Текст книги "Записки адвоката. Организация советского суда в 20-30 годы"

Перед судейским столом стоит бедно одетый рабочий без пиджака, в одной рубашке и бумажных брюках. Рядом с ним его жена, босая, в ситцевой юбке и кофточке, на руках у нее грудной ребенок, завернутый в разное рванье; другого ребенка, также босого, она держит за руку. Сзади них на скамье подсудимых сидит старая и глухая женщина с костылем в руках. Она тоже бедно одета, на голове у нее белый платок. На судейском столе лежат вещественные доказательства совершенного преступления: железная кастрюлька емкостью в 2 литра, деревянная доска размером в шахматную доску, деревянная круглая каталка (скалка), несколько маленьких жестяных формочек в виде лошадиной головы (коники), стручкового перца и т. д.

Сущность дела такова: рабочий местного металлургического завода, получая 150 руб. жалования и не имея поэтому возможности прокормить семью, возвращаясь с работы домой, делал из сахара и муки с добавлением краски подобие конфет (так называемые марафеты) в виде коников, перчиков и других изображений. Жена его, выходя на улицу, ставила табуретку, раскладывала на ней товар и продавала эти «кондитерские изделия» на окраине города местным детишкам. В то время, когда она лежала в родильном доме и разрешилась ребенком, которого и принесла в суд, «реализовывала продукцию» их соседка, старуха 84 лет. Вслушиваясь в разбор дела и отстраняя рукой платок от уха и опираясь на палку, она не могла понять, в чем она обвиняется, и старалась доказать, что она не обманывает своих доверителей и, продавая коников по 10 коп. и перчики по 11 коп., она правильно сдавала выручку своим хозяевам, удерживая в свою пользу лишь по одной копейке. Все трое обвинялись в спекуляции, и им грозило лишение свободы на срок не менее 5 лет с конфискацией всего имущества, так как они не имели патента на кондитерское ремесло и на право торговли и использовали, кроме того, для своих изделий «дефицитные товары» – сахар и муку, как значилось в обвинительном заключении. Рабочий не имел никакого имущества, кроме орудий и средств производства, лежавших на судейском столе как вещественные доказательства, а соседка их имела крытый камышом домишко на окраине города.

Суд не удаляется на совещание и приступает к слушанию следующего дела. Хотя в законе и указано, что это недопустимо, так как обстоятельства одного дела могут оказать влияние на исход другого, в задачи советского суда не входит установление справедливости; ему лишь нужно провести известную судебную политику, согласно директивам партии, да и времени у советского судьи нет, так как на столе лежат еще 30–40 дел. Поэтому суд и выносит приговоры пачками, заслушав подряд 6–10 дел. И таких участков народных судей в городе с населением в 40000 человек было всего четыре. Мне пришлось в них работать. Это был не суд, а судебные молотилки на четырех токах, где следователи и прокуроры, подхватывая людей на вилы, бросают их в молотильный барабан.

Следующее дело. Сапожник. Кому подкинет пару подметок, кому исправит каблуки, кому – заплатку. Все, конечно, вручную: шило с деревянной ручкой, молоток, нож, деревянные гвозди, дратва, ни одной машины. Не имеет патента на ремесло, не вступил в артель сапожников, не обобществил своих орудий и средств производства, и, главное, у него при обыске нашли четыре пары новых кожаных подошв, три пары стелек и одну выделанную баранью кожу. Спекулянт.

Суд удаляется на совещание. Обвиняемый простирает к уходящим руки и, растопырив пальцы и показывая ладони, восклицает:

– Товарищи судьи! Я трудящий человек, посмотрите, у меня все руки в мозолях!

– Суду понятно. Садитесь. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

И это не были дела давно минувших дней, а случаи, имевшие место незадолго до войны, когда я посещал суд уже не в качестве защитника, а по должности юрисконсульта, ведя различные хозяйственные дела. И я был в душе счастлив, что, будучи исключенным из коллегии защитников, не должен уже становиться между судом и обвиняемыми, защищать этих несчастных и подвергать себя опасности быть обвиненным в срыве политической кампании, проводимой судебными органами.

Ко всему этому надо добавить еще и внесудебные расправы, учиняемые финансовыми инспекторами. Обнаружив «спекулянта», финансовый инспектор штрафует его за неподачу декларации, а затем исчисляет его доходность за прошлое и настоящее время, причем он не связан никакими реальными соображениями, но дело зависит исключительно от его усмотрения. Исчислив налог в десятках тысяч рублей, он обирает свою жертву до нитки, описав и продав его имущество, и отпускает его, голого и босого. И этот нищий уходит от него, оставаясь неоплатным должником, так как его жалкого имущества никогда не может хватить для погашения искусственно исчисленного чрезмерного налога. Иногда жертва остается на свободе, иногда ее еще привлекают к суду.

Однако мне могут отметить, что все же в двух описанных мною случаях – кондитера и сапожника – они виноваты в том, что, занимаясь ремеслом, не выбрали патента и не платили налога, за что карают и в странах Запада. Правда, но не надо забывать о разнице двух систем. В цивилизованных государствах налог является справедливой мерой, она заставляет людей делиться частью своих доходов в общих интересах, и государство при этом защищает и охраняет права налогоплательщика и гарантирует свободу его промысла. Кроме того, налог может содействовать развитию торговли и промышленности, т. к. он стимулирует ускорение оборота капитала и побуждает к введению различных усовершенствований в производстве. Кроме того, налог определен заранее, и будущий размер его примерно известен налогоплательщику.

В Советском Союзе налоговая система имеет совершенно другие цели: в задачу ее входит не исчисление справедливого налога, а ликвидация частного предприятия или промысла, равно как и ликвидация самой личности налогоплательщика, зараженного частно-капиталистическими инстинктами. Поэтому финансовому инспектору предоставлено широкое право «усмотрения» при исчислении налога. Таким образом, выборка патента и подача декларации о доходах связана с опасностью для имущества и жизни человека. Отсюда, как неизбежное следствие, – подпольный тайный труд. Новый вид преступления, известный только Советам: «спекуляция трудом», не наемным, а своим собственным. Обжаловать исчисление налога финансовым инспектором можно только по вышестоящей финансовой линии, но не в суде.

Каковы размеры «усмотрения» финансовых инспекторов при исчислении налога, и к чему приводят жалобы? Приведу два примера из моей практики. Один относится к 1933 году, а второй – к 1940-му. Первый случай. Деревенская семья (муж, жена и две девочки, 8-ми и 10 лет) погибала, как и все остальные, от голода. Единственным спасением была покупка коровы, так как, хотя корм был очень дорог, молоко стоило еще дороже, а потому можно было бы прокормить и семью, и корову. На покупку нужно было 5000 руб. Семья мобилизовала все «внутренние ресурсы»: проданы были все вещи, вся обстановка, кровати, столы, стулья, одеяла, пошли в ход обручальные кольца, ризы с икон, нательные детские золотые крестики, вырваны золотые коронки изо рта… Наконец, 5000 руб. собраны. Жена зашивает их на груди и отправляется на станцию, чтобы поехать в станицу и купить корову. Она берет с собой две бутылки керосина, чтоб продать их на базаре и на вырученные деньги купить железнодорожный билет.

Финансовый инспектор застигает ее на месте преступления, когда она получает деньги за проданный керосин. Тут же ее отводят к нему в контору. Финансовый инспектор налагает на нее штраф за невыборку торгового патента на продажу керосина, также и за неподачу декларации о доходах, исчисляет ей налог в сумме 10000 руб. и выдает ей квитанцию на 5000 руб., которые были обнаружены у нее при обыске. Он считает, что это деньги, вырученные от продажи керосина, они идут в счет уплаты налога. На остальную сумму он описывает их домишко, состоящий из двух комнат и кухни, и назначает его к продаже. Все мои жалобы остались без результата, и дом был продан с торгов (находятся люди, которые покупают такое имущество). В результате муж и одна из девочек умерли с голоду.

Второй случай. Рабочий служит в одном из предприятий города кузнецом по ремонту конного транспорта и ковке лошадей. Состоит членом профсоюза уже десять лет. Имеет очень ветхий дом на глухой улице города. При доме небольшая кузница, в которой работал когда-то его отец. Семья состоит из самого рабочего, его жены и четырех малолетних детей.

Разыскав у себя во дворе в хламе старые дрожки (линейку), рабочий отремонтировал ее, оковал, достал новые колеса и продал на консервный завод за 700 рублей. Финансовый инспектор, рассматривая платежные документы завода, обнаружил его расписку за полученные деньги. Он вызвал рабочего к себе, вручил ему патент на личное промысловое занятие, наложил штрафы и исчислил ему налог в размере 30000 руб. (подоходный налог плюс культналог), исходя из того, что тот имеет кузницу и занимался изготовлением экипажей в прошлом и в этом году.

Все мои жалобы в районную и краевую налоговые комиссии и, наконец, в народный комиссариат финансов остались без результата. Везде признали, что налог исчислен правильно. Я доказывал, что доверитель мой рабочий по найму уже десять лет, состоит членом профсоюза, кустарным ремеслом не занимается, что кузница эта не работает уже двадцать лет, что ремонт и продажа линейки – одноразовое мероприятие. Относительно всего сказанного мною были представлены справки с соответствующими печатями. Я просил об исчислении налога с этого единичного и случайного заработка в 700 руб. Но развалившаяся кузница и хата на куриных ножках были назначены к продаже за неплатеж налога. Затем последовали бы суд и тюрьма по ст. 107 УК РСФСР или по ст. 61 того же кодекса, так как продажа дома не покрывала исчисленного налога, даже в десятой его доле.

Что было делать? Все законные инстанции были пройдены; в суде доказывать неосновательность налога было нельзя… Директор завода, где работал мой доверитель, узнав об этой истории, уволил рабочего «по сокращению штатов». Профсоюз, конечно, не оказал ему никакой помощи, хотя он обязан был это сделать. Я предложил своему доверителю вступить в колхоз, хотя бы для видимости, и принести мне об этом справку. Тот согласился: «Отчего же нет? У меня за Лабой (рекой) есть черкесы приятели, они дадут какую угодно справку, да кроме того я и поработаю у них в колхозе по ремонту инвентаря, как раз сейчас сезон».

Через два дня фининспектору была представлена справка о вступлении моего доверителя в колхоз, и, так как дом колхозника ни за какие долги описи и продаже по закону не подлежит, арест с дома был снят и торги отменены. Однако ввиду того, что вступление в колхоз было фиктивным, надо было добиться все же отмены налога.

Я подал жалобу вне всякого законного порядка в Верховный Совет, уже от имени кузнеца-колхозника, и просил об исчислении налога с суммы случайного заработка в 700 руб. Пришел ответ: «Обложение фининспектора признать неправильным и предложить исчислить налог с суммы заработка от продажи одной линейки, т. е. с 700 руб». В итоге оказалось, что рабочий был переобложен в 500 раз. Доверитель мой был настолько беден, что за мою работу принес мне вместо гонорара две соленых рыбы, которые мы с ним тут же и съели за бутылкой безалкогольного пива.

Я не хочу всем этим сказать, что в Советском Союзе нет спекуляции. Наоборот, спекулируют все: кто своей совестью и честью, кто товарами, кто тем и другим. Но ни одного человека, который бы перепродал по повышенной цене товар, купленный в магазине, я не встречал. Основным же спекулянтом является советское государство. Так, табак покупается в колхозах за бесценок, в порядке обязательной госпоставки, и папиросы (например, «Беломорканал») обходятся фабрике по 8 коп. пачка в 25 штук. Продаются же они в магазинах Главтабак по 2 рубля пачка. Однако 1 рубль 92 коп. не считаются спекулятивным барышом, но «отчисляются в бюджет». Литр водки обходится Госспирту по 9 коп. за литр, а продавался до войны по 10 рублей за литр. Итого в госбюджет – 9 руб. 91 коп. То же самое и с основными продуктами питания: хлебом, мукой, крупой, сахаром, жирами, одеждой и обувью: скупка и перепродажа по повышенным ценам, не снившимся никаким коммерсантам в мире.

Есть, конечно, и профессиональные спекулянты. Вот идет женщина через горы за 15–20 километров в станицу и покупает там сотню яиц, десяток кур, пуд кукурузы и несет все это на себе в город, чтобы перепродать «по повышенным ценам». В горах ее застигает гроза, гром, молния, но она преодолевает все стихии. Другие едут в Донецкий каменноугольный бассейн (Донбасс), который снабжается в плановом порядке «по первому поясу», а потому там можно купить две-три дюжины чулок, несколько пар обуви, калоши, мануфактурки. Все это они везут за тысячу километров в какую-нибудь трущобу Калужской или Рязанской губернии, где нет никакого снабжения.

Есть и еще один вид спекулянтов. Был в Советском Союзе известный знаток полярных областей, исследователь их и участник научных полярных экспедиций профессор Самойлович. Имя его упоминалось так же часто, как и имя другого полярного исследователя – 0. Шмидта. В один прекрасный день фамилия Самойловича исчезла. Что с ним произошло, никому не было известно. Позже на одной из станций Ворошиловской железной дороги была задержана женщина. Она выходила из вагона, и у нее случайно раскрылся чемодан, из которого выпало несколько пар чулок и два-три куска мануфактуры. Это и послужило причиной ее ареста. Женщина оказалась женой профессора Самойловича и объяснила, что хотела обменять в станице чулки и мануфактуру на хлеб. За это она была предана суду и осуждена по статье о спекуляции.

* * *

Я перехожу к статье 169 УК, помещенной в главе «Имущественные преступления», и ввиду применения ее к религиозным делам изложу ее в отдельном очерке. Текст ст. 169 гласит: «Злоупотребление доверием или обман в целях получения имущества или иных личных выгод (мошенничество)» – карается лишением свободы на срок до пяти лет с конфискацией всего или части имущества. Статья эта ныне умерла, не потому, что преступления эти не имеют места в социалистическом государстве, а потому, что вместо нее издан другой закон и суды должны применять теперь законы от 4 июня 1947 года.

Дело, о котором я буду повествовать далее, было в 1940 году; и суд мог применить тогда только ст. 169 УК. В это время я уже не состоял членом коллегии защитников, так как был по требованию областного прокурора «вычищен». Я стал юрисконсультом одной из хозяйственных организаций, но получил от местного городского коллектива защитников в виде «общественной нагрузки» поручение выступить в качестве адвоката по религиозному делу, так как сами защитники, видимо, не хотели выступать в этом носящем «актуальный характер» деле.

Дело слушалось в станице, т. е. на месте преступления. Обвиняемыми были местные жители – двое мужчин и две женщины преклонного возраста, уже за 50 лет. Суть дела была такова. Церковь в станице была закрыта. Для открытия ее по закону требовалось заявление с подписями не менее 50 человек. Мои подзащитные набрали такую группу верующих и собрали подписи. Это было, конечно, нелегкое дело, так как дать свои подписи в атмосфере советского гонения на церковь и общего террора вообще было крайне рискованно. Будучи малограмотными, обвиняемые неправильно написали фамилии, перепутали несколько имен, и в списках против некоторых фамилий оказались расхождения с подписями.

Список был представлен для регистрации в станичный Совет, который сейчас же передал его в партийную ячейку. Затрещал телефон в районный комитет партии, оттуда в областной партийный комитет, в областной исполком, областному прокурору, и машина заработала… Скандал во всесоюзном масштабе: на 23-м году советской власти народ требует открытия церкви!

На специальном заседании областного партийного комитета вышестоящие товарищи объявили строгий выговор районному комитету партии, поставили вопрос об исключении из рядов партии станичных «барашков» и предложили областному прокурору немедленно привлечь к уголовной ответственности составителей списка, взяв их сейчас же под стражу.

Совершенно ясно, что в данном деле не было никакого преступления и даже проступка. Ввиду неточностей и неясности списка, он должен был быть возвращен составителям для уточнения и надлежащего оформления. В крайнем случае, подписавшимся просто могло быть отказано в ходатайстве, так как, формально говоря, список не был удовлетворительным. Однако областной прокурор и суд стали, как обычно, проводить партийную судебную политику и привлекли обвиняемых к суду по ст. 169 УК.

Суд состоялся в станице в народном доме при переполненном зале. Густые толпы стояли и снаружи, у каждого открытого окна. У меня сложилось впечатление по некоторым жестам, выражению лиц, вздохам, что это не праздная толпа зрителей, но что народ как-то надвинулся на суд, желая своим присутствием, хотя бы и молчаливым, оказать пассивное сопротивление власти или давление на нее и выразить вместе с тем свое сочувствие невинным людям.

Зал был, конечно, набит энкаведешниками, одетыми в форму или в штатское.

Против меня в этом процессе были: суд с готовым приговором, продиктованным областным партийным комитетом, областной прокурор, бывший чекист, ставший затем членом коллегии защитников, местные станичные партийные головорезы, районные и областные головорезы и вообще весь партийно-правительственный аппарат. За меня был только закон, но он не обязателен для суда. Я пытался доказать, что в данном деле нет состава преступления, предусмотренного ст. 169 УК, так как нет корысти, что мошенничество – это есть незаконное приобретение каких-либо материальных выгод.

В последней главе Уголовного кодекса перечислен ряд статей, предусматривающих мелкие правонарушения и проступки, как-то: несоблюдение санитарных правил, нарушение правил о содержании паровых котлов, нарушение правил о регистрации различных обществ, союзов, организаций и т. п. Эти статьи карают незначительным штрафом. Хотя и это подходило с большой натяжкой, так как в деянии обвиняемых вообще отсутствовал состав преступления, я, ссылаясь на эти статьи, хотел дать суду какой-то выход из положения при создавшейся ситуации, так как суд не смел оправдать обвиняемых. Всем это было ясно – и суду, и прокурору, и всем присутствующим. Это последнее обстоятельство особенно бесило прокурора: «Защитник срывает показательный процесс»…

В своей ответной речи прокурор поэтому обрушился уже не на обвиняемых, а на меня и моего коллегу, который, будучи юрисконсультом, также участвовал в этом деле по поручению коллектива защитников. Прокурор доказывал, что при позиции, занятой мною, процесс этот перерастает из мошенничества уже в открытую контрреволюцию, так как защита внушает присутствующей «массе» недоверие к советскому суду, к прокурору и т. д. Он весьма определенно указал суду, что в такой ситуации суд может взять защитников под стражу немедленно, выделить дело о них в особое производство и передать по инстанции (т. е. в НКВД), а по делу обвиняемых вынести приговор теперь же…

Мое положение осложнялось тем, что я уже был раз «вычищен» из коллегии защитников и являлся поэтому «рецидивистом». Правда, я был «вычищен» по требованию другого областного прокурора, который был уже к тому времени расстрелян как крупный растратчик и враг народа – но ведь все это надо доказывать, находясь уже под стражей, в подвале, откуда нет возврата.

От меня потребовалось большое самообладание, чтобы не впасть в панику, которая охватывает в таких случаях советских защитников, и они сейчас же умолкают или торопятся согласиться с доводами прокурора, забывая о своем долге и о полученном от клиента гонораре. Потребовалось большое искусство речи, чтобы сохранить свое человеческое достоинство и не пойти на компромисс с прокурором в части признания вины за подсудимыми.

Когда суд удалился на совещание, мой коллега по защите шепнул мне: «Знаете, я похолодел во время речи прокурора, но вы – настоящий Цицерон и спасли нас от верного ареста. Вот подлецы адвокаты, какое всучили нам дельце».

Обвиняемые были признаны судом виновными в «мошенничестве» и приговорены к пяти годам лишения свободы каждый. А так как лишение свободы свыше двух лет отбывается в концлагерях, то они, в сущности, были приговорены к этому наказанию.

Хотя это дело было бесплатное, проведенное мною в виде «общественной нагрузки», и я был обязан вести его только в первой инстанции – я все же подал кассационную жалобу и, когда она была оставлена без удовлетворения, я обжаловал это дело в порядке надзора в Верховный суд. Но и Верховный суд признал приговор правильным.

Мне возразят: церкви открыты и переполнены молящимися. Да, церкви открыты как орган фиска и как орган сыска, а почти все служители культа – начиная от патриарха и кончая последним дьячком – сотрудничают с НКВД.