Текст книги "Собственные записки. 1835–1848"

Желая употребить в пользу такое расположение людей, среди коих я был совершенно чужд, как по малому знакомству, так и по различию в понятиях о вещах, я передал многим по секрету, что полагаю позицию Бабьего Гона весьма выгодной и называл отдаленнейшие обходные дороги, ведущие к ней от места расположения, как моего корпуса, так и Лифляндского, отклоняя всячески мысль о возможности соединиться в тылу Белорусского корпуса. Военный министр с самой неловкой коварностью спросил меня, какой у меня был план действий, прибавив, что я не должен сомневаться, что он сохранит сие в тайне, но что, впрочем, он у меня не требовал сообщения мыслей моих. Я отвечал, что признавал положение села Копорского, лежащего по дороге к Бабьему Гону, весьма выгодным и что при оном, вероятно, могла быть сильная встреча.

– Не правда ли? – сказал он улыбаясь. – Вы видите, как это место важно; я также думаю и потому советовал бы вам осмотреть места сии.

Я сказал ему, что осмотрю их, посылал туда офицеров и, наконец, сам ездил по всем сим местам, дабы более направить внимание в ту сторону; из предоставленных же мне к избранию двух сборных мест я назначил ближайшее к морю Лигово (ибо Пулково, лежащее позади, могло слишком обнаружить намерение мое).

7-го к вечеру я прибыл в Лигово, где и войска собрались. 8-го числа был отдых. В течение сего дня я должен был уклониться от нескромных вопросов подчиненных мне генералов, которые настоятельно и наглым образом просили объявить им намерение мое и докучали советами. В другом случае я бы прекратил такого рода обращение; но тут, имея их только временно под начальством и потворствуя невежеству их, как равно и тому, что они многими годами ведены были к такому обхождению, я отвечал им двусмысленно; когда же я перед вечером объявил некоторым по секрету первую диспозицию мою, из коей они увидели, что я направлялся к Бабьему Гону, но, не доходя его, остановлюсь в разных пунктах, и в случае напора располагал отступить назад в Лигово, то они не могли сообразить намерения моего и, не догадываясь о настоящем, приписывали сие распоряжение, как казалось, моему незнанию, и я принужден был уверить их, что я в случае отступления пойду на следующий день к Стрельне, дабы соединиться с Шильдером около Петергофа.

– Как можно! – говорили они с удивлением. – Вас предупредят в Петергофе, и вы не соединитесь.

– Тогда, – отвечал я, – исполнится по диспозиции: меня отбросят в море, и я прокрадусь за садами дач водой; ибо по расспросам, сделанным мной в Петергофе, отмель далеко продолжается в море.

– Да разве можно по воде ходить? – проговорили они.

– Вы ходите по болотам с пехотой, – проговорил я, – а по воде ходить легче.

Они нашли сие правильным и успокоились.

9-го числа, в 4 часа утром, началось движение. Оставив главные силы на Стрельненском шоссе и заняв сильными пехотными постами нагорный берег, прикрывающий движение мое долиной, я пришел за авангардом моим в Копорское, откуда вывели передовые посты, с коими прибыл государь. С высоты сей видны были все окрестности, и в сем отношении пункт сей был весьма важен. Государь расположился против него в селе Хейдемяки[30]30
  Хейдемяки – исчезнувшее в XX в. село, располагавшееся рядом с деревней Яльгелево (ныне в Ломоносовском районе Ленинградской области).


[Закрыть] с дивизией легкой кавалерии, и целый день прошел между сими двумя селениями в стычках, при коих нарушены были с противной стороны предписанные правила, дабы не топтать хлеба и принимать засеянные поля за непроходимые места; но все сие ни к чему не повело. Я опасался атаки; ибо я неминуемо бы лишился Копорского, чем бы и подал подозрение в своем намерении. Но сего не случилось, и отдельный отряд, состоящей из четырех эскадронов спешенных драгун с двумя пушками, посланный к Разбегаеву (что еще дальше к Бабьему Гону) отвлек шесть батальонов и полк кавалерии к стороне моря.

Я с удовольствием видел, что вся пехота Белорусского корпуса тянулась в другую сторону, что разъезды производились оплошно до такой степени, что в течение целого дня я получал известие о действиях противной стороны чрез казачью заставу, поставленную почти с неприятельской стороны и совершенно позади всех их передовых постов.

Я не должен был в тот день отважиться к бою, и потому, избежав оного до вечера, как только смерклось, отступил с горы и в ту минуту только объявил генералам намерение свое; а на горе оставил четыре эскадрона, коим приказал держаться до 2 часов утра, а к тому времени, если бы их стали теснить, броситься в разные стороны и более к Разбегаеву, дабы туда заманить преследующих.

Так и случилось. 10-го числа, в исходе 2-го часа утра, конница моя была вытеснена, и часть ее преследуема к стороне Бабьего Гона, где она присоединилась к летучему отряду, в коем предполагали пехоту, потому что я приказал драгунам бить в барабаны по лесам, а государю донесли, что я потянулся к морю. Между тем я совершил без всякого препятствия, в течение ночи, обратно движение свое, переход чрез большую дорогу в Павловском, что близ Красного Села, и наступательный марш чрез большой гвардейский лагерь за Дудергофскую гору, куда и прибыл в 3 часа утра. О прибытии моем на сие место государь узнал только в 5 часов, когда войска мои, отдохнув, готовились к дальнейшему следованию навстречу Шильдеру чрез Гатчинскую дорогу.

На здешних маневрах обыкновенно назначаются посредники из старших генералов. Они отличаются от прочих тем, что носят шляпы в метелке. Обязанность их состоит в том, чтобы смотреть, дабы кавалерийские атаки останавливались на 50 шагах от предполагаемого неприятеля, дабы не топтали засеянных полей; они же решают по числу действующих войск, которая сторона слабее и потому отступить должна. Ко мне был назначен генерал Депрерадович, человек старый, честный, но довольно известный по ограниченности способностей. Он везде ехал со мной и сначала предупредил меня, что не будет ни во что вмешиваться и препятствовать моим распоряжениям; но между тем на всяком шагу любопытствовал узнать о моих намерениях и удивлялся, почему я не спешил идти к Бабьему Гону. Бездействие мое в Копорском казалось ему непонятным. Я никому ничего не говорил и тем менее расположен был открыться Депрерадовичу, который до такой степени глух, что ему надобно по нескольку раз на ухо кричать всякое слово, при чем он переспрашивает слова по-своему. Сего достаточно было, дабы ему ничего не говорить. И все окружающие меня также любопытствовали узнать мою цель и все подслушивали. Депрерадович, как и прочие находившиеся со мной, простояли все 9-е число без пищи и без сна, к чему они не привыкли. Ропот был всеобщий, и все говорили, что подобных маневров никогда не видали. Перед выступлением с горы Депрерадович исчез. Опасаясь, что он останется на горе один, я стал его искать по всем сараям, дабы увидать, не заснул ли он и, наконец, нашел его перед пехотной колонной, шедшего пешком. Я тогда сказал ему, что мы идем на деревню Пески, лежащую по дороге нашей. Он спросил, там ли будет ночлег; я отвечал, что не мог определить сего, и продолжал идти далее, а он, наконец, очутился со мной за Дудергофской горой. Отъехавши для отдыха в ближайшее селение, он прислал мне сказать, что едет к государю и потому желает знать, не имею ли я каких донесений к его величеству. Я пошел к нему сам, и он объявил мне о своем намерении; причиной же сему ставил то, что он находил свое присутствие излишним, потому что я нарушил данную мне государем диспозицию. Я просил его объяснить мне, в чем я ее нарушил.

– Разве вы не получили ничего на мой счет? – спросил он.

– Получил, – отвечал я ему, – что вы назначены посредником.

– И больше ничего?

– Ничего.

– Читайте же, что мне написано, – сказал он, подавая повеление, им полученное.

Я ожидал найти что-нибудь необыкновенное, от меня скрытое, но увидел, что оно было такого содержания, как и мне данное; но Депрерадович все опирался на помещенные слова, что ему поручено наблюдать за исполнением диспозиции. Я опять спросил его, в чем я ее нарушал?

– Вам велено стараться соединиться с Шильдером, – сказал он, – так зачем же вы ушли?

– Я не ушел, а иду на соединение с Шильдером.

– Где же вы с ним соединитесь, когда он теперь близ Петергофа?

– Разве вы о том имеете известие? Я же полагаю, что он здесь вблизи.

– Вам надобно было идти к Петергофу. Государь туда же потянулся, а здесь он вас не найдет, и вы сим нарушили диспозицию.

Я всячески старался убедить его, что диспозиция ни в каком случае не нарушена: ибо точка соединений не была определена и что, напротив того, государь предоставлял мне двигаться даже до Царского Села; что если мне удастся соединение, где бы то ни было, то я выиграл; в другом же случае выиграла бы противная сторона разбитием нас порознь. Но он никак не мог понять сего и все спрашивал: когда же будут маневры, говоря, что он уже 15 лет исправляет должность посредника, и никогда не видал подобных, что маневры всегда заключаются в пальбе и непременно в сражении.

– Если бы вы, – продолжал он, – спросили меня, куда вам идти из Копорского, или открыли бы мне свое намерение, то я бы по дружбе отсоветовал вам сие: ибо цель государя состояла в том, чтобы дать красивое зрелище для императрицы и собранных принцев и иностранцев. В Петергофе готовились праздники для всей гвардии, и вы этим движением разрушили все предположения государя.

– Цель и намерение государя, – отвечал я, – объяснены достаточно в предположении маневров. Маневры почти уже кончены: ибо я сейчас отправляюсь далее на соединение с Шильдером, следующим сюда с двенадцати часов ночи.

Тогда Депрерадович начал постигать движение сие, находил его весьма искусным, поздравлял с успехом, но опасался гнева государева. Я уверял, что государь будет сим доволен, и он решился, прежде отъезда своего (от которого я его, впрочем, не удерживал), посмотреть на сие чудесное для него соединение с отрядом, который он все еще полагал направлявшимся к Петергофу.

В ту самую минуту, как я хотел подыматься, дабы идти далее, прискакал ко мне офицер от Шильдера с известием, что он в шести верстах и пробрался ночью мимо всех войск неприятельских, не заметивших его движения. Сам офицер проскакал чрез неприятельские кавалерийские посты, открывшие меня и окружившие Дудергофскую гору. При сем известии ропот прекратился и заменился всеобщим изумлением. Я решился остаться в дудергофской позиции, которая была весьма выгодна для ожидания Белорусского корпуса, и послал навстречу Шильдера небольшой отряд, который и соединился с ним в виду нашем, а корпус Шильдера, никем не тревоженный, вступил за Дудергофскую гору, место весьма крепкое, где можно с выгодой принять бой против двойных и даже тройных сил.

Действия Шильдера были следующие. 9-го числа его окружили 20 батальонами пехоты и целой дивизией кавалерии, но по условиям диспозиции не могли атаковать и располагали, 10-го, с рассветом его разбить. Шильдера же окружили людьми, которые также старались выведать его намерения. Он также воспользовался сим, дабы направить внимание всех по окружной дороге, ведущей чрез Гостилицу в Петергоф, и в полночь, когда ему разрешено было начать действия, приказал полуэскадрону атаковать противный лагерь, что и было сделано к самой квартире государя. Во всеобщей тревоге все войско поднялось и погналось за сим полуэскадроном по направлению к Гостилице, очистив Шильдеру нужную дорогу к Дудергофу, по коей он и пошел без препятствия. Разъезды противной стороны, основываясь на разных ложных известиях, донесли даже, что они видели пехоту в Гостилицах, и движение тем сильнее продолжалось в ту сторону, что и дало Шильдеру средство исполнить мое предназначение.

Цель была достигнута, и маневр кончен. Утомленный трудами двух суток, я уснул под кустом. Никто не видел сего, и с трудом могли меня найти, когда приехал военный министр, дожидавшийся меня около часу. Он встретил меня с обыкновенным недоверчивым взглядом своим и, с видом оскорбленного неудачей человека сказал мне, что государь был очень доволен моим маневром, но что теперь нужно было сделать развязку и показать ожидаемое зрелище для императрицы и иностранцев, а потому советовал мне далее не уходить. Я отвечал, что не уходил, а шел на соединение с Шильдером и давно уже занял позицию в Дудергофе, в которой и ожидаю Белорусский корпус. Тут он мне дал почувствовать, что надобно было уступить место. Я отвечал, что готов на сие и исполню и спросил, нет ли препятствия оставаться мне в Дудергофе.

– Нет, – сказал он колеблясь.

Но, видя желание его, дабы все происходило на открытом месте и не в столь крепкой позиции, я предупредил министра, спросив: не будет ли препятствовать сад государев, находящийся в сем месте? Он с удовольствием принял мысль сию, нашел ее правильной и приказал вывести войска на равнину против большего лагеря, где меня государь будет атаковать, сказав, что кирасирская дивизия будет обходить мой правый фланг. Я объяснил министру, что не могу вскорости сделать сего движения, и что прежде двух часов времени затруднялся собрать двадцатитысячное войско, расставленное по лесам в разных местах.

– Как хотите, сделайте: ибо государь сейчас будет.

После сего министр отвел меня в сторону и объявил, что государь назначил меня накануне командиром 5-го пехотного корпуса и что сим назначением мог я быть особенно счастлив в нескольких отношениях: 1-е) потому что оно само по себе лестно; 2-е) потому что я не под командой фельдмаршала или другого генерал-аншефа и 3-е) и самое важное, что я буду зависеть от него собственно и от лица государя. Я не нашелся отвечать ему на столь высокомерные речи, и трудно было что-либо отвечать; но слова сии напомнили мне, сколь мало следовало мне дорожить назначением, объявленным с таким мрачным предзнаменованием. Он еще сказал мне, что имеет со мной переговорить о некоторых делах наедине касательно графа Левашова, который донес на сделанный ему вопрос о сказанных им за обедом нескромных речах на счет фельдмаршала, якобы он никогда не говорил сего и в доказательство ссылался на данное ему ныне честное слово генералом Кайсаровым, что он будто не слыхал сего.

Я видел из сказанного министром о маневрах, что дело заключалось уже в другом смысле и что сие последнее действие необходимое не могло иметь связи с предположенными маневрами, кончившимися соединением двух отрядов, и потому я приказал офицеру Генерального штаба Фролову вывести жалонеров и разбить места для постановления войск на новой позиции, ему более известной, назначил начальников различных частей и сказал ему, дабы он передал им приказание мое выступить на новую позицию по расстановлению жалонеров, а сам остался в избе, где еще передавал некоторые распоряжения частным начальникам. Вскоре, однако ж, после сего я услышал усилившуюся пальбу, и ко мне с аванпостов прискакали с известием, что государь с большими силами уже атакует новую мою позицию. Полагая, что войска уже собрались на оную, я поспешил сесть верхом, но к удивлению моему увидел, что еще никто не трогался из-за Дудергофской горы и вслед за сим узнал, что никому не было дано никакого приказания; потому что капитан Фролов со всеми жалонерами был захвачен в плен черкесами по приказанию государя, с замечанием, что никогда не должно пред неприятелем занимать линию жалонерами.

Я приказал немедленно всем войскам выступать, как ни попало. Тут случилась на пути их болотистая речка, чрез которую артиллерия с большим трудом переходила, почему первые восемь батальонов, поспевшие на позицию, вступили в дело до моего прибытия без артиллерии. Когда же все собрались, то сделалась большая суматоха, так что я с трудом мог расставить линии пехоты и артиллерии, что, однако ж, я успел сделать. Сперва я подкрепил было передовые батальоны, но после уступил переправы, передо мной находившиеся, и несколько отвел линию назад. Между тем кавалерия теснила мой правый фланг, и подчиненные мне генералы, затрудняясь на каждом шагу в действиях своих, ничего не предпринимали, а только приказывали стрелять из пушек там, где я их ставил. Я тогда взял четыре батальона из отряда Шильдера, остававшегося в резерве, и атаковал кавалерию, которую и погнал назад, припирая к речке и переправе, при чем сделался у них такой беспорядок, что все перемешалось: кирасиры с легкой кавалерией и с артиллерией. Я, забывши в эту минуту цель, для которой я вывел войска с Дудергофской горы, едва не вогнал их всех в болото. В эту минуту государь сам выехал к ним и, приказав ударить отбой, подозвал меня к себе. Он благодарил меня за все мои действия, но заметил, что не должно выставлять жалонеров перед неприятелем, не должно посылать войска в бой без артиллерии, и приказал отослать всех в лагерь для отдохновения, объявив, что маневры кончены.

За сим последовали поздравления наследника, немецких принцев, всех иностранцев, генерал-адъютантов и всех окружавших государя. Выставляли действия мои превыше всех ожиданий, и многие говорили, что они предвидели сие и что им верить не хотели. От других же я узнал, что в течение сих двух дней войска противного отряда не переставали двигаться усиленным образом во все стороны, по всем неосновательным известиям, доставляемым разъездами. Войска сии были до крайности утомлены; многие не успели даже придти к третьему часу, когда сделалась сия последняя развязка. Из штабных многие упрекали друг друга в ошибках, вообще складывали вину на подчиненных. Флигель-адъютанты жаловались на утомление свое и лошадей, так что иные проездили до 70 верст в сутки, а войска сделали по 50 и опоздали, тогда как мой отряд сделал в первый день до 15, а во второй до 20 верст. Иные находили, что я поступил в первый день как искусный полководец, а во второй как тонкий политик. Находя, что дело при красносельском лагере было проиграно мною, спрашивали, точно ли я с намерением уступить оставил дудергофскую крепкую позицию, на что я им отвечал, что я оставил ее точно с намерением, дабы не попортить дорожек в саду государевом. Вообще же большая часть радовалась моему успеху, исключая военного министра, на лице коего под горькой улыбкой скрывалось негодование.

Прием государя, однако ж, успокоил меня, и он, хотя и был огорчен неудачей, как мне говорили, но показал в сем случае то великодушие, которое ему приличествовало. Он остановил еще артиллерию и кирасир и, приказав первой стрелять, велел кирасирам идти навстречу и проходить сквозь орудия, дабы показать иностранцам, как кавалерия была приучена к огню.

По окончании он приказал мне приехать к нему на квартиру в Красное Село. Как я входил к государю, то встретился с императрицей, которая поздравила меня победителем. Я располагал было благодарить ее, но она приказала мне спешить к государю, ожидавшему меня. Его величество принял меня в кабинете, посадил, поблагодарив еще раз, рассказал мне со всей подробностью все движение мое, после чего заметил опять ошибку в высылке жалонеров. Я отвечал, что сделал сие только с умыслом, дабы чище выстроиться и потому что ожидал его прибытия и что чрез захвачение в плен капитана Фролова с жалонерами приостановлено было движение войск, не получивших отданных мною приказаний.

– Это твоя же ошибка, – сказал государь. – Надобно было тебе самому сие видеть.

Он опять повторил мне, что не должно было вводить в дело восемь батальонов без артиллерии. Я отвечал, что сие было исполнено до моего прибытия, что я таковой ошибки не сделал бы, и что настоящая моя позиция была в Дудергофе, а сию занял я по приказанию военного министра и не успел изготовиться к прибытию его величества.

– Я знаю, что ты бы не сделал сего, – сказал государь, – но все-таки ты виноват, что не был сам при том.

– У вашего величества, – сказал я, – было очень мало войск в деле, как я заметил.

– Я успел привести только восемнадцать батальонов, – отвечал государь, – прочие же оставались в Гостилицах.

Вставая, я благодарил государя за назначение меня корпусным командиром.

– Это должное, – сказал государь: – оно тебе следует. Я уверен, что ты хорошо поведешь корпус. Принимаешь ли ты его?

– Я очень счастлив оказанной мне милостью, – отвечал я и вышел.

По выходе моем от государя остановил меня князь Волконский и поздравил также с успехом, но заметил тоже пленение квартирьеров[31]31
  Квартирьер – военнослужащий царской армии, направлявшийся вперед по пути следования воинского подразделения для изучения вероятного района размещения и распределения квартир между военнослужащими.


[Закрыть] черкесами, которое, по-видимому, принимается двором за настоящую победу. Потом я сходил к военному министру, дабы просить позволения ехать в Санкт-Петербург, и застал у него за обедом Московского военного генерал-губернатора князя Голицына, приехавшего незадолго пред тем и ночевавшего в Красном Селе, в ту самую ночь, как я проходил мимо. Министр, по-видимому, не простил мне малой доверенности, ему оказанной в сем случае.

– Vous ętes rusé, général, – сказал он мне улыбаясь.

– J’ai été discret, – отвечал я, – c’était indispensable[32]32
  Вы хитрец, генерал. – Я был сдержан; это было необходимо (фр.).


[Закрыть].

Он отпустил меня и я, переночевавши тот день в Красном Селе, поспешил на другой в Санкт-Петербург, дабы укрыться от дальнейших поздравлений и пересудов в деле, слишком щекотливом, и в коем я с неудовольствием должен был исполнить обязанность, несогласную с моим желанием.

Отъезд мой тем был необходимее, что государь строго выговаривал многим из начальников Белорусского корпуса оплошность их и неумение, что весь двор собирался в Петергофе для довершения части предположенных увеселений, что всей гвардии, против прежних предположений, велено было внезапно выступить из лагеря и возвратиться в Петербург и что между молодыми офицерами происходили всякие толки. Так кончились маневры. Их успех, как и неудача должны были иметь для меня неприятные последствия, коих я ныне могу избежать от военного министра только в присутствии государя.

Петербург, 12 июля

Сего числа я был у Клейнмихеля, дабы переговорить с ним о делах, по коим я сюда вытребован. Он мне обещал успех во всех моих ходатайствах; между прочим, предупредил меня, что я буду призван в скором времени в комитет, составленный для упразднения Главного штаба армии, и что цель их состояла в том, чтобы преобразовать счетную комиссию обеих армий в особенный департамент Военного министерства, который будет находиться в Киеве, с уничтожением сделанного уже предположения об учреждении канцелярии военного генерала, имеющего управлять сей комиссией.

Он говорил также о деле Левашова и сказывал, что графиня[33]33
  Графиня Евдокия Васильевна, ур. Пашкова (17961868). – П. Б.


[Закрыть] приехала сюда, в Санкт-Петербург; спрашивал, каким образом фельдмаршал принял известие об устранении его от командования армией. Я ему отвечал, что он скрыл на первых порах огорчение свое, но что впоследствии не переставал жаловаться, как и прежде того, на поступок графа Левашова против него, говоря, что все сие произошло от сложных интриг всякого рода. Клейнмихель понял сие и, не упуская случая указать на военного министра, отвечал, что сие справедливо и что начало всего кроется в интригах.

Сего же числа я получил от фельдмаршала собственноручное письмо следующего содержания. «Recevez, mon général, mes sincčres remercimens pour vos aimables lettres et pour toutes les choses gracieuses qu’elles contiennent. Je suis touché des bontés de l’Empereur et j’en conserverai le souvenir jusqu’ŕ la fin de mes jours. Salut et amitié. Prince Sacken»[34]34
  Примите, мой генерал, искреннюю мою благодарность за ваши любезные письма и за приятнейшее их содержание. Я тронут милостями государя и сохраню воспоминание о них до конца дней моих. С дружеским приветом. Князь Сакен (фр.).


[Закрыть].

14-го я ездил в Петергоф по случаю воскресного дня, вследствие приглашения, которое на сии дни имеется для генерал-адъютантов. Государь был в Ораниенбауме для посажения на суда отряда, отправляющегося в Калиш, и не желал, дабы кто-либо, кроме дежурных, при нем находился. Он целый день не возвращался в Петергоф, и говорили, что он воротится не прежде 15 числа ввечеру; но весь двор оставался в Петергофе, и императрица принимала приезжающих после обедни. Потом был обед, а ввечеру бал.

О прошедших маневрах многие еще говорили мне, поздравляя с успехом. Все знали, что последнее действие против красносельского лагеря было условленное и мне приказано. Я тщетно отклонял разговоры сего рода, говоря всем, что не домогался никакого рода славы на сих маневрах. Императрица опять называла меня победителем, а взятие под конец в плен капитана Фролова с жалонерами шуточно обманом и изменой, против меня сделанной военным министром. Вообще полонение жалонеров принималось всеми за искусную военную хитрость, коей изобретение приписывали государю; но по настоящим сведениям, до меня дошедшим, я узнал, что государь точно был доволен действиями моими в сии два дни.

Сего числа, на обратном пути, я заезжал на дачу графа Орлова, который сказывал мне, что граф Левашов в оправданиях своих писал, будто он всегда был в хороших сношениях с фельдмаршалом, но что всем неприятностям, случившимся между ними, были причиной посторонние лица, как бы указывая на меня.

Петербург, 20-го июля

Сего числа я был призван в комитет, учрежденный для рассмотрения проекта об упразднении Главного штаба армии. Приехав в Военное министерство, я застал там военного министра, который отдавал приказания начальникам департаментов, дабы они распорядились об исполнении воли государя собрать к приезду его в Киев и Белую Церковь бессрочных отпускных, находящихся в Киевской и Волынской губерниях, и сформировать из них два батальона, которые и представить в начале октября месяца. Сие делается как опыт утвержденного положения о сформировании из сих отпускных в военное время запасных войск; и как дело сие поручается мне, то я представил, что, кроме обмундирования, предполагаемого сим людям, они будут нуждаться в артелях, котлах и тому подобном. Предметы сии совершенно упустили было из виду, как и всю хозяйственную часть батальонов, полагая, что можно будет ограничиться одной постройкой мундиров для сформирования оных.

По уходе военного министра началось заседание комитета, в коем присутствовали: дежурный генерал, директор канцелярии Военного министерства Позен, генерал-аудитор и генерал-провиантмейстер. Заседание открылось чтением нового проекта, составленного в министерстве, по коему учреждается совет из членов, председателя и контролера. Я оспаривал сию меру; но они возразили, что сие делается по примеру учреждения департаментов. За сим они делили всю комиссию на два отделения: одно военное, а другое счетное. Я представил несообразность сего, потому что военное отделение только кратковременное, которое должно прекратиться чрез два или три месяца, а счетное продолжительное: – потому и выйдет, что вся счетная комиссия в самое короткое время будет состоять из одного отделения, в которое они располагали смешать дела интендантства 1-й и 2-й армий. Когда же я увидел по штатам, что они располагали управиться всем делом 20 чиновниками, то я объявил, что сие решительно невозможно и что если они думают выиграть 38 000 рублей ежегодно убавлением штата, предположенного фельдмаршалом, то потеряют взамен того время и впоследствии переплатят лишнее. Тогда предложили мне сии 38 000 рублей в собственное мое распоряжение, для усиления чиновниками тех частей, которые потребуют большего числа оных. Требовали, чтобы я представил им на сем основании предположение свое, во сколько времени могут окончиться дела, и спрашивали, согласен ли я буду на такие меры. Я отвечал, что не имею права на какое-либо мнение, которое бы отступило в чем-либо от мнения фельдмаршала, а потому и не могу ничего изъявить на сей счет.

– Но Главный штаб, – сказали они, – упраздняется с первого сентября.

– Тогда я объявлю мнение свое, – отвечал я; – сказать же теперь, во сколько времени счетная комиссия может окончить занятия свои, считаю невозможным; ибо удобства предположений, как фельдмаршала, так и ими составленных должны оказаться на опыте.

Тогда Позен возразил, что в таком случае всего лучше было просто приказать действовать по предначертанию, сделанному в министерстве.

– Это всего лучше, – сказал я, – коль скоро вы изменяете предположения фельдмаршала, и тогда я буду работать данными мне орудиями, нисколько не отвечая за успех дела.

– Но вы говорите, – сказал Позен, – что успех обоих предположений гадательный?

– Они гадательны, – отвечал я, – но предположение фельдмаршала имеет то в свою пользу, что оно составлено на самом месте людьми, управляющими частями, входящими в состав счетной комиссии и принаровлено как к самому ходу дел, так и к лицам, которые займут места сии.

Заседание кончилось сим последним объяснением, и я требовал еще, что ежели уже они изменяют предположение, то поместили бы в своем разделение занятий по столам, как сие сделано в проекте фельдмаршала. Хотя они говорили, что не хотели сим стеснять меня, но я не располагал входить в какие-либо частные распоряжения по положению, ими делаемому. Они хотели переделать весь проект свой по возражениям, сделанным мною в заседании и поднести государю на утверждение, и я снова подтвердил им, что буду исполнять по оному, но что согласия своего не изъявляю и изъявить не могу.

21 июля я обедал у дежурного генерала Клейнмихеля. Он сообщил мне, по приказанию военного министра, желание государя, дабы к приезду его величества в Киев там уже не было фельдмаршала, а дабы к тому времени он был в Санкт-Петербурге. На меня возлагали исполнить сие осторожным образом; но я не взял на себя сего поручения, говоря, что его можно возложить на кого-либо другого, а что я, со своей стороны, не приму его иначе, как с тем, чтобы прямо сообщить фельдмаршалу волю государя открытым образом. На сие Клейнмихель сказал, что таким образом не согласятся сделать, ибо сие произведет новую историю. Изменивши оборот предложения своего, он продолжал, что знал наперед, что я не приму на себя такого рода поручения.

– Поручение такого рода, – отвечал я, – мог бы исполнить один только Карпов, который умеет лучше убедить фельдмаршала.

– Но Карпову сего поручить нельзя, – сказал Клейнмихель, – он продаст.

– Продаст и правильно сделает, – отвечал я, – потому что он фельдмаршалу близок как сын; но зачем государь не хочет видеть фельдмаршала? Он ему не будет мешать, не будет жаловаться, и дело обойдется одним обедом.

– Я не говорю, – сказал Клейнмихель, – чтобы государь избегал свидания с фельдмаршалом по происшествию с Левашовым. Государь, может быть, не желает только, чтобы фельдмаршал без звания и должности присутствовал на смотрах войск бывшей его армии. Кстати, – продолжал Клейнмихель, – знаете ли, что государь назначает вас исправляющим должность начальника штаба при войсках четвертого и пятого корпусов, имеющих собраться к смотру его величества, до окончания оного, для приготовления и представления их к смотру?

– Дела у меня будет много, – отвечал я, – а потому не задерживайте меня здесь и испросите мне позволение откланяться государю.

Он обещал мне доставить вскорости все бумаги к моему отправлению и доложить военному министру, дабы я мог иметь время побывать в деревне у отца.