Текст книги "Собственные записки. 1835–1848"

22-го числа, будучи на параде учебных заведений, я просил военного министра доложить государю о желании моем воспользоваться временем, пока изготовляются бумаги, дабы побывать в Москве у отца.

23-го числа в 10 часов утра государь потребовал меня к себе. От него вскоре вышли военный министр и дежурный генерал, которые предупредили меня, что государю угодно было сделать изменение в собирании отпускных нижних чинов, из коих мне было приказано сформировать два батальона. По входу в кабинет, государь обнял меня и начал говорить о сих отпускных.

– Я сам установил правила, – сказал он, – на коих должно собирать людей сих и упустил из виду, что в губерниях Киевской и Волынской не положено собирать их в отдельные батальоны, а прикомандировывать, в случае надобности, к полкам, квартирующим в губерниях, и как я не для того издаю законы, чтобы изменять их, и первый должен подавать пример к сохранению оных, то я отменил формирование батальонов и назначил людей сих к прикомандированию в полки одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой пехотных дивизий, имеющие собраться к смотру: их достанет более ста человек на каждый полк. Я велел отпустить им сапоги, которые им подарятся, а полки найдут средство снабдить их заручной амуницией; ежели же недостанет, то я готов заплатить прогоны за провоз таковой из штаб-квартир полков в лагерь. Впрочем, я заплачу полкам все, что ими будет издержано по сему предмету.

Я обнадежил, что полки найдут средство управиться.

– Если же вашему величеству угодно будет собрать их вместе, – продолжал я, – то я хотел просить у вас позволения употребить на то саперных офицеров.

– Я не буду смотреть их вместе, – сказал государь, – а если вздумаю, то выведу их из фронта; что же касается до кавалеристов, то хотя они и принадлежат к войскам разного рода, как гусарам, драгунам, кирасирам и пр., но все они умеют верхом ездить и носили при себе саблю или пику, а потому и могут быть представлены на коне с кавалерией.

– Дело о драгунском офицере Прокторе, который вошел в алтарь в царские двери во время богослужения, представлено мне, – продолжал государь; – но решение очень слабо. Видел ли ты его?

– Видел, государь, и нахожу, что оно слабо.

– Отчего это? На каких правах оно решено, на лютеранских разве?

– Оно решено в мое отсутствие, и решение сие основано, кажется, на мнении корпусного командира.

– Я его послал назад, чтобы переделали, – сказал государь.

– Ваше величество изволили приказать также пересмотреть дело рядового Кулакова, о коем донесли вам, что он умер будто от побоев.

– Да, я приказал переследовать его, – отвечал государь, – обрати на него внимание.

– Разве открылись по сему делу, какие новые обстоятельства? – продолжал я. – Но кроме законного следствия, я сам лично исследовал, сзывал роту и спрашивал людей всех вместе и поодиночке и уверен совершенно, что он умер не от побоев, о чем я тогда же доносил, до представления еще настоящего следственного дела.

– Это до меня не доходило, – отвечал государь с удивленным видом. – В каком виде надеешься ты мне представить войска? – спросил государь.

– Я надеюсь, что вы будете довольны одиннадцатой и двенадцатой дивизиями; но тринадцатая будет слабее.

– Ты, верно, представишь мне войска своего корпуса в хорошем виде?

– Разве на будущий год, государь; в нынешнем же я не успею ничего сделать; но и в тринадцатой дивизии есть один полк весьма хороший.

– Который?

– Белостоцкий пехотный.

– Кто им командует?

– Полковник Любавский, служивший в гвардии.

– Помню, – сказал государь. – Смотри же, ты будешь командовать корпусом; держи его в такой готовности, что если я пришлю фельдъегеря с приказанием выступить, то бы все войска могли немедленно сесть на суда и отправиться в Дарданеллы.

– Войска собрать недолго, – отвечал я; – но к сему нужно иметь изготовленное заблаговременно продовольствие.

– Но на судах они найдут морские запасы.

– Их не будет достаточно на месте.

– На пять, на шесть дней всегда есть при войсках хлеба, а там надобно довольствоваться местными способами. Нам бы только захватить Дарданеллы, если англичане, которые со своей системой все вздор затевают, захотят завладеть сим местом. Лишь бы нам высадить туда русские штыки: ими все возьмем, и там найдем, чем продовольствовать. Впрочем, это все надо заготовлять исподволь и втихомолку.

– В таком случае нужны будут артиллерийский парк, инженерный парк.

– Это все будет.

– Гарнизонная артиллерия, госпитали и много подобных вещей.

– Это все тебе дадут. Ныне англичане претендуют, чтобы мы не посылали своих судов за Дарданеллы. Я с ними сделаю договор, по коему не велю судам своим ходить туда; но и они не должны переходить на нашу сторону. Они теперь посылают к нам лорда Дургама[35]35
  Правильнее: Дарем (Durham): Джон Джордж Лэмбтон, 1-й граф Дургам (Дюрем) (1792–1840), британский посол в России (1835–1837). – Примеч. ред.


[Закрыть] чрез Константинополь. Он будет проезжать чрез твои квартиры; соблюди против него всю вежливость, давай караулы и оказывай должные почести, но более ничего. Я для того тебя назначил в сей корпус, чтобы ты был у меня в готовности на всякий случай в той стороне.

– Но, государь, – сказал я, – в таких обстоятельствах мне всего нужнее будут люди. Я недавно говорил с графом Орловым о сем предмете, и он сказал мне, что в таком случае с десантным войском не я пойду, а кто-либо другой; и потому мне доведется, может быть, идти сухим путем, десанта же поручить будет не на кого.

– А Лазарев? – возразил государь, – чего же лучше?

– Лазарев командует судами, а не высадными войсками.

– Да неужели из дивизионных начальников никого нельзя употребить в сие дело?

– Нельзя, ваше величество; я их знаю; я даже хотел просить военного министра о перемене одного из них.

– Кого это?

– Маевского.

– Да, он записывается в приказах, – сказал государь, – и действует более по-аудиторски; но я его полагал хорошим фронтовым офицером, и он прежде представлял мне части свои всегда в исправности.

– Он человек умный от природы, – сказал я, – но фронтовую службу мало знает, и приказы его очень странны.

– Ну, кланяйся же фельдмаршалу, – сказал мне государь, обнимая меня.

В это время польский крест мой зацепился за петлицу государя, и он, отцепляя его, сказал шутя:

– Видишь ли, как мы друг к другу привязаны. Скажи фельдмаршалу, что я весьма желаю, чтоб он сюда прибыл.

– Сколь можно поспешнее, государь?

– Да, мне хочется, – отвечал он, – дабы он здесь совсем успокоился и водворился.

После сего он меня отпустил и сел; но я, возвратившись от дверей, подошел к нему и сказал, что имею еще милости просить у него.

– Что такое? – спросил государь.

– Позвольте мне, ваше величество, поручить милостивому вниманию вашему брата моего Александра, возвратившегося ныне из Сибири.

Государь отвечал мне с приятной улыбкой и, как заметить можно было, с сердечным удовольствием, что он его ныне перевел в Симферополь[36]36
  25 мая 1835 г. старший брат автора Александр Николаевич Муравьев был назначен председателем Таврической уголовной палаты.


[Закрыть].

– Повремени, повремени, – сказал он, весьма ласково, – все обойдется, все поправится. Я очень доволен твоим братом, который в Курске[37]37
  То есть Михаилом Николаевичем. – П. Б.


[Закрыть],[38]38
  11 января 1835 г. указом Николая I младший брат автора Михаил Николаевич Муравьев был назначен на должность Курского губернатора.


[Закрыть].

По выходе от государя меня дожидался военный министр, который передал мне поручение государя уговорить фельдмаршала приехать в Петербург поскорее. Когда же он увидел, что я колебался в принятии поручения такого рода, для исполнения его скрытным образом, то он сказал мне, что я могу приступить к сему явными средствами и сказать фельдмаршалу, что присутствие его во время смотров войск, вышедших уже из его команды и в присутствии фельдмаршала Паскевича, который, может быть, приедет с государем, могло бы быть для него оскорбительно, и потому ему лучше бы было к тому времени уехать в Петербург. Я сообщил Клейнмихелю сказанное мне государем на счет фельдмаршала и объявил ему, что все сказанное мне им Клейнмихелем по сему делу считаю comme non-avenu[39]39
  Как не-бывшее (фр.).


[Закрыть], с чем и он согласился.

Оттуда поехал я на Елагин остров откланяться императрице и наследнику. Я дожидался близ двух часов, в течение которых видел два раза наследника, который, по спросу, простился со мной и поручил кланяться фельдмаршалу. Императрица вышла в приемную и собиралась ехать в город. Она много расспрашивала меня о семейных делах моих, о женитьбе и сестрах жены и заключила поручением упрекнуть фельдмаршала в том, что он ее забыл и просить благословения у митрополита Евгения.

На другой день после сего разговора, то есть 24-го числа, я был у графа Орлова и предупредил его о затруднениях, которые я встречу, если меня бы отправили без хлеба с отрядом в Турцию; ибо пятидневное продовольствие, о котором сказывал государь, скоро истощится; а затем нет никакого поручительства, чтобы я мог достать хлеба у турок, особливо в такое смутное время, как тогда будет. Орлов меня уверял, что он о сем уже несколько раз говорил государю, и что будет настаивать, дабы заблаговременно были сделаны все нужные приготовления. Он советовал мне поговорить о сем с военным министром. Я виделся с графом Чернышевым; но он по обыкновению своему ничего не выслушал, а только стал говорить сам о сем деле и сказал, что все у них готово к отправлению войск, раскланялся и отпустил меня. Я сказал ему, однако же, что считаю себя обязанным прислать записку о надобностях, которые встретятся в таком случае, что и располагаю исполнить: ибо если на них положиться, то они в состоянии отправить одни войска без всяких средств продовольственных и другого рода.

26-го я выехал из Петербурга и ночевал сию ночь у Прасковьи Николаевны Ахвердовой, в Царском Селе, откуда продолжал далее путь свой. Я продолжал далее путь свой 27-го числа и 30-го приехал во Всесвятское село, где оставил карету свою и въехал в Москву для свидания с Чертковым и Шаховским. 30-го же я выехал к брату Александру в Ботово, с коим и свиделся после пятнадцатилетней разлуки. 1 августа я приехал к батюшке в деревню, а 2-го от него выехал и 5-го числа приехал ночевать к Кругликову в Чечерск. 7-го я возвратился в Киев.

8-го я был у фельдмаршала. Он много обрадовался моему приезду, благодарил за известия, которые я ему сообщил, но, между прочим, жаловался на поступок государя против него. Я его успокаивал, говоря, что, если государь, положившись на ложное донесение Левашова, и оскорбил его, то оскорбление сие было совершенно заглажено последовавшими поступками государя; он на сие согласился. Я ему говорил о желании государя, дабы он ехал в Петербург. Сие его беспокоило.

– Меня не хотят здесь оставить, – сказал он; – им дом мой нужен для помещения государя, я им его очищу. Это все интриги Чернышева, который не хочет допустить, чтобы я здесь с государем виделся.

Я сказал ему о слышанном мной от государя, что он располагает назначить его для заступления его места во время отсутствия, но просил его держать сие втайне, нисколько не обнадеживая в сем и не представляя ему о сем с той целью, дабы его заманить в Петербург. Он обещался мне содержать сие в тайне и сказал, что поедет. Сперва он хотел ехать в Ревель, ибо он, кажется, затрудняется присутствием семейства своего; но теперь он решился ехать прямо в Петербург и приказал все изготовить к выезду своему к 10 сентября. Не менее того ему не хочется ехать, и он всякий день жалуется на свое положение.

Киев, 3 сентября

1-го числа фельдмаршал оставил командование свое армией. По сообщенному ему мной и несколько раз повторяемому желанию государя, дабы он поехал в Петербург, он было совсем собрался ехать и велел все изготовить к своему отъезду, а мне уведомить о сем Адлерберга, что я и сделал; но 2-го числа он решительно объявил мне, что не в силах совершить пути сего, и что если бы он и предпринял его, то не надеется довершить его, а умрет дорогой. Видя опасения его, я не решался более настаивать, дабы он съехал, и по приказанию его отправил по эстафете подписанный им рапорт на имя государя о сдаче им командования армией с изложением причин, препятствующих ему исполнить волю государя, и испрошением разрешения остаться до выздоровления в Киеве. Я изложил обстоятельства сии и в письме к Адлербергу.

1-го числа фельдмаршал, по приглашению моему, обедал у меня со всем семейством своим и ближними, был весел и, как кажется, признателен к сему знаку преданности, оказанной ему уже по увольнении его от должности.

11-го я поехал в Белую Церковь, для осмотра своей дивизии, и сделал все нужные распоряжения по возложенной на меня обязанности начальника штаба войск бывшей 1-й армии, представляющейся на смотр, при чем встречал частые мелочные сопротивления со стороны Кайсарова, который, однако же, всякий раз подавался на попятный двор, как только увидит, что я не расположен уступать.

13-го я возвратился и получил вчера отношение Адлерберга, который уведомляет меня, что государь назначил графа Витта для представления ему войск, собранных в Белой Церкви на смотр. Посему я и донес графу Витту обо всех сделанных мною распоряжениях по хозяйственной части для сего сбора войск и уведомил о сем Кайсарова и своего дивизионного начальника, о чем и доношу военному министру. Положение, в которое ныне поставлены все начальники в Белой Церкви, довольно затруднительно; мне в особенности надоело вести себя слишком осторожно, дабы не оскорбить самолюбие старших, а между тем исполнить и многосложные обязанности, на меня возложенные. Вместе с сим получил я и ответ Адлерберга на письмо мое, коим государь позволяет фельдмаршалу остаться в Киеве в уважение болезненности и слабости его здоровья. Фельдмаршал получил также рапорт от Адлерберга, коим он ему доносит, что государь надеется, что весной, когда поправится здоровье его, он прибудет в Петербург и тем даст случай ему пользоваться опытностью его, приобретенной долговременной службой.

15-го был званый обед у графа Гурьева, где находился и фельдмаршал.

27-го я приехал в Белую Церковь и решился здесь остаться до 4 октября, а в то время ехать в Киев для встречи государя.

30 сентября приехал в Белую Церковь граф Витт. За день или два до прибытия его назначен был начальником штаба собранных войск начальник штаба 5-го корпуса генерал-лейтенант Крузе. Сие было сделано, кажется, по проискам генерала Кайсарова; ибо, по прибытии моем в Белую Церковь, я получил от него отношение, коим он уведомляет меня, что по полученному им повелению от графа Витта назначить в сие звание одного из старших начальников штаба обоих корпусов, он назначил им старшего своего. Распоряжение сие было неуместное, ибо моего начальника штаба, находившегося тут случайно, он не имел права назначать в сию должность; но не менее того оно мне пришлось кстати, ибо меня уже избавляло от сего звания при графе Витте. Я явился к нему тотчас по прибытии его и на другой день представлял ему своих генералов и полковых командиров. Он просил меня продолжать занятия по-прежнему, потому что видел сделанную им ошибку, я ему отвечал, что назначение Крузе начальником штаба мне в сем не препятствует; ибо, занимаясь хозяйственными устройствами, по высочайшему повелению, я, по званию и правам начальника Главного штаба армии, считал себя обязанным продолжать занятия свои. Он мне написал полуофициальное письмо с тем же приглашением, но я ему отвечал рапортом то же самое, прибавив, что я считал обязанностью своей исполнять и те требования, которые он сделал по предметам моих занятий. Я на словах подтвердил ему сие и прибавил, что, при многоразличных занятиях моих, я не имел бы и времени исполнять новое звание, им предлагаемое, и дело тем покончилось. Интрига Кайсарова, хотевшего сим случаем меня огорчить, ему не удалась.

4-го числа я приехал в Киев.

Белая Церковь, 12 октября

Ожидали прибытия государя в Киев 10-го числа в 3 часа пополудни; но в тот самый день, в 5-м часу утра, прискакал к графу Гурьеву фельдъегерь с известием, что государь прибудет в 10 часов утра; почему и разослано было приказание, дабы все собрались к 9 часам в Софийский собор для встречи государя в полной парадной форме. День был холодный, и потому все собрались в дом митрополита, где и остались в тщетном ожидании до 6 часов вечера, в том числе и дамы, которых собрала туда графиня Гурьева, по своему собственному произволу; я же провел целый день за Житомирской заставой, в небольшом доме, приготовленном для первого приема государя.

Так как накануне еще было прислано приказание государя, дабы в случае он не прибудет к ночи, то никому не дожидаться, а всем разъехаться по домам и государь хотел остановиться у Гурьева, где бы никого не было посторонних, то я уехал домой.

Государь приехал в 9 часов вечера и отправился прямо в лавру, где не застал никого; подождав несколько времени, пока отперли ворота собора, он пробыл там около четверти часа с одним Бенкендорфом, и оттуда приехал в квартиру графа Гурьева.

В 11 часов вечера я поехал к графу Гурьеву, которого застал в больших суетах. Государь был очень недоволен тем, что поставленные к нему часовые отдали честь, когда сего не должно было делать после захождения солнца; а потому приказал на другой день в 11 часов утра собрать все три батальона саперов, находившиеся в Киеве, с двумя эскадронами жандармов, невзирая на то, что батальоны сии занимали караулы по всему городу, пространством на 12 верст и что их некем было сменить. От Гурьева я пошел к Бенкендорфу, который приказал доложить обо мне государю, и государь приказал прибыть к нему через час. Час сей провел я с Бенкендорфом. Тут присутствовал и Гурьев, который тщетно просил, чтобы его, хотя на короткое время выслушали; ибо он хотел много кое-чего спросить насчет вверенных управлению его трех губерний; но Бенкендорф не переставал рассказывать о влиянии, сделанном последней внезапной поездкой государя в Вену, где будто военный министр и Меттерних ходили к нему с докладом о делах государственных. Зная, сколько все европейские дворы дорожат своей независимостью и опасаются влияния России, трудно поверить, чтобы сие было справедливо, а скорее можно подумать, что они хотели польстить приветливостью. Но Бенкендорф утверждал, что весь народ в Вене, как и первые сановники государства, видели в государе покровителя, при известной неспособности к делам настоящего своего императора. А потому и все сказанное Бенкендорфом казалось более заблуждением. Из занимательного разговора с Бенкендорфом я заметил только, что государь располагал принять прибывшего в Киев английского посла лорда Дургама совершенно иначе, чем он располагал, когда отправлял меня из Петербурга: по всему пути его через Москву в Петербург велено ему на ночлегах отводить лучшие квартиры и представлять почетные караулы. Сие подтвердилось словами государя сегодня за обедом, что Дургам умный человек, приехал в Россию с миролюбивыми видами и, напротив того, был осужден в Англии, по возвращении его из первого посольства в Россию, за то, что выразился с выгодной стороны о нас, почему и полагали его подкупленным. Из сих слов можно заключить, что войны у нас не предвидится.

В полночь государь меня принял. Он спрашивал о состоянии войск. Я объяснил, что 11-я дивизия в хорошем состоянии, а 13-я моего корпуса в весьма слабом.

– Ты это от того говоришь, – сказал государь, – что она твоя.

– Не от того, – отвечал я, – а потому именно, что она в слабом положении; ежели же она и представится хорошо на смотр, то заслуга сия будет не моя: ибо я недавно вступил в командование корпусом.

– Каков Маевский?

– Таков, как и прежде был, государь.

– Что же, все записывается в приказах?

– Не то главное, государь; он исполнен усердия, проводит целый день в лагере, но от того пользы мало, потому что он не знает службы и не умеет ничего сделать. Он, говорят, человек честный и бескорыстный, но дивизии не поправит; по сей причине и прошу вас перевести его в другую, где бы не нужно столько устройства.

– Почему же в другой дивизии не нужно устройства? Все должны быть равны.

– Он мог бы командовать дивизией, в которой более порядка, чем в тринадцатой, расстроенной от частых движений и недавнего еще похода в княжества.

– А бригадные каковы?

– Плохи, ваше величество. Потемкин служил в артиллерии, он недавно прибыл, да и мало знает пехотную службу.

– Линден от чего же не хорош? Он всегда был исправен.

– Линден человек болезненный.

– Да, он человек израненный и из первых попался в плен в Польскую войну.

Государь в сем случае смешал его с генералом Левандовским и, не давши времени мне возразить, он стал называть полковых командиров всех войск, собранных в Белой Церкви, по чертежу, который я ему представил и на коем были прописаны имена их, говоря о каждом почти (как и о прочих генералах, находившихся в Белой Церкви), мнение свое, частью ошибочное, так что я не иначе, как прерывая его речь, мог выразиться насчет иных, в том числе насчет генерала Соболевского, о коем я отозвался как об отличном офицере. Государь сделал некоторые изменения в чертеже общего смотра, представленном от графа Витта через меня, и отдал все приказания насчет смотра в Белой Церкви; почему и просил я у него позволения отправиться на другой день, что государь мне разрешил. По приказанию фельдмаршала, я доложил государю о худом состоянии его здоровья, которое не позволяло ему лично явиться к его величеству, на что получил ответ, что он заблаговременно не приказал фельдмаршалу делать сего и что сам будет к нему на другой день. Государь спрашивал, отъехал ли генерал Карпов к своей бригаде, и когда я сказал, что нет, потому что должен остаться здесь до 1 ноября для сдачи дел, то он с неудовольствием отвечал, что бригада его без командира и что ему надобно поспешить к ней, «лишь бы он ее только не испортил, потому что бригада хороша». Я доложил, что по случаю отъезда моего буду просить военного губернатора о представлении ему на другой день генералов Главного штаба. Государь отвечал, что он их примет, но только на смотру и не может сделать сего у себя и кабинете, потому что это слишком развлекает от дела, и показал мне на большую кучу бумаг, пред ним лежавшую. Я пробыл у государя около получаса и мог заметить только, что он очень спешил и имел неприятные воспоминания о бывшем Главном штабе армии.

Белая Церковь, 15 октября

11-го числа поутру я выехал из Киева в Белую Церковь в то самое время, как саперные батальоны и жандармский дивизион собирались на смотр, в самую ненастную погоду. Я узнал впоследствии, что государь остался недоволен, потому что войска кричали «Ура!» на церемониальном марше. Впрочем, настоящие недостатки в сих батальонах покрылись непогодой, воспрепятствовавшей государю заметить их. После сего государь был в пещерах, осмотрел крепость, учебные заведения, арсенал и город и на все сие употребил только несколько часов; в том числе посещение его фельдмаршала продолжалось более получаса. Он остался доволен арсеналом и до такой степени хвалил его, что начальник арсенала генерал-майор Скордулли, родом грек, коему, как кажется, угрожало скорое падение, по неудовольствиям начальства или неисправностям, в минуту восторга бросился на колена в присутствии всех благодарить государя. В арсенал приехал также для свидания с государем фельдмаршал Паскевич, которого государь называл отцом-командиром[40]40
  В 1821–1825 гг. Паскевич командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией, в которой Николай, тогда еще великий князь, командовал (1818–1825) 2-й бригадой, т. е. Паскевич являлся прямым начальником будущего императора. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Граф Гурьев до такой степени засуетился, что не нашел случая представить государю собранных генералов бывшего Главного штаба армии.

12-го числа в 1 часу пополуночи приехал государь в Белую Церковь и остановился в Александрии[41]41
  Александрия – дворцово-парковый ансамбль в Белой Церкви, который любил посещать Николай I во время своих визитов в Малороссию. Ныне – дендропарк, один из крупнейших парков Восточной Европы.


[Закрыть]. Он принял меня и спросил, терпят ли войска от холода и будет ли 12-й час на другой день самый удобный для первого смотра. Притом приказал собираться им к назначенному времени против Александрии; в случае же дурной погоды отложить смотр до 12 часов, а ежели и к тому времени погода не поправится, то и совсем отложить его до другого дня. Я отвечал, что люди в лагерях точно терпят от холода; но что к доставлению им выгод приняты все средства, а отложить смотр не полагал нужным, в какую бы то погоду ни было: ибо люди давно уже с нетерпением ожидают его приезда и будут во всякую погоду тянуться, дабы представиться в лучшем виде. Сие сказал я как потому, что оно было справедливо, так и потому, что всякая отсрочка или промедление смотров были затруднительны войскам, остающимся в лагерях, и для здоровья которых необходимо было отпустить их на квартиры: ибо погода стояла холодная и вовсе неудобная для лагеря. По выходе от государя мы решили с графом Виттом определительно собрать войска к смотру, несмотря на погоду.

12-го числа в 11 часов утра начался высочайший смотр трем дивизиям пехоты и двум кавалерии. Смотр сей продолжался три часа. Пехота прошла довольно дурно, что случилось противу всякого моего чаяния и с 11-й пехотной дивизией, лучшей во всей бывшей 1-й армии и поистине хорошей. Государю понравился только один полк; а прочие, за исключением еще одного (моей дивизии, который он назвал порядочным) нашел он все очень дурными и отозвался, что войска сии гораздо ниже того, как он ожидал, при чем он не обратил никакого внимания собственно на те предметы, которые могли свидетельствовать об устройстве полков. Отъезжая от колонн, он подозвал меня и сказал, что более чем когда доволен уничтожением состава 1-й армии, в коей не могло быть устройства, потому что главнокомандующий по слабости не в состоянии был распоряжаться войском. Сие было сказано как будто в тайное оправдание себя относительно поступка его против князя, которого он удалил от командования, вопреки данному им обещанию оставить его на сем месте до смерти, и мысль сия не могла скрыться в словах государя.

Причины неудачи церемониального марша были следующие. Накануне смотра, вместо того, чтобы дать отдых войскам, генерал Кайсаров вздумал собирать их для повторения боевых порядков, к чему пригласил и начальника моей дивизии. Войска собрались и по случаю ненастья возвратились без всякого упражнения, отчего люди вымокли, перепортили изготовленную амуницию и изнурились без всякой надобности. Ночью было очень холодно, люди не могли ни отдохнуть, ни высушиться, а до света поднялись, дабы поспеть вовремя на сборное место к высочайшему смотру, отчего и выбились из сил и на смотру были вялы. Сверх того, с государем прибыл главный капельмейстер гвардейского корпуса Газе, коему велено было показывать музыке меру. Войска привыкли ходить быстрым шагом, который напред сего требовался; на сем смотру его уменьшили неожиданно 12 шагами, отчего люди стали сбиваться с ноги.

По окончании смотра государь собрал к себе всех генералов и, обратясь к Кайсарову, сказал ему, что дивизии его в самом дурном положении и с гневом объявил, что если он располагает так вести свой корпус и не захочет оставить командование оным, то он его принудит к сему и отнимет корпус; потом заметил с большим спокойствием ошибки, сделанные в кавалерии и артиллерии. Обратясь к фельдмаршалу Паскевичу, он сказал, что весьма доволен тем, что он присутствовал на сем смотру и мог видеть, в каком запущенном состоянии находится корпус Кайсарова, поступающий в его ведение, и не сомневается, что он его исправит в короткое время. Суждения сии показывали явное пристрастие против князя Сакена; ибо, как ни плох Кайсаров в действиях своих, но дивизии его (коими он мало и занимался, по всегдашнему отсутствию в отпусках) в хорошем состоянии, а 11-я в отличном, что известно и самому государю. Государь сказал, что он «ехал сюда в ожидании радоваться устройству войск; но, к сожалению, нашел противное и для того не выговорил сего на самом смотру, что не любит ругаться во фронте, а любит говорить правду». В замечаниях, сделанных о кавалерии, он сказал генералу Герштенцвейгу, что люди у него сидят не как должно…

Когда мы стали выходить, он обратился ко мне и сказал:

– Ты видел, чего я требую от генерала Кайсарова; ты еще не мог приняться за устройство своего корпуса, но надеюсь, поведешь его так, как я желаю.

В тот день корпусные и дивизионные командиры были приглашены к обеду. Я сидел за круглым столом против государя. Он много говорил во время обеда. Замечательнее всего было сказанное им на счет учебных заведений в Киеве:

– От меня требуют восемь миллионов на построение зданий для университета. Не знаю, что они хотят строить на эти деньги; я у них видел только несколько учащихся мальчишек и, не располагая жертвовать на сие такой суммы, отказал им в деньгах.

Потом говорил он о новых строениях киевских, выхваляя новую улицу, построенную графом Левашовым. Во все время показывал он очень мало внимания к графине Браницкой и после обеда ушел. В ночь, когда я уже лег в постель, приехал ко мне фельдъегерь от государя с кувертом, надписанным на мое имя. По вскрытии сего я тотчас увидел, что он был прислан ко мне по ошибке, и запечатав отправил к Адлербергу. Бумаги, в оном находившиеся, состояли из разных представлений графа Гурьева, из коих по одному был написан начерно карандашом собственной рукой государя целый указ Сенату. Тут же было и представление к наградам, сделанное Гурьевым, в коем, между прочим, он удостаивал правителя своей канцелярии к какому-то важному награждению (аренде или пожалованию земель); рукой государя на нем написано было карандашом: «дичь» (подчеркнуто), 4000 рублей.

В сей день мне удалось предварить Бенкендорфа и просить его запиской о разрешения на вывоз из Сибири тела умершей Муравьевой, бывшей графини Чернышевой[42]42
  Речь идет о Муравьевой Александре Григорьевне (18041832), урожденной графине Чернышевой, старшей сестре второй жены автора. В 1826 г. А. Г. Муравьева добровольно последовала за своим мужем-декабристом в Сибирь. Она завещала похоронить себя рядом со своим отцом, графом Григорием Ивановичем Чернышевым (1762–1831), похороненным в 1832 г. в Орле, однако Николай I всякий раз отказывал ее родным в их просьбах о переносе ее праха из Петровского Завода в Центральную Россию. Могила А. Г. Муравьевой и по сей день находится в некрополе декабристов старого кладбища города Петровска-Забайкальского (до 1926 г. носил название Петровский Завод).


[Закрыть]. Он обещал мне сделать сие, и так как я в Киеве спрашивал, сделал ли он что-либо в пользу брата моего Александра, и он тогда отвечал мне, что нет, то ныне объявил мне, что брат будет назначен губернатором в Киев или Каменец-Подольск. О первом деле я опять спрашивал вчера Бенкендорфа, и он сказал, что будет исполнено.

Киев, 20 октября

13-го числа государь делал смотр собранным бессрочным отпускным нижним чинам двух губерний и остался ими очень доволен, за что и изъявил мне свою благодарность. Оттуда поехал он смотреть госпиталь, коим также остался доволен. В сие же посещение госпиталя он отделил несколько нижних чинов из числа больных, которых находил слабыми, и приказал мне отправить их в домовые отпуска на различные сроки, для поправления здоровья. До сих пор он был всем доволен и поехал в лагерь моей дивизии. В приказании, отданном накануне о сем посещении, сказано было, чтобы до прибытия государя в лагери не выводить людей на линейки до приказания, но не было определено, где им находиться до того времени; а потому начальник дивизии Маевский и начальник штаба моего Гасфорт, которого я послал заблаговременно в лагерь для наблюдения за порядком, затрудняясь назначением мест для людей до вывода их и принимая в соображение, что нет правила, по коему бы встречался начальник в лагерях иначе, как на линейках, приказал людям не выходить из палаток, а ожидать приказания выйти вперед. Подъехав к лагерю, государь встречен был начальниками и дежурным; но из солдат никого не было наружи, что и было причиной тому, что государь рассердился и с жаром заметил дивизионному начальнику, что распоряжение сие глупо и что начальники обязаны приучать людей к присутствию государя, а не прятать их. Ясно было, однако же, что сие было не с тем умыслом сделано, а единственно от недоумения. Но тут случилась новая беда: люди по приказанию выбежали из палаток, и с большим трудом могли им помешать выстроиться, устанавливая их кучками; но так как при представлении людей в лагерях на линейках не должно скидывать фуражных шапок, а случай сей был нов, то нижние чины, при всем желании раскрыться в присутствии государя, не смели снимать шапок. Государь с гневом приказал им скинуть их и, рассекая толпы людей, останавливался и говорил с солдатами. Все перезябли до крайности; но до такой степени велика привязанность русского солдата к своему государю, что они при виде его забыли труды и усталость и в восторге своем оживились новыми силами. Однако же вышеписанные два обстоятельства изменили расположение государя, который выехал недовольный.