Текст книги "Как я был поэтом. Повесть"

Как я был поэтом
Повесть
Николай Орлов

Иллюстратор Алла Дейнеховская

© Николай Орлов, 2023

© Алла Дейнеховская, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0060-3586-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

автор иллюстрации: Алла Дейнеховская

Крепость из пластилина

Учился я на факультете

Математических наук

В столичном Университете

Трагедий и Душевных Мук.

Мне не нравилось учиться в университете. Там было слишком много сложной высшей математики и только один по-настоящему сильный преподаватель – академик Ильин. Когда на втором курсе он читал нам «математический анализ», я не пропустил ни одной его лекции.

До второго курса нам ещё нужно было дожить. «Вы не студенты, а всего только первокурсники», – мотивировали нас проводившие занятия доценты и аспиранты. Мы всё терпели: мы верили, что после первой сессии положение изменится к лучшему; большинство из нас подстёгивала боязнь пустоты и армии.

«Не зазнавайтесь, через год треть из вас будет отсеена и отчислена», – таким был главный лозунг, девиз той осени.

Конечно, я был не слишком усердным учеником, между мной и наукой «царило» равнодушие, – но и большинство учителей тоже не производили на меня впечатление людей, священно преданных науке. Наверняка я был неправ, но так уж было…

Главенствовала позиция: первые пару лет надо потерпеть, одолеть фундаментальную математическую базу – а дальше начнётся «лафа», мы подрастём и станем программистами, аналитиками, кибернетиками – кто кем захочет. Я не успевал до конца понять про «себя и математику», но программирование, аналитику и кибернетику… всё это я возненавидел в точности сразу.

Среди учебных предметов мне тогда более-менее нравились немецкий язык и физкультура, и они у меня неплохо получались, – однако, почувствовав первые в них успехи, я и там… быстро начал «халтурить»… Учительницы (типично красноволосая в клетчатом костюме немка и олимпийская эксчемпионка в костюме «СССР» физручка) старались подгонять нас, расслабленность и лень никак не приветствуя… я тем безнадёжнее расслаблялся и ленился.

Первые дни того учебного года, помню, выдались интересными: были парад физкультурников (мы завидовали выступающим на публику артистам – гимнастам, боксёрам, борцам – студентам «универа»), настоящий минифутбольный турнир (наша спонтанно собранная недружная команда легко выиграла 5:2 у вялых «почвоведов» и проиграла с треском 0:3 старшим братьям с «мехмата»), пасмурный осенний день практики на овощебазе (кто хотел подрабатывал, перетаскивая огромные мешки, а остальные попросту лакомились морковкой и яблоками, обменивались весёлыми историями из жизни).

Мой товарищ Володя Лукин привёл меня в секцию вольной борьбы, но мне не понравилось там до головокружения кувыркаться.

В тёплом сентябре я ещё «держался на плаву» благодаря вездесущей физкультуре (в основном это был дворовый футбол, хотя и не только дворовый), олимпийским играм в Азии (весь мир следил за ними по телевизору) и любопытству к атрибутам и деталям нового: солидная корочка студенческого билета, блестящий ламинированный пропуск, сам многоэтажный монументально-величественный «универ» с его милыми буфетами и столовыми, а также бородатые колоритные мои однокурсники (из тех, что не мы – «тинейджеры») выпускники рабфака.

Режим дня у меня временно был такой: подъём в 5 часов утра, уроки и гимнастика, в 7 часов – утренняя пробежка с моим другом Серёгой Кошеверовым, которую он как нормальный живой человек стал просыпать где-то к середине месяца. Я тоже вскоре стал просыпать – и мне пришлось перестать делать уроки. С 9 до 15 я был на учёбе, после возвращения с которой до темноты играл в футбол в соседнем дворе (в чём было хоть немного счастья).

В скором октябре темнеть стало рано, счастья осталось почти «ноль», и я раскис и загрустил.

«Ты большой молодец, что поступил в такой хороший вуз; просто держись там бодрее, и всё у тебя будет замечательно», – наставлял меня Сергей В. из дома напротив, недавно вернувшийся из армии. Он был спортивный болельщик, и за меня он тоже теперь «болел» как за надежду всего двора. С Сергеем у нас часто по утрам совпадал путь до метро; он ругал перестройку, хвалил времена Брежнева, и мы вместе с ним болели за футбольное и хоккейное московское «Динамо».

Я соглашался, что при Брежневе было очень много хорошего, «но ведь жизнь не стоит на месте, и потому нужна перестройка»… Сергей только покачивал головой и даже не улыбался.

В университете у меня в короткий срок появилось много новых друзей, хотя сама тамошняя среда мне не особо нравилась – всё это было не моё (слишком мало физкультуры и немецкого… и монотонная неувлекательная отталкивающая математика…)

Как-то в ближайшей к нашему корпусу 14й столовой огненно-рыжий, похожий на льва, царственный Дима Романов (яркий однокурсник, который несмотря на цвет волос учил английский, а не немецкий язык), спрашивал меня, не о политике ли я размышляю. «Знай, что я никогда не стану выступать против какого-либо действующего правительства какой-либо страны», – стал предупреждать он меня на всякий случай. Я объяснил ему, что политику не люблю, хотя анекдоты про неё могу послушать… а он любил прилично рассказывать анекдоты… я слушал и смеялся, но тот смех мой был невесёлый.

 
Романов Дима с львиной гривой
Был математик и поэт,
Всегда блистательно-шутливый,
Последовательный эстет.
 

Но вот внезапно похолодало и выпал первый снег. О серьёзных возможностях магического влияния на людей первого снега я тогда не догадывался, и мне пришлось худо. За чашкой кофе со стаканом «кровавого» томатного сока мой очередной новый приятель Пащенко Олег объяснил мне, что я наверняка поэт, раз ненавижу всё вокруг и знаю так много наизусть из символиста Сологуба.

С упомянутым Сологубом я познакомился за год до этого на школьном уроке литературы. Почему я выбрал для знакомства его, а не Анненского, Блока или Цветаеву – удивлялись тогда даже восторженная учительница литературы из параллельного «Б» класса и их, «бэшек», лучший ученик Володя Лукин (уже упомянутый мой товарищ и вольный борец – в те годы ярый поклонник кубофутуриста Маяковского).

Тогда «школьное» моё увлечение декадентской поэзией продлилось недолго – около недели… я сочинил стихотворение «Огонёк» про бессмысленность жизни, Володя Лукин высмеял рифму «бог – огонёк»; а друзья, футбол и двор вернули меня – школьника к привычному счастливому мироощущению.

Всё же приведу то «предмодерн» – стихотворение.

 
На дорогу эту
Тебя бросил бог.
Пред тобою где-то
Светит огонёк.
 
 
Светит днём и ночью
На твоём пути.
Ты идёшь и хочешь
До него дойти.
 
 
Этот свет достигнуть —
Вся твоя судьба.
Жребий жизни кинут —
Вечная ходьба.
 
 
От судьбы в подарок
Дьявольская боль,
И горит – неярок —
Медленный огонь.
 
 
Для чего он светит,
Не понять тебе,
Но нет сил не верить
Ветреной судьбе…
 
 
И зачем неясно
Ты идёшь, ходок —
Всё равно погаснет
Жизни огонёк,
 
 
Всё равно не станет
Твоего пути,
И тебе, мой странник,
Незачем идти.
 

Это был стишок из последнего школьного года, а новой осенью – «студенческой» – всё оказалось сложнее. Денис Першин, вероятно, лучший мой товарищ с первого курса, стоял как и я – осень, зиму и весну – весь учебный год – «на вылет». Он ко всему происходящему относился спокойнее и не боялся попасть в ВС или в ВМФ, когда в итоге вылетит с этой учёбы. Чем он мог мне помочь, хоть чем-то отвлечь меня от моей депрессии, – так это игрой в шахматы, в шашки и в «точки».

В шашки побеждал он, в шахматы я.

Я посвятил ему куплет:

 
Денис
Першин!
Женись
на миллионерше!
 

По «точкам» мы с ним играли «матч на первенство мира» из 24 партий. Одна партия могла длиться долго – до нескольких недель – мы не спешили делать ходы, комфортно думали над ними часами; и скучнейшие лекции проходили незаметно, грусть отступала. При счёте 5:5 не сдавший летней сессии Дениска ушёл в армию. Контакт с ним с тех пор поддерживал Дима Романов – душа и стержень нашего потока, курса, всего факультета.

«Все поэты немного сумасшедшие», – так утверждал Олег Пащенко, поэт, прозаик и художник. Про себя он любил говорить примерно так:

 
У Олега
у Пащенко
Три побега
из Кащенко.
 

Олег тогда был очень талантливый, но ещё более мрачный и зловещий.

У Олега Пащенко были друзья-старшекурсники – авангардные художники и «рок-музыканты». Я совсем не умел рисовать, терпеть не мог «рок-музыку» и «попсу», а в знак протеста слушал «Ласковый май». Но любых старше первого курса студентов я уважал, смотрел на них во все глаза и слушал их с открытым ртом.

В особенности я уважал и любил Диму Гуськова – очень милого, спокойного, скромного и доброго человека… художника и поэта. Дима Гуськов и Олег Пащенко родились в декабре с разницей в один год и один день.

От Сологуба (боявшегося декабрей и пугавшего декабрём) я старался перенять высокую стихослагательную технику, и это было сложно; зато я легче лёгкого усвоил для себя его убийственное мировоззрение, совсем не подходящее 16—17летнему юноше. От «попсы» и «рока» меня тошнило, от Сологуба я погибал; а от «Ласкового мая» грустил – благодаря этой грусти я в итоге выжил.

Каждое утро я слушал по радио новости спорта, погоды, а также популярную музыку. Эта музыка была просто безобразна, поэты-песенники оказывались куда слабее символистов! Так я думал тогда и не знал, что в 1960—70х годах ситуация была иной: песенники писали прекрасные тексты песен, и я ведь помнил впечатления из своего ещё недавнего детства о таких чудных песнях, но не очень-то своей доброй памяти доверял!

Нынче (20, и ещё 10, и ещё много лет спустя) я стал забывать про Серёгу Кошеверова, а ведь это мой друг и одноклассник; однажды он убегал от нас на пару лет в спецшколу. В этой повести мы с ним однокурсники, он больше моего водит компанию с Олегом Пащенко и Димой Гуськовым. Ничего, ничего… скоро уже я сбегу от них!

Я завёл себе щенка дога, он прилично «гадил», и пришлось написать про него так:

 
Моя собака в квартире
Какает.
Живу как в сортире,
Зато с собакою.
 

Дедушка Боря приехал к нам в гости и оценил это как «подражание классику».

В том октябре-ноябре я придумывал примерно вот такие стихотворения:

***

 
Ты родился на свет,
То есть вышел из вечной Вселенной
На одну из планет,
На холодную, нищую Землю.
 
 
С самых первых часов,
Как твое путешествие длится,
Не поймешь, для чего
Был ты вынужден здесь очутиться.
 
 
Проклинаешь злой рок,
Что так мучает бедную душу.
Ты совсем одинок
И не знаешь, чего тебе нужно.
 
 
Плюнь. Все это пройдёт,
Ты покинешь проклятую Землю
И продолжишь полёт
По бескрайним просторам Вселенной.
 

(Этот текст я вложил в письмо дальней-предальней родственнице в далёкую-предалёкую Америку; этой «культовой» тётке-бабушке было под 80 лет – и в моём понимании уж она-то должна была воспринять «культуру символизма»! )

Получается, я вовсю размышлял о «смысле жизни», и порою отрицал его полностью. Входил в мой «репертуар» и жанр частушек на те же «упаднические» темы:

 
На горе стоит «морковка»
Со звездой как у Кремля,
На звезде висит верёвка,
А на ней болтаюсь я…
 

Это про ГЗ МГУ, уж не помню кто сравнил его шпиль с «морковкой».

«Зачем ты подражаешь мрачным декадентам? Бессмысленна не жизнь, бессмысленны эти дураки. Ведь были в том же начале века и хорошие поэты, настоящие, всенародные! – „монарх“ Дима Романов хотел перенастроить меня на весёлый лад, – Такие как Сергей Есенин, Владимир Маяковский…» Мы с Денисом Першиным удивлённо переглянулись, и Дима Романов понял, что его «позитивный» пример для нас – скептиков неудачнен.

Сам Дима читал «Приключения Шерлока Холмса» на английском языке (чего мы с Денисом Першиным тогда не умели, «оптимистично» со средним успехом изучая – повторюсь – язык немецкий).

19 декабря я сидел на лекции по линейной алгебре доцента Панфёрова. Это был мой любимый день в году, и я сочинил 2 стишка:

***

 
Темнота. Вдруг на рельсы упал
Луч сверхмощного зверя-прожектора,
Обнажив на дорожке из шпал
Труп несчастного, пьяного лектора.
 
 
Мы не знаем, что он ощутил
Под колесами поезда скорого…
Мы лишь видим: лежит на пути
Бездыханное тело Панфёрова.
 

***

 
В день рожденья Ильича,
Вожака матерого,
Зададим мы стрекача
С лекции Панфёрова!
 

Второй стишок я отправил в форме записки лектору; пока она к нему шла, меня и след простыл.

Позже я иногда сочинял что-нибудь про Брежнева, например, такое:

 
Поэт является генсеку:
Хочу стихи Вам почитать,
Любимому сверхчеловеку
Долг человеческий отдать…
 

30 декабря был спокойный вечер… я придумал несколько триолетов, вот лучший из них, которым я гордился:

***

 
Побеждает только зло.
Нет надежды для добра.
От утра и до утра
Побеждает только зло.
 
 
Повезло – не повезло,
А история стара:
Побеждает только зло,
Нет надежды для добра.
 

Я не особо надеялся проскочить зачёты и экзамены, но всё же некоторые преподаватели были ко мне снисходительны, и ещё мне очень помог Ваня Тюнин, парторг всего курса – он нашёл для меня распечатки нужного варианта контрольной работы по программированию.

Оглядываясь назад: если на мгновенье поменяться ролями, я бы строго поставил большинству моих тогдашних преподавателей двойки (они, например, привили мне стойкое отвращение к «линейной алгебре» и дикий страх перед «программированием», весь полугодовой курс которого укладывался, как к счастью выяснилось за несколько часов до экзамена, в тоненькую брошюрку «Язык Паскаль для чайников»), несколько трудовых троек (я – их студент – тоже ведь был «троечник») и особенную яркую пятёрку академику Ильину (за его лекции, но не за его учебники).

Зимние каникулы я провёл, играя во дворе в хоккей, потом увлёкся спортом ещё глупее…

 
Я поступил в 16 лет
В Московский Университет.
Учиться было скучно мне,
«Как всё, что только не во сне».
Да! Я читал стихи поэтов,
Мне нравились они. Ешё
Я посещал кружок атлетов,
Что таже было хорошо…
 

Сочтя всё же писание стихов вредным занятием, я оставил его до февраля следующей зимы. Последнее стихотворение определило будущее название цикла «Крепость из пластилина».

***

 
Я на стол газету постелил.
Снова ночь, и снова я не сплю.
Я достал из шкафа пластилин
И сижу солдатиков леплю.
 
 
Мне наскучил неизбежный ход
Медленно сменяющихся глав,
Нудный груз бессмысленных забот
И смешная грусть пустых забав.
 
 
Я уселся за высокий стол
И катаю доблестный комок.
И бескрайний голубой простор
Мне открылся, светел и далёк.
 
 
Я из спичек разложу костры,
Из булавок выкую штыки.
Я уйду из царствия тоски
В мир веселья, сказки и игры.
 
 
Я достал из шкафа пластилин
И забыл про скуку и про боль.
Я теперь великий властелин,
В королевстве детства я – король.
 

Находились люди, которые меня за эти строчки благодарили, отдавали мне «лесть».

«Пепси-кола»

Вторую сессию – летнюю после первого курса – я сдал с колоссальным трудом и чудом 31 августа… поэтому следующий осенний семестр я учился прилежно, к тому же одно занятие в неделю у нас очень интересно проводил академик Ильин (я его уже упоминал). Тогда я даже немножко полюбил математику, хотя быстро от неё уставал.

Поэзию я лишь читал, но беседовал про неё уже не с Сергеем Кошеверовым или Олегом Пащенко, а с Матерухиным Андреем – это был наш опытный товарищ, который закончил 2 курса филологического факультета, потом даже успел сходить в армию, а теперь вот доучивался с нами.

Я по старой привычке порой пропускал различные лекции и даже семинары, устраиваясь на широком светлом подоконнике с томиком Дюма или того же Сологуба. Неприятности за прогулы нам грозили только по физкультуре – 3 или 5 км бега за каждую неуважительно пропущенную пару. На первом курсе в зелёном мае я уже пробежал «за зачётом» почти полный марафон, и теперь старался быть с прогулами «физры» аккуратнее.

Мои детсадовские, школьные и дворовые друзья, товарищи ушедших счастливых лет, по одному отправлялись в армию – им исполнялось 18.

У несостоявшегося филолога Андрея Матерухина я как-то спросил: «Ты так здорово знаешь русский язык и литературу, что мог бы стать отличным поэтом. Так отчего же ты не пишешь стихов?» Андрей отвечал, что технически он конечно мог бы… но у него нет в этом внутренней потребности.

А вот у меня была «внутренняя потребность» писать стихи, но не хотелось снова окунаться в меланхолию, и кроме того я чувствовал, что как поэт был бы слаб как раз технически… В то же время мультифункциональный Олег Пащенко успевал учиться, рисовать и писать свой роман.

В высоком здании соседнего факультета сидел за партой Володя Лукин (в школьные годы поклонник кубофутуриста Маяковского), – в свободное время он занимался вольной борьбой, парусным спортом, успевал интересоваться «всем на свете и много чем ещё», был очень активный; мы с ним часто пересекались в университетских коридорах, столовых, спортивных залах, салонах городских автобусов.

Перед тем как уйти в армию, в дворовой беседе со мной Саша Бурмистров по прозвищу «Шура Бура» – бывший мальчик из нашего детского сада – заметил, что мои стихи (интересно, какие он имел в виду) ему нравятся куда больше, чем стихотворение Сологуба «Сон похорон». Я недоумевал: насколько разные бывают вкусы у людей… надо прекращать их смущать беседами о поэзии.

 
У меня есть друг Сашура,
Он красавец, он кабан.
Крупная его фигура
Хорошо видна в туман.
 
 
Он счастливый, он весёлый,
Он сияет в темноту…
Кончил 8 классов школы —
И теперь он в ПТУ.
 

В отсутствии доброго Дениса Першина, летом пропавшего в армию, я перестал играть в «точки» и в шашки. Моими друзьями теперь стали весельчаки Дима Гурин из Кунцева и «царь» Дима Романов. Они сочувствовали моему увлечению поэзией и убеждали меня, что учёба не так страшна. «Невозможно всё знать, но можно всё сдать» – был их известный простенький девиз.

Вахо Цулая был чемпион Грузии по математике и на первом курсе поражал всех своим мудрым академизмом; многие преподаватели этой его мудрости боялись. Теперь Вахо переехал учиться ко французам в Сорбонну. Удачи тебе, наш лидер и друг – у нас с тобой был общий любимый футболист Карл-Хайнц Румменигге (но может быть, мне больше нравился в целом и общем Ханс-Петер Бригель)!

Зимой второго курса я хорошо (под влиянием лекций Ильина) сдал сессию и прекрасно провёл каникулы. Уже год я не писал стихов и уже полгода не чувствовал себя поэтом. Но однажды в феврале как-то само собой сочинилось:

 
Лучами обдало курятник,
И в нём пропели петухи,
И перебрался пёс-привратник
Из тесной будки в лопухи.
 
 
Вдали мелькнула электричка,
Сквозь камень травка проросла.
Рябая курочка яичко
Для нас в курятнике снесла.
 

Это я показал Олегу Пащенко, Диме Гурину и другим соученикам. «Вот как надо писать стихи!» – провокационно воскликнул Олег Пащенко. И понеслось…

За неделю я написал три десятка таких «прикольных» стишков. И почувствовал себя поэтом на вершине славы.

Мне казалось, что в мире всё удачно и весело, что мой прошлогодний кризис преодолён – и вот я теперь стремительно несусь в гору, и этот мой путь самый новый и блестяще-беспроигрышный. Такое чувство было недолгим, вскоре я «выдохся» (физически устал и морально исписался), и мне дико надоело – ужасно расхотелось – учиться чему-либо кроме стихов.

Бывший студент «филфака» Андрей Матерухин намекал мне, что перевестись с математики на филологический при желании будет значительно проще, чем ему было сделать то же самое в обратную сторону. Я отмахивался, я был глупый, я был увлечён другим…

Центральным стихотворением цикла было вот такое:

 
Вот и солнце опять сверкает,
Вот и кончилась снова школа,
И в буфете меня ожидает
«Пепси-Кола».
 
 
Завтра утро меня разбудит.
Я уйду и вернусь из школы.
А в буфете уже не будет
«Пепси-Колы».
 

И весь цикл я сразу же назвал «Пепси-Кола». Заканчивался он так:

 
Я хочу уйти отсюда
В тот чудесный мир,
Где приходят сами блюда
На весёлый пир,
 
 
Где с прошедшим порывая,
Блещет новизна,
Где всегда начало мая,
Вечная весна,
 
 
Где за чёрною грозою
Красная гроза,
Где за старою «крезою»
Новая «креза».
 
 
Там я на кушете голой
Лягу и посплю,
И для новой «Пепси-колы»
Силы накоплю.
 

«Креза» – это было тогда такое модное молодёжное словцо, я сейчас уже точно не помню, что оно означало. Я его использовал несколько раз и даже назвал себя «Я – поэт-крезовик».

«Твои стихи ещё очень сырые, – говорил мне по дороге к метро справедливый Сергей В. из дома напротив, – плохо, что у нас в стране больше нет серьёзной литературной критики». В целом он меня хвалил и поддерживал, понимал мои трудности. В те годы он как и я болел за «Динамо», хотя позже он станет поклонником ЦСКА (некоторые говорят, что Брежнев тоже был болельщик ЦСКА).

 
Никто не помнит и не верит,
Что за «Динамо» он болел…
 

Талантливый и впечатлительный Игорь Гуськов с нашего курса (не путайте его со старшекурсником Димой Гуськовым – другом Пащенко и Кошевера!) тоже был поэтом. «Откуда у тебя среди зимы такое острое весенне-летнее чувство?» – спросил он как-то меня.

Чувство лета проявлялось в одном из ключевых «мотивов» тех моих стихов – мотива «курятника», случайного и ниоткуда возникшего в первых же строчках. Я обыгрывал его как только мог:

 
Слушай песенку мою!
Сердца не тая,
Я для курочек пою,
Им – душа моя!
 
 
Ну а если петухи —
Кровяная борода —
Не поймут мои стихи…
Что ж тогда…
 

По поводу стихов мы с Игорем Гуськовым общались ещё на первом курсе у музея Ленина, куда все пришли перед Новым годом за зачётом по «истории КПСС». Я зачем-то у входа в музей читал что-то из (тоже Игоря!) Северянина, и первокурсник Гуськов решил тогда, что эти шедевры – мои стихи; но я его честно разубедил.

Я стал тогда для него неким «авторитетом», и теперь он сделался немного моим «поклонником», хотя и написал мне в тетрадку свои ответные строчки на тему «Скепсис по поводу Пепси», которые были, конечно же, значительно лучше моих стихов. А я совсем растерял реальность, зазнался, читая стихи из «Пепси-Колы» повсюду; снова даже в том дворе, где жил.

 
В магазине перед кассой,
За сосисками стоя,
Я сливался с тёмной массой,
Это был уже не я.
 
 
Стены серы, окна низки…
Но когда, придя домой,
Я сварю и съем сосиски
Стану я самим собой.
 

Слушатели были снисходительны – а если кто меня справедливо и критиковал, делая мне замечания, то я на таких «друзей» почти не обращал внимания.

Кстати о Северянине. Этот поэт удивительным образом занимает стабильное место в иерархии интересующих меня авторов. Много раз я находил в нём ужасные непоправимые недостатки – и тут же открывал новые неведомые «живые» стороны.

 
У Северянина плохих
Полным-полно стихов.
Но я не замечаю их,
Я их прощать готов…
 

Он одновременно простой и «многослойный» – слой лирики, слой иронии, слой лирики, слой иронии… Его в основном и читал я той наступившею весной!