Текст книги "Мертвое озеро"

Глава LXVI
Визиты

Читатели потрудятся припомнить, что Любская и Остроухов были введены в приемную к Любе. Актриса вошла гордо, с презрительной улыбкой, а ее товарищ – робко, не смея поднять глаз. Он остался у дверей.

Любу очень сконфузили гордо-насмешливые взоры незнакомой дамы; но, увидя Остроухова, она вздрогнула и пугливо-вопросительно глядела на своих гостей.

Любская, казалось, наслаждалась замешательством девушки; в лице ее еще резче отразилось самодовольно-гордое выражение. Оглядывая Любу с ног до головы, она язвительно улыбалась.

Люба, то краснея, то бледнея, едва могла проговорить:

– Что вам угодно?

Любская вместо ответа засмеялась.

Слезы выступили на глазах Любы. Остроухов, как будто покоробленный смехом Любской, печально сказал:

– Говори скорее: мы можем наскучить.

– Вы, верно, догадываетесь, кто я? – с важностью спросила Любская.

Люба молчала.

– Я та самая, которой по всем правам следовало поселиться в этом доме. Но я была бедна, одинока, за меня некому было вступиться, – продолжала актриса.

– Это правда: она была брошена на все соблазны, – шептал Остроухов у двери.

– Что же вы хотите от меня? – едва внятно спросила Люба, страшно изменясь в лице.

– Позвольте, я еще не докончила своей истории! – перебила ее Любская и, приняв драматическую позу, продолжала, возвышая постепенно голос: – Мне, как и вам, обещались жениться. Но… – насмешливо прибавила она, – я, может быть, не так была опытна и более доверчива…

– Говори дело, и скорей! – перебил ее Остроухое.

Но Любская не обратила на его слова внимания и с большею ирониею продолжала:

– Может быть, ваша любовь дальновидна; но я, я любила просто, без расчетов… я…

– Господи!.. да говори порядочно! – умоляющим голосом опять перебил ее Остроухов.

На этот раз Любская резко ему отвечала:

– Прошу не перебивать! – и с горячностью обратилась к несчастной девушке, бледневшей от каждого ее слова всё более и более: – Любовь увлекла меня, или, лучше сказать, меня старались увлечь, чтоб моим падением воспользоваться и бросить безжалостно. Да, я была брошена, предана злословию, стыду, и всему этому, знаете ли, кто был причиной?

Остроухов кинулся к Любской, взял ее за руку и умоляющим голосом сказал:

– Довольно! посмотри, посмотри на нее, пожалей, она еще так молода!

В самом деле, Люба находилась в таком положении, что при взгляде на нее замирал дух. Она была бледна как полотно; полураскрытые губы усиливались говорить, но звуков не было. Глаза молили пощады, и она придерживалась за письменный стол, чтоб не упасть.

– Ах! оставь меня! – с сердцем вырвав свою руку, сказала Любская и язвительно спросила: – Кто, кто жалел меня? я тоже была молода! И ты это знаешь очень, очень хорошо!!

– Всё-таки это тебе не дает права мстить другим, – горячась, отвечал Остроухов.

– Разве я кому-нибудь мщу? нет, я пришла с добрым намерением…

Но вдруг она остановилась и так громко засмеялась, как будто была на огромной сцене, а не в комнате. Указывая трагическим жестом на портрет Тавровского, стоявший на письменном столе, она сказала язвительно:

– Как жаль, что я не вижу в эту минуту самого оригинала!

Потом она близко подошла к Любе и, сняв с себя медальон, открыла его и поднесла к глазам отчаянной девушки.

То был миниатюрный портрет Тавровского в самом цветущем его возрасте.

Люба пошатнулась и села на стул.

– Вы видите, у меня такой же. Он был подарен с клятвами, что оригинал будет вечно принадлежать мне; но в моих руках осталось одно его изображение. Видите, как смешно доверять чему-нибудь и кому бы то ни было.

– Пойдем, пойдем отсюда! дай ей успокоиться! – говорил в волнении Остроухов, с ужасом глядя на Любу и дергая за платье Любскую, которая продолжала:

– Я с вами буду говорить коротко и прямо: вы обмануты; если я не принуждаю его быть моим мужем, то не позволю ему быть и вашим! Да, я надеюсь, вы не захотите сами быть женой человека, который даже в то время, как был вашим женихом, не оставлял своих старых связей, имел тысячу новых интриг, даже не одну сделал несчастною.

– Перестань! разве я тебя затем привел, чтоб ты оскорбляла ее? – в негодовании сказал Остроухов, кинувшись между Любой и Любской.

Последняя, выходя из своей важной, гордой роли, сказала:

– Ты с ума сошел! разве я не могла без тебя прийти?.. да я еще дождусь его здесь!

Люба слабо вскрикнула и, закрыв лицо, припала к столу.

– Иди, иди сейчас же отсюда! – почти шепотом, но грозно сказал Остроухов и в отчаянии продолжал, хватая себя за голову: – Пусть будет проклят тот час, когда я вздумал вмешиваться в это дело! Но кто же мог ожидать, что из тебя вышло! Я думал, что ты всё та же! – Остроухов с отвращением отвернулся от Любской и, почти плача, продолжал, не смея поднять глаз на Любу: – Это не она! нет, это не та женщина, для которой я скакал дни и ночи, не ел, не пил. Я сам отказываюсь от нее! – И Остроухов заплакал, как ребенок, бормоча:– Федя! Федя! ты хорошо сделал, что умер!

Любская ходила скорыми шагами по комнате; ее руки судорожно сжимались; она то пожимала плечами, то злобно глядела на Любу и Остроухова, который вдруг выпрямился и, повелительно указав ей на дверь, сказал грозно:

– Сейчас же оставь ее!! Ты знаешь меня очень хорошо! и если не хочешь истории, беги скорее!

Любская стиснула зубы и, грозя Остроухову, в гневе отвечала:

– Ты у меня поплатишься за эту выходку! – и язвительно прибавила: – Вы, кажется, вздумали разыграть роль защитника, надеясь, может быть, что вам заплатят за нее… ха-ха-ха!

– А ты роль леди Макбет начинаешь осуществлять в жизни, и только недостает кровью запятнать руки, – отвечал Остроухов, прибегая в своем возражении к театральным воспоминаниям. – Сердце, кажется, у тебя давно запятнано.

Остроухов выходил из себя и был страшен.

– Хорошо!.. я уйду, – задыхаясь, отвечала Любская и, обращаясь к Любе, прибавила грозно:– Но знайте, избранная из всех смертных, чтоб быть подругой самого развратного и безжалостного человека, я решусь на страшные вещи, но не допущу его быть ничьим мужем!

С этими словами Любская быстро вышла из комнаты. Остроухов кинулся за ней и захлопнул дверь, а сам остался на пороге, повесив голову, как преступник, ожидающий наказания.

Люба, казалось, ничего не видала. С минуту она оставалась всё в той же позе; но вдруг рыдания ее наполнили комнату.

Остроухов тоже тихо всхлипывал, бормоча жалобно:

– Простите, простите… Я, я всему виноват!

Люба пугливо отерла слезы и отчаянным голосом сказала:

– Чем же? я благодарю вас: вы раскрыли мне жизнь человека…

– О, не верьте, не верьте озлобленной женщине… нет! это не женщина, а фурия какая-то… Господи! если бы вы ее видели несколько лет тому назад, о, вы приняли бы в ней участие!.. Ради бога, выходите скорее замуж. Вы его любите… и где вы найдете мужчину без каких-нибудь проступков?.. Простите, простите меня!

И Остроухов весь дрожал и, казалось, готовился упасть к ногам Любы, которая кротко сказала:

– Я на вас не сержусь: вы любили ее…

– Как дочь! – подхватил Остроухов.

– Значит, вы ни в чем не виноваты.

– О, вы добрая!.. да, вы женщина, вы еще не испорчены, как она! Я скажу вам откровенно, я ехал сюда, чтоб расстроить вашу свадьбу; а теперь, теперь! – И Остроухов тоскливо рванул себя за поношенный черный фрак и печально продолжал: – Я готов отдать свою жизнь, хотя трудно, чтоб она что-нибудь стоила, – прибавил он иронически, – лишь бы успокоить вас и всё уладить… Прощайте! не думайте обо мне того, что недавно сказала безумная, испорченная женщина, будто я вступался за вас из… Ну да кто ей станет верить!.. Нет, вся вина моя в том, что я не износил вместе с своей наружностью привязанности и горячности к людям, которых я люблю. Но… я ее более не увижу!! Прощайте и простите великодушно старому и из ума выжившему ярмарочному актеру…

И Остроухов, почтительно поклонясь, печально вышел из комнаты.

Собирая свои растерянные мысли, Люба походила на женщину, упавшую с большой высоты и едва очнувшуюся, голова которой не пришла в порядок от сильного сотрясения.

Почти в то же самое время и Тавровский имел визит; но разница в том, что он вовсе не был потрясен.

Когда он сидел у себя в кабинете, Зина тихо вошла к нему, с потупленными глазами, и, как бы сконфуженная своей смелостью, робко сказала:

– Я, может быть, вас беспокою?

– Очень приятно! не угодно ли? – отвечал Тавровский, подавая ей стул.

Зина села и как бы задумалась.

Тавровский, смотря на нее, шутливым тоном спросил (впрочем, он всегда этим тоном говорил с ней):

– Вы о чем-то мечтаете?

– Да! я думала о своем положении – как ужасно быть одной, не иметь никого, кто бы принял участие, защитил… – печально отвечала Зина.

– Помилуйте! да вы мне кажетесь окруженною двадцатью опытными маменьками, тетушками и прабабушками, которые наперерыв дают вам советы, как вести себя и обработывать ваши дела.

– Ах! – тяжело вздохнув, с грустью отвечала Зина. – Вот в сию минуту, когда я пришла к вам с открытым сердцем…

– Это должно быть очень любопытно – увидеть такое сердце! – перебил ее Тавровский.

– В нем, как и в других, есть очень много недостатков.

– Например?

– Излишняя привязанность…

– Немстительность, доброта, кротость… У! какое богатство!

– Зато я не имею денег!

– Да эти достоинства уравновешивают вас с первыми богачками на свете.

– Не все так думают, как вы; всего прежде требуют от девушки приданого.

– А вы собираетесь замуж? – быстро спросил Тавровский.

– Может быть! – лукаво отвечала Зина.

– Ну что же, очень умно сделаете: тетушка уже стара…

– И не так щедра, чтоб надеяться быть вознагражденною за все жертвы, – подсказала Зина.

– Да, она вас решительно не понимает!

– Вы всё шутите, Павел Сергеич, а я пришла очень серьезно поговорить с вами.

– За чем же дело стало? Я готов!

И Тавровский подвинул свой стул ближе к Зине, которая жалобно начала:

– Павел Сергеич, вы знаете, что я девушка бедная и…

– Знаю, очень знаю, что вы дочь дворецкого! – подхватил Тавровский.

Зина изменилась в лице, но подавила в себе злобу и, придав своему лицу вид угнетенный, продолжала:

– У меня нет никого, кто бы защитил меня, о моей участи некому позаботиться, я сама должна быть себе и матерью и защитником.

Тавровский, покачивая головой, произнес:

– Ну-с?

– Я пришла… к вам… с маленькой просьбой.

– С какой? – с удивлением воскликнул Тавровский.

– Вы не догадываетесь? – лукаво смотря на Тавровского, спросила Зина.

– Нет! – серьезно отвечал Павел Сергеич.

– Говорят, будет очень скоро ваша свадьба?

– Да, я постараюсь устроить ее как можно скорее.

И Тавровский вопросительно глядел на Зину, которая, приняв плаксивую мину и потупив глаза, спросила:

– А вы обо мне не подумали?

– Что же мне думать об вас?

– Павел Сергеич! я надеялась на вашу деликатность! – обиженно отвечала Зина.

– Нет ли у вас еще каких других надежд?

– Да! и на вашу щедрость, – незастенчиво и любезно улыбаясь, сказала Зина.

– На мою щедрость? Гм!.. нет! я стал скуп.

– С тех пор как женитесь на миллионерке.

– С чего же вы взяли, что она миллионерка? – смеясь, спросил Тавровский.

– Не притворяйтесь; я видела сама с вашей тетушкой документы в руках ее братца!

На последнем слове Зина сделала сильное ударение.

– Прибавьте: молочного! – резко заметил Тавровский.

– Да, молочного.

И Зина рассказала Тавровскому подробно о богатстве его невесты, что было совершенной новостью для Павла Сергеича и, разумеется, очень приятною. Зина продолжала:

– Вот видите, какой вы богач, и не хотите бедной девушке дать средства к существованию.

– А-а-а, так вот к чему всё клонилось! Зачем же вы столько лавировали? а? Я люблю прямоту.

– Извольте! я скажу вам прямо, что надеюсь получить от вас сумму денег, которая вас не стеснит, а мне будет очень кстати, – говорила шутливо Зина, как будто дело шло о самой ничтожной вещи.

– Позвольте узнать, какие вы имеете права просить у меня денег? – запальчиво спросил Тавровский, отбросив совершенно шутливый свой тон.

Зина как бы сконфузилась, потупила глаза и потом, быстро подняв их, – вероятно, чтоб более придать им эффекта, – устремила их печально на Павла Сергеича и тихо сказала:

– Спросите вашу совесть…

– Она мне говорит, что гроша не следует давать! – презрительно отвечал Тавровский.

Зина побледнела. Злоба, казалось, душила ее; но она победила ее и через минуту молчанья кротко, но твердо сказала:

– Если вы так бесчеловечны, что не хотите признать моих прав, я… я обращусь к другим: может быть, в бедной девушке и примут участие.

– К кому же вы намерены обратиться?

– Говорят очень много хорошего о вашей невесте… Она…

– Ну нет-с! вы ее должны оставить в покое. Слышите: не сметь!! – энергически произнес Тавровский.

Глаза его засверкали; он гордо глядел на Зину, которая с наивностью спросила:

– Почему?

– Я этого не хочу!!

– Что же мне делать! – в раздумье говорила Зина, как бы рассуждая сама с собой. – Я так низко стою во мнении вашей тетушки, да, верно, и вашей невесты, что кого могу я обидеть, если обращусь с просьбой о помощи мне, бедной девушке. Павел Сергеич, подумайте, мне нечего терять. Я привыкла ко всему и, бывши еще ребенком, часто слышала, что меня могут выгнать каждую минуту из вашего дома.

– И хорошо бы сделали! – проворчал Тавровский.

Зина вздрогнула и, изменив тон своего голоса, язвительно сказала:

– Значит, я ровно ничего не теряю. Моя неопытность…

– Говорите скорее! во сколько вы цените ее? – сердито сказал Тавровский, подвинув свой стул к письменному столу, у которого они сидели.

Зина, злобно улыбаясь, отвечала:

– Я полагаюсь на вас.

– Я думаю, цена будет очень дорогая, если вы согласитесь на пять тысяч? – серьезно спросил Тавровский.

Зина закусила губы и, задыхаясь, сказала:

– Вы знаете очень хорошо, что такую сумму можно было бы предложить вашим нянюшкам.

– Сколько же? – бросая перо, спросил Тавровский.

– Я желаю пятьдесят тысяч! – отвечала резко Зина.

Тавровский вскрикнул с ужасом:

– Пятьдесят тысяч?!.. Я, верно, ослышался!

– Павел Сергеич, прошу без шуток! – горячась тоже, воскликнула Зина.

– Какие шутки! до шуток ли? я не могу опомниться! пятьдесят тысяч!!.. Полноте! согласитесь наполовину!.. Да этак, я уверен, не запрашивают и на Щукином дворе!!

Зина вся задрожала и вскочила с своего места.

– Куда вы? – удерживая ее за руку, покойно спросил Тавровский.

– Оставьте меня! Я не могу более выносить подобные оскорбления.

– Садитесь.

И Тавровский усадил Зину на прежнее место и, взяв бумагу и перо, сказал:

– Вот вам пятьдесят тысяч, и надеюсь, что они с излишеством всё выкупят.

Тавровский стал писать. Зина сказала ему, встав и раскланиваясь:

– Не трудитесь: я теперь их не приму от вас…

Тавровский посмотрел на Зину, она на него; с минуту они любовались друг другом, и когда Зина насмешливо присела ему, Тавровский вскочил, запер дверь и, спокойно возвратись с Зиной к столу, посадил ее перед ним, подвинул к ней чернила и бумагу, дал ей перо, а сам, подойдя к звонку, сказал очень решительно:

– Зиновья Михайловна, извольте написать ко мне письмо, что вы просите у меня прощенья за ваше намерение наделать мне неприятностей и что цель ваша была денежный расчет. Я вам не советую ссориться со мною, – продолжал Тавровский, заметив, что Зина отбросила перо:– Я поступлю жестоко. Я попрошу сюда сейчас же Наталью Кирилловну, которая…

Зина поспешно стала писать, а Тавровский, смеясь, стоял за ее стулом, следил за ней и одобрительно говорил:

– Хорошо! вот так! ваше имя теперь…

И когда Зина встала со стула, Тавровский взял записку, спрятал в карман и сказал:

– Вы знаете, Зиновья Михайловна, я не люблю сцен…

– Бог и добрые люди не дадут в обиду бедную девушку! – торжественно произнесла Зина.

– Всё-таки советую вам беречься. Вот вам записка: явитесь к моему управляющему, и вы будете удовлетворены.

Зина взяла записку из рук Тавровского и поспешно пошла к двери, у которой остановилась и сказала:

– Отоприте же!.. Да, я и забыла вам сказать, – будто сейчас вспомнив, наивно прибавила она, – что к Любови Алексеевне пришли гости.

– Это кто?

– Да какая-то госпожа Любская с отцом, а может быть, и мужем… Отоприте же!

Тавровский не двигался с места.

Зина, смеясь, глядела на него и пугливо сказала:

– Ах, господи, отчего же вы не отворяете! что еще хотите меня заставить написать?

Нетвердой рукой Тавровский вложил ключ в замок и первый выбежал из кабинета, а Зина, припрыгивая за ним, поддразнивала его запиской и делала ему нос.

Тавровский застал еще следы слез и отчаяния на лице Любы. Она старалась скрыть их, но напрасно: в ее голосе и взгляде были рыдания, – и при виде своего жениха она хотела убежать. Но Тавровский таким умоляющим, отчаянным голосом и вместе с упреком произнес: «Люба, Люба!», что она остановилась. Он подошел к ней, взял ее за руку; глядя ей в лицо, которое было склонено на грудь, с потупленными глазами, он от волненья долго не мог говорить, наконец печально сказал:

– Я надеялся, что ты поверила наконец в искренность моих слов, что я тебя, одну тебя люблю. Разве я отпирался от своих прежних увлечений? Я жалел твою чистоту и только потому не признавался в них. Сама рассуди, мог ли я жениться на подобной женщине? Ты видела ее и, несмотря на свою неопытность, я уверен, поняла, что двигало эту женщину, когда она вздумала изъявлять свои смешные права. Только к тебе, как девушке, полной чистоты и не знающей жизни, она могла явиться так смело. Кто бы другой допустил ее говорить? Одно ее присутствие здесь было уже большое оскорбление!

– Что же мне было делать? Я так испугалась ее.

– Люба, она на это рассчитывала. Не ты первая из невест, которые слышат ужасы про своих женихов, и, верно, не последняя. Я не буду выставлять себя примером скромности. Но знай, Люба, что всё дурное во мне развито от воспитания и людей, окружавших меня. Каждый дурной поступок в моей жизни верно найдет оправдание. Расставшись с тобой, я для испытания себя и своей любви вновь вел прежнюю жизнь – и глубоко сознал, что она недостойна порядочного человека. Я всё оставлю: все свои привычки, – я уеду отсюда, только вырви меня из этой пустоты, которая погубит меня. Да, ты одна только можешь спасти меня!

Тавровский в подобные минуты имел столько энергии, говорил так убедительно и был так привлекателен, что не пламенно любящему сердцу Любы было устоять. Она колебалась. Павел Сергеич спешил воспользоваться этой минутой, и Люба невольно дала согласие ускорить свадьбу.

Тавровский поехал к Любской, желая как-нибудь запугать ее, задарить, уговорить – одним словом, как можно скорее покончить это дело. Он знал упрямство ее характера, но надеялся и на свою настойчивость. Однако ж, увидев Любскую и вспомнив ее дерзость, Тавровский забыл свое благоразумие; злоба душила его. Любская явилась перед ним расстроенная, вся в слезах, чем он был немного удивлен.

– Я думал найти вас торжествующей, – сказал он иронически, – и льстил себя надеждою уничтожить ваше торжество.

– Да вон тот дурак, помешанный, наделал мне таких сцен, что я как дура расплакалась, – говорила Любская, вытирая слезы и как бы стыдясь их.

– Ваш свирепый защитник? Это что-то худой знак. От вас все отступаются, как…

– Прошу вас умерить выражения! – перебила Любская.

– Это почему? Вы, кажется, не умеряли их, да еще в моем доме, в присутствии особы, на которую вам с благоговением следовало бы смотреть. Знаете ли, вы еще не взвесили вашего неблагоразумного поступка. Ну, если бы я вас встретил первый, то…

– Что бы вы сделали?

– Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а…

– Замолчите! вы забываете, что вы говорите! – в ужасе воскликнула Любская.

– Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже…

Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:

– Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.

Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:

– Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?

– Я надеялась, что года, моя терпеливость тронут вас и вы исполните то, что несколько лет тому назад обещали.

– Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! – сказал Тавровский.

– Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! – в негодовании отвечала Любская.

– Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь… что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж – и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?

– Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! – искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.

– Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.

– Это как? и чего вы от меня требуете?

– Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили глупостей, что всё вами сказанное -чистейший вздор…

– Ваше требование выходит из границ. Нет! я никогда не унижусь! придумайте другое средство, – гордо сказала Любская.

– Другого нет! советую согласиться, если вы не хотите нажить себе самого страшного врага! – таким угрожающим голосом сказал Тавровский, что Любская с досадой отвечала ему:

– Я не ребенок: не стращайте меня!

Но вдруг ее лицо озарилось радостью; она засмеялась и весело сказала:

– Извольте, я на всё согласна, – только на одном условии.

– Какое? – с любопытством и поспешно спросил Тавровский.

– Вы должны ужинать у меня накануне вашей свадьбы! – сказала актриса.

Павел Сергеич нахмурил брови, потом усмехнулся и сказал:

– Это только вам могут прийти в голову такие условия.

– Согласны? – кокетливо спросила Любская.

Тавровский подумал и сказал:

– Я готов! Мне ужасно надоели ссоры, объяснения. Я согласен!

– Вашу руку, – поспешно сказала Любская.

– Вот она.

– Я сейчас же еду.

– И умно сделаете!

Они расстались так дружно, как будто между ними и тени не было неприятностей.

Люба еще находилась под влиянием страшного визита, как ей доложили опять о желании Любской видеть ее. Люба в испуге не велела принимать; но Любская стояла уже в дверях и бросала умоляющие взгляды. Ее голос, взгляд, манеры, походка – всё выказывало женщину под тяжким бременем раскаяния. Она была бледна, глаза красны и впалы. Если бы не вечер и не сильное волнение Любы, может быть, она заметила бы, что всё это было искусственно.

– Я пришла у вас просить прощенья… – тихим голосом сказала актриса.

– Не у меня, а у него вы должны просить прощенья, если любите его, – нетвердым голосом отвечала Люба, верно припомнив слова Тавровского, что иначе надо было бы говорить с Любской.

– Слова, сказанные раздраженной женщиной, не есть оскорбление мужчине. Нет! я у вас должна просить прощения. Я обдумала свой поступок и ужаснулась его! Меня увлекла любовь; но я актриса и не имею тех прав, как другие женщины.

– Почему?

– Условия нашей жизни выходят из ряда; свобода, которою мы пользуемся в некоторых случаях, есть в то же время страшная преграда для нас. Я сама чувствую смешную сторону моих надежд и спешу уверить вас, что счастье ваше с ним будет прочно. Он один из благороднейших людей, и я готова дать клятву, что он не сделал ни одного поступка в своей жизни, за который вам как жене его можно краснеть.

– Как же вы говорили утром? – воскликнула удивленная Люба.

– Повторяю вам, я говорила в бреду.

Люба свободно вздохнула.

– Простите раскаивающейся женщине… Вы можете заметить по моему лицу, что должна я была перечувствовать с той минуты, как оставила вас.

Люба испугалась бледности и страдальческого вида Любской, которая продолжала почти шепотом:

– Позвольте мне уйти: я… чувствую, что силы меня оставляют…

И она пошатнулась, идя к двери.

– Сядьте: вы упадете! – сказала Люба, подбежав к актрисе, которая зашаталась и облокотилась на ее плечо. Но она скоро очнулась; как бы удивленная, вспоминала, казалось, где она, глядела на Любу, осматривалась и наконец, заплакав, сказала:

– Как вы добры! вы простили меня, вы не испугались поддержать женщину, оскорбившую вас. О, возьмите, возьмите его! он вам одним должен принадлежать!

И актриса, сорвав медальон с своей груди, поцеловала его и, оставив в руках растроганной Любы, поспешно вышла. Лишь только она захлопнула дверь за собой, как поднесла платок к губам, заглушая свой смех.