во всем безупречны, вплоть до самых ничтожных мелочей. Все это было почему-то неприятно слушать. И наверно, не только Васе Губину. А вдруг он после коротенькой паузы, жмурясь и переходя на благоговейный шепот, торжественно произнесет еще чью-нибудь фамилию, да еще имя и отчество, скажем: «А вот, комсомолец Губин Василий Григорьевич!»

Из глубины леса донесся глухой стук палки о дерево. Вася насторожился. Сначала звук раздался в одном месте, затем, перепрыгивая с дерева на дерево, палка била все громче и громче, пока не натолкнулась на что-то и не сломалась с треском.

Это был не тот звук, который слышится, когда ломают сухое дерево, чтобы принести его на плече к костру. Такой звук бывает иногда громче, иногда глуше, и интервалы были бы то длинные, то короткие. А это был звук методический. Так бьют деревом по дереву, стол на одном месте, размеренно и настойчиво.

Вася поднялся и пошел в ту сторону.

По мере того как он углублялся в лес, удары становились все ближе и отчетливей. И вот он увидел Тогойкина. Тот сосредоточенно и увлеченно колотил палкой по большому дереву. Вася удивился, когда увидел, что по обе стороны лиственницы вбиты одна против другой торчком короткие палки. Что это значит? Не забивает ли он ступеньки, чтобы подняться на дерево и оглядеть местность? Или он хочет надрать коры с этой лиственницы? Зачем? А может, он хочет отколоть брусок побольше и смастерить скамейку у костра?

Вася сам удивился, что мысли его были одна несуразнее другой, и, как бы отбрасывая их одну за другой, он зашагал быстрее.

Лиственница с грациозно изогнутым стволом стояла несколько поодаль от других. Она немного напоминала замороженную рыбу, воткнутую вниз головой в глубокий снег. Казалось, Тогойкин сейчас бился над тем, чтобы отделить от нее жирную красновато-желтую тёшу. Снег вокруг лиственницы был утоптан, и все было усеяно корой.

По стволу дерева тянулись вверх две неровные линии надрезов. Вдоль этих линий Николай и забивал короткие палки-клинья.

Увлекшись работой, он не заметил подходившего к нему Васю. Пальто и шапку он сбросил на снег, весь он взмок, и над ним стояло облако пара, словно над кипящим котлом.

– Что ты делаешь?

– А-а! – испуганно обернулся Тогойкин и постоял некоторое время, как бы не сразу узнавая друга. Потом улыбнулся, показав ровный ряд широких зубов. – Пришел, значит, да? Я хочу вот попытаться отколоть это. Хотя бы вот такой длины и вот такой ширины. – Быстрыми движениями рук он показал длину и ширину откола, о котором мечтал. – Всего лишь такая штуковина… Тогда бы мы, Васенька!.. Тогда бы мы… А ну-ка, помоги! Принеси скорее вот таких остроконечных ребристых палок. Сделаем клинья. Хорошо как, что ты пришел! Принеси скорее.

Он указал в сторону огромной лиственницы, разбитой и поверженной молнией, которая лежала в отдалении, краснея разорванной в клочья древесиной, а сам быстро принялся с жаром колотить по дереву.

Вася побежал к лиственнице. Тут ясно виднелись свежие следы Тогойкина, явно уже несколько раз приходившего сюда.

Лыжи!.. Мысленно упрекая себя за то, что он так поздно догадался о волнениях и заботах друга, Вася обошел вокруг поверженного лесного великана и стал вытаскивать из-под снега остроконечные обломки.

Лыжи, лыжи! Только имея лыжи, они смогут вырваться отсюда, убежать от смерти, которая с каждым часом все туже сжимает свои холодные объятия. Они спасут людей и спасутся сами, если будут лыжи. И вот уже Вася тоже был охвачен этой мечтой. Он все вытаскивал и складывал в одно место подходящие для клиньев обломки.

Раскидывая ногами снег и шумно дыша, прибежал Тогойкин.

– Ну как? – резко спросил он, в нетерпении подпрыгивая на одном месте. – Ну как? А-а? – он одним махом сгреб палки, собранные Васей, и побежал обратно, крикнув на ходу: – Начинает поддаваться, давай еще!

Когда Вася подобрал еще несколько палок и, зажав их под мышкой, пришел к Николаю, тот встретил его широкой улыбкой и, смахивая рукавом пот со лба, прерывисто сказал:

– Начинает откалываться, товарищ Василий! Как только отколется, одна лыжа будет готова. А если у нас будет пара, мы… – он не договорил и сильными, четкими ударами стал снова забивать клинья. – Откалывается, Губин!

– Дай-ка мне, а ты отдохни.

– Э, не надо! – торопливо ответил Тогойкин, не прекращая работы. – У тебя рука! Скоро уже.

Коротко звякнув, откололась от дерева тонкая и острая, как копье, дранка и, легко взлетев в воздух, упала на снег. Мигом подлетевший Тогойкин схватил ее и стал осматривать, поворачивая в руках, точно живую и горячую.

– Слишком тонка, – опечаленно проговорил он, воткнул дранку торчком в снег, снова подошел к лиственнице и стал внимательно оглядывать ее со всех сторон. – Погоди-ка, можно еще разок!

И он опять застучал по стволу, вбивая клинья.

На этот раз от дерева тяжело отвалилась толстая плаха, а клин далеко отлетел в сторону.

– Эх, чуть бы потоньше да подлиннее! – Тогойкин глубоко вздохнул и, положив руку на плечо друга, бодро добавил: – Не будем отчаиваться, брат! Пойдем!

– Не годна для лыжи, а для костра сгодится, – и Вася сунул под мышку плаху, а Тогойкин взвалил на плечо все палки и хворост.

Когда они подошли к костру, Семен Ильич спросил:

– Почему вы так долго пропадали? Я уже собирался кричать, звать вас. С капитаном прямо беда, то плачет, то смеется.

– Плачет ли, смеется ли – все одно! Ничего от этого не изменится.

Тогойкин бросил свою ношу на землю. Вася тоже, Николай поднял плаху и положил ее перед Коловоротовым.

– Посмотрите, Семен Ильич. Вася, принеси-ка бак.

Вася забежал в самолет, быстро схватил бак и повернулся уже, чтобы выйти, как к нему неожиданно обратился Фокин:

– Вы еще здесь?

– Здесь, товарищ капитан! – Вася остановился, раздосадованный тем, что не успел уйти.

– А почему же не ушли?

– Некогда, товарищ капитан!

– Что именно некогда? Уйти было некогда или поговорить со мною?

– И на то и на другое нет времени, товарищ капитан!

– Вася! – укоризненно произнес Иванов.

– Виноват, Иван Васильевич! – сказал Вася и вышел.

Некоторое время Фокин лежал молча и шумно сопел, затем откашлялся и начал:

– Да-а! Дисциплинка никуда, товарищ капитан!

– А по-моему, хорошая, даже очень хорошая дисциплина, Эдуард Леонтьевич.

– Вы разве не слышали, как нагрубил мне этот парень?!

– Просто на грубый вопрос он ответил несколько неучтиво.

– Значит, по-вашему так… Я не знал, что люди, носящие форму, чувствуют себя военными, пока не попадут в беду. Эти молодчики рассчитывают на то, что конец здесь у всех один. Но если я останусь в живых, то расскажу где следует, какая тут была дисциплина!

– Пожалуйста, товарищ Фокин.

– Я – капитан! Мы, кажется, оба были капитанами!

– Пожалуйста, товарищ капитан!

Фокин резко отвернулся и прикрыл рукой глаза.

Пили чай в тягостном молчании. Все думали о жестоком испытании, выпавшем на их долю, все понимали, что им грозит голодная смерть. Все вспоминали своих близких. Все знали, что их ищут, хотя силы и время людей нужны фронту. Но никто не говорил об этом ни слова. Говорить вслух о том, что так волновало и мучило всех, казалось неловко, неуместно, даже кощунственно.

Коловоротов, обеими руками подтягивая больную ногу, медленно согнул ее, с большим трудом поднялся и в тишине, царившей долгое время, задумчиво проговорил:

– Собирается ненастье…

Всех это явно заинтересовало. Люди с удивлением повернулись к старику, но никто ничего не сказал. Попов только откашлялся и заморгал открытым глазом. Иван Васильевич, лежавший с плотно сжатыми губами то ли от боли, то ли от тяжелых раздумий, а скорее всего от того и от другого, широко раскрыл глаза, словно услыхал какую-то волнующую новость, и молча вопросительно посмотрел на старика.

Коловоротов постоял в ожидании расспросов, но, поскольку их не последовало, заковылял к выходу.

Напившись чаю и бросив, как всегда, пустую кружку на пол, Фокин медленно повернулся лицом к людям и насмешливым тоном спросил:

– Чего-чего будет, товарищ Коловоротов?

– Снег выпадет, Эдуард Леонтьевич, снег… – Коловоротов, не останавливаясь, двигался к выходу.

– Да-а? Волнующее сообщение! В такую глухую зиму – и вдруг снег! А не гроза ли, дружище?

– Неужели в такой прекрасный, ярко сияющий день да вдруг опять снег? – искренне удивился Иван Васильевич. – А какие к тому приметы, Семен Ильич?

Человек старый и скромный, Коловоротов вроде бы чего-то застеснялся. Опершись одной рукой о стенку, а другой поглаживая колено, он тихо произнес:

– Ноют у меня кости, Иван Васильевич.

– Во-во! Ха-ха-ха! – притворно весело расхохотался Фокин. – У него, оказывается, разболелась нога! Опять ошеломляющая новость, товарищи! Подумать только, у него нога разболелась, у меня – спина, у капитана Иванова – бока, у сержанта Попова – голова…

– У меня голова не болит.

– Не мешайте разговаривать, товарищ сержант! Я… Мы… – потеряв ход мыслей, Фокин стал запинаться. – Я… Да… Если судить по тому, у кого из нас что болит, то здесь беспрерывно должен валить снег. И не просто снег, а метели, пурга…

– Я не о больной ноге, – едва сдерживая обиду, проговорил Коловоротов. – Кости ноют! Старый ревматизм! Не болят, а ноют! – и, заторопившись, он вышел наружу.

– А у меня вот рука заныла! – быстро протараторил, направляясь к выходу, Вася Губин.

Давая понять, что больше не желает разговаривать, Фокин глубоко вздохнул и некоторое время лежал молча.

– Боль бывает сильная, бывает и слабая, – словно бы размышляя вслух, снова заговорил Фокин. – Я-то это хорошо знаю. Например, у меня боль не прекращается ни днем, ни ночью.

– Если будет снегопад, нужно позаботиться о топливе! – перебил размышления Фокина Иван Васильевич. – Во время снегопада нас могут не увидеть.

– Совершенно правильно! – подхватил Тогойкин и, словно обрадовавшись чему-то, решительными шагами вышел из самолета.

Вообще-то ему не следовало уходить. Ему нужно было посоветоваться с Ивановым относительно лыж. Но как поговорить с Ивановым, чтобы не слышал Фокин, когда он лежит рядом! Да и Иванов, пожалуй, не одобрил бы секретов. По правде говоря, Тогойкин и не смог бы толком объяснить, почему ему хотелось скрыть это от Фокина. Неужели тот, по своему обыкновению, начнет язвить и ехидничать? Впрочем, пусть себе ехидничает! Запретить-то он не может.

Но с другой стороны – зачем злить этого болезненно раздражительного человека? Ведь, может, и не удастся сделать лыжи. Однако Ивану Васильевичу надо сказать. Как-то неудобно работать без его ведома. Он, конечно, обрадуется, что они не сдаются, а сопротивляются и борются. И конечно, его одобрение было бы поддержкой, придало бы силы. А может быть, лучше прямо и решительно объявить, всем, что они, мол, сделают лыжи. И что на этих лыжах Тогойкин дойдет до людей. И все будут спасены!

Так вот размышляя, Тогойкин подошел к костру. Оба его приятеля водили пальцами по той самой плахе, что они тогда с Васей принесли, и о чем-то тихо переговаривались.

Коловоротов повернул к Николаю заросшее седой щетиной лицо. За эти дни он заметно постарел.

– Ну как?

– Что как?

– Иван Васильевич?

– Так он же ничего не знает! А если и узнает, что он может сказать?

– Пусть ничего не говорит, а знать должен. Нехорошо получается!

Оказалось, что Вася и Семен Ильич советовались, как сделать эту самую плаху тоньше. Конечно, лыжа из нее не получится, но попробовать чрезвычайно полезно.

Посовещавшись втроем, они решили, что надо будет осторожно подкладывать плаху с внутренней стороны к костру и слегка обугленные слои снимать перочинным ножичком.

Это будет делать Семен Ильич, попутно наблюдая за костром. А парни пойдут искать более подходящую прямослойную лиственницу.

Николай и Вася решительно двинулись к лесу. Кто знает, может же случиться, что плаха отколется настолько удачно, что не придется ее особенно и строгать.

Старик остался у костра и глядел вслед парням. Когда они исчезли из виду, он задумчиво вздохнул и принялся за работу. Взвесил плаху на руках, придвинул ее внутренней стороной к костру и стал внимательно наблюдать.

Сначала плаха обильно покрылась влагой, даже вся залоснилась. С тихим шипением на ней стали выскакивать пузырьки, появилась пена, и в воздухе заметались тонкие струйки пара. Затем плаха начала постепенно сохнуть и бледнеть. Потом пожелтела, подрумянилась, точно хорошо испеченная булочка, но вдруг внезапно почернела и над ней взвился синий дымок.

Тут Семен Ильич отдернул ее подальше от огня и положил на здоровое колено. Та сторона дерева, что обуглилась, была очень горячей, а другая, внешняя, совсем холодной. Коловоротов соскоблил перочинным ножичком черный нагар. Слой древесины под ним до того высох, что стал совсем хрупким. Он с треском разлетался во все стороны и легко снимался. Потом появился более влажный слой и тонкий, как лучина. Под ним оказалась совсем гладкая, промерзшая поверхность.

Семен Ильич не знал, долго ли он работал. Солнце значительно передвинулось на запад. Наверно, прошло больше часа.

Это был труд кропотливый и тяжелый.

На Семена Ильича напала тоска по дому. Он не стал второй раз обжигать плаху, а положил ее на колено и тихо поглаживал ладонью.

Не случись всего этого, он завтра-послезавтра к вечеру вернулся бы домой. Его возвращение раньше всех заметила бы, конечно, Марта Андреевна. «Дека-дедушка! Дека-дедушка!» – звонко прощебетала бы она, подбежав к нему и обнимая ногу. Скоро ее день рождения. Через… А сколько дней они здесь? Семен Ильич начал загибать пальцы. «Деточка моя!.. Марта Андреевна – это моя маленькая внучка», – громко пояснил он неизвестно кому. Ей через восемь дней исполнится четыре годика… Отец ее – Андрюша Петров – переводчик. Дочь его родилась в марте, и потому он назвал ее Мартой. Хоть и переводчик, но не перевел название месяца. А перевел бы, так звалась бы его внученька Жеребенком…22
  У якутов март называется «кулун тутар». «Кулун» переводится как «жеребенок». – Прим. ред.


[Закрыть]

Больше двадцати лет назад он, Коловоротов, прибыл сюда вместе с красным отрядом Нестора Каландарашвили и осел тут. Полюбил и этот край, и его народ. А его старуха, Катерина Иокимовна, дочь местного крестьянина. Их и не отличишь от якутов. Как ловко и умело она бранит его по-якутски! Зять – настоящий якут, но русский знает не хуже самого Коловоротова, а старуха и дочь говорят по-якутски не хуже его. Андрей – парень серьезный! Русские книжки переводит на якутский язык, вот даже один детский рассказ Льва Толстого перевел.

Хороший они народ – якуты. Прекрасные люди. Только уж больно горячо спорят. Страсть как спорить любят. И Марта Андреевна такой вот спорщицей и упрямицей растет. «Это дедушка ее избаловал», – говорят. «Без дедушки она послушная девочка, а при нем совсем никудышная!..» – так тоже говорят. Эх, Марта Андреевна, может, она, и правда, лучше стала без дедушки, зато он без нее и впрямь никудышным стал. «Марта Андреевна, дорогая моя девочка-якуточка! – забормотал старик. – Увидеть бы тебя и крепко-крепко обнять!»

Когда Семен Ильич опомнился, лицо его было залито слезами и сидел он, крепко прижимая к груди обрубок дерева. Он огляделся, положил плаху около себя, утер слезы и, не вставая, подбросил хворосту и палок в уже затухающий костер.

Спустя некоторое время из леса послышались голоса. Старик оживился и подался навстречу идущим. Парни притащили много топлива.

– Ну что, Семен Ильич?

– Ну как, Семен Ильич?

– Да не очень чтобы… Вот она. Однако пора, ребята, воду кипятить…

Тогойкин быстро сбегал в самолет за баком и, набивая в него снег, проговорил:

– Какое счастье, товарищи, что мы можем хоть несколько часов не видеть Фокина. А каково тем, кто должен постоянно находиться рядом с ним? «Вы все еще здесь?» – спросил он меня. Я сделал вид, что не слышал, и убежал. Только бедному Калмыкову все равно, лежит себе, ничего не чувствуя, ничего не слыша. – Николай подтащил к костру плотно набитый снегом бак, поставил его на огонь и поднял плаху. – Ну, давай, Вася! Теперь мы с тобой попробуем.

Парни сели на корточки и дружно принялись за работу. Они вдвигали плаху в огонь и, быстро выдернув ее, с обоих концов скребли и скоблили перочинными ножами. Работали они с жаром и увлечением. И одновременно рассказывали старику, что им удалось сделать в лесу.

А Семен Ильич поправлял огонь в костре, наблюдал за их работой и слушал.

С большими мучениями, с огромным трудом они откололи несколько таких вот плах. А по виду совсем не скажешь, что они измучены. Они скорее походили на людей, вернувшихся с веселой прогулки! Эх, молодость!

Одни плахи откалывались гораздо короче даже вот этой, другие оказывались слишком тонкими. И только одна была в самый раз, но, к сожалению, треснула посередке. Завтра они встанут пораньше и опять начнут работать. Не может того быть, чтобы во всей тайге не нашлось такого дерева, из которого вышли бы пусть и не очень красивые, но вполне пригодные лыжи! Ведь откололась же одна совершенно подходящая дощечка. Эх, если бы она не треснула! Уж слишком неосторожно забивали они клинья. Это была их ошибка. А на ошибках, как известно, учатся. В день даже по одной доске, и то дня через три у них будут лыжи! А уж если будут лыжи!..

Радостный вид парней, их твердая уверенность в том, что они своего добьются, развеселили и Семена Ильича. Общаясь с такими вот людьми, только бессовестный человек может унывать.

Вдруг Коловоротов увидел, что у Тогойкина рука в крови. Парни тотчас заметили испуганный взгляд старика.

– Промахнулся, когда забивал клин, и расцарапал руку, – сказал Тогойкин и несколько раз разжал и сжал пальцы. – Пустяк, Семен Ильич!

– Пустяк, пустяк! – тут же подтвердил и Вася Губин.

– Сейчас же пусть девушки перевяжут.

– Девушки? – переспросил Тогойкин в нерешительности. – Был, скажут, у нас один целый человек, да и тот поранился. Пустяк, Семен Ильич! – И Тогойкин смыл снегом кровь с руки, поиграл пальцами у огня, чтобы рука высохла, засыпал рану золой, потом золу сдул. – Теперь все.

Он посмотрел на Коловоротова. Тот ответил ему задумчивым взглядом.

Тогойкин понял этот взгляд по-своему и пустился в объяснения о пользе золы для ран:

– Зола исключительно чиста! Она продезинфицирована огнем…

– Антисептическое средство, отец! – подхватил Губин.

Старик вспомнил, что такие же вот ученые слова часто говорит его дочь. А ведь она в аптеке работает. Может, так называются лекарства, заживляющие раны.

– Наверное, так оно и есть, – ласково сказал он. – Огонь, милые мои, что хочешь очистит.

Вскипела и забурлила вода в баке.

За это время парни так обработали плаху, что она стала почти совсем тонкой.

– А не довольно ли? – сказал старик.

Тогойкин упер плаху одним концом в землю и легко отодрал от нее кору. От дерева отделилось облачко пара, настолько горячего, что Тогойкин даже отвернулся.

– Смотри-ка, Семен Ильич! Каким рубанком так обработаешь? Словно лаком покрыта!

С чувством истинного удовлетворения каждый погладил плаху. Древесина под корой была совершенно гладенькая и скользкая. Такая сама побежит по снегу.

– Надо только подсушить ее, – сказал Тогойкин, подвинув дощечку поближе к огню. – Она станет прочная, как кость.

– Давай, давай!

Когда дерево начало потрескивать, старик вскрикнул:

– Вытаскивай скорее!

Тогойкин отдернул руку.

– Ничего не вышло. – Николай сокрушенно посмотрел на друзей.

– Не вышло, – разочарованным тоном подтвердил Вася.

Вся гладкая поверхность плахи покрылась густой сеткой трещин, словно веки старого толстого человека. В разных местах выступили зеленоватые пятна.

– Значит, не надо было сушить, – проговорил Коловоротов.

– Вот! – отозвался Вася. – Не надо было. А все остальное очень хорошо! Опыт удался! Как по-вашему, Семен Ильич?

– Да, как по-вашему? – Тогойкин отставил бак с водой, который он собрался отнести.

«Парни шутят», – подумал старик, но, видя, что они с надеждой и уважением в глазах ждут его ответа, смутился. Он всегда был тяжеловат на слова. Особенно на собраниях. Когда он получал премию и должен был выступить, у него получалось не очень складно. Но ведь парни ждали. Старик откашлялся и глухо проговорил:

– Да, пожалуй, будет лучше, коли с этой стороны, где кора, не сушить…

– Конечно, конечно! – заговорили оба парня одновременно, будто услышали нечто весьма неожиданное.

– И кроме того… И кроме того… Кору надо сдирать под самый конец, когда лыжи в основном будут готовы.

– Вот это точно!

Старик сказал только то, что Николай и Вася сами прекрасно знали. И все-таки их очень обрадовали его слова.

Вася Губин подхватил дощечки и двинулся к самолету. Высоко подняв бак, полный кипящей воды, Тогойкин устремился вслед за ним. Старик выдернул из костра дымящуюся палку и, опираясь на нее, заковылял за парнями.