Текст книги "Елизавета Петровна"

Елизавета Петровна действительно жаловала Грюнштейна, и это настолько уверило его в своей безнаказанности, что он, явно переоценив свои силы, проиграл в тяжбе с Разумовским – лейб-кампанец вместе с супругой был сослан в Устюг Великий. Это был последний проступок лейб-кампанца, считавшего себя главой совершенного переворота.

Повторим, Грюнштейн, сын крещеного австрийского еврея, не рядовой лейб-кампанец, а фактический командир лейб-кампании, настолько был уверен в своей безнаказанности, что осмелился нанести обиду родственникам фаворита. Этот эпизод тоже вносит свою лепту в представление о том, сколь небезоблачной была обстановка в дворцовых покоях после успешно совершенного переворота и сколько изворотливости и усилий требовалось от беспечной императрицы, чтобы преодолеть трудности первых лет царствования.

Поведение лейб-кампанцев и гвардейцев создавало благоприятную почву для выражения недовольства правлением императрицы. Шетарди отметил, что отношение элиты к Елизавете Петровне на протяжении нескольких лет менялось трижды: в годы царствования Анны Иоанновны и регентства Анны Леопольдовны она, подвергаясь с их стороны притеснениям, вызывала сострадание, «затем окончательно приобрела популярность своим приветливым обращением», а также ненавистью к иноземному засилью «и благоговением к памяти Петра Великого, но затем расположение к ней ослабело и заменилось открытым недовольством», вызванным скромным вознаграждением лиц, причастных к перевороту, бесчинствами солдат и тем предпочтением, которое отдавалось прибывшему в Россию в феврале 1742 года наследнику престола вместе с голштинским двором.

Ревнивое отношение знати к общению императрицы с простонародьем отметил в своих показаниях во время следствия Иван Лопухин: «Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… Нынешняя государыня больше любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие все ее не любят». Это наблюдение подтвердил и князь Щербатов, упрекавший императрицу в пожалованиях «всем подлым и развратным женщинам, которые были при императорах и которые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ее ноги».

Пожалуй, самую сложную задачу, которую пришлось решать Елизавете Петровне после восшествия на престол, надобно искать в сфере внешней политики: как выйти из войны, в развязывании которой была заинтересована цесаревна Елизавета Петровна и которая стала абсолютно ненужной императрице Елизавете, но оставалась необходимой для Швеции, уповавшей на отмену условий Ништадтского мира.

Вопрос о войне со Швецией относился к разряду деликатных не только для русской императрицы, но и для французского короля, с благословения и при поддержке которого началась эта война. Версальский двор в связи с войной испытывал определенные затруднения. С одной стороны, посол Франции в России маркиз де ла Шетарди хотя и не участвовал в перевороте, но и после восшествия на престол Елизаветы Петровны сохранил на нее влияние. К зависти иноземных представителей при русском дворе, особенно английского посла Финча, Шетарди открывал двери в покои императрицы, как говорится, левой ногой, имел к ней доступ в любое время и в известной степени сменил Остермана в роли оракула, без совета которого императрица не решалась на самостоятельную акцию во внешней политике. Французский посол пользовался громадным авторитетом и у гвардейцев, почитавших его лучшим другом России. Саксонский дипломат Пецольд извещал свой двор, что гвардейцы, явившиеся к Шетарди с новогодними поздравлениями 31 декабря 1741 года, проявили к нему необыкновенную нежность, обнимали, целовали руки, просили уговорить императрицу как можно скорее отправиться в Москву для коронации.

Луи Токке. Портрет императрицы Елизаветы Петровны.

1758. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Ублажая императрицу любезностями и советами, Шетарди не забывал об интересах французского двора и своего повелителя. Получив известие о вступлении на престол Елизаветы, король поспешил ее поздравить и пожелать славы и благополучного царствования. Людовик XV расточал любезности неспроста – он рассчитывал разорвать союзнические отношения Австрии с Россией и самому заключить союз с последней. С другой стороны, Франция не желала оставить своего постоянного и послушного союзника – Швецию – один на один с Россией.

В сложившейся ситуации решающее слово принадлежало императрице – пойдет ли она навстречу пожеланиям Швеции, не подкрепленным, впрочем, письменными обязательствами, и поддастся ли давлению Франции или откажется от своих обещаний? Елизавета проявила твердость и дала понять французскому королю, что не пойдет на территориальные уступки Швеции: дочь Петра не может согласиться с условиями, противоречившими как благу России, так и славе ее отца.

Шетарди возлагал большие надежды на благоприятную для Франции позицию вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина и вместе с Лестоком упросил Елизавету Петровну назначить его на должность вице-канцлера. Оба считали, что князь А. М. Черкасский, занимавший должность канцлера, не способен ее выполнять, так как не знал иностранных языков и, следовательно, был лишен возможности непосредственно общаться с иноземными министрами.

Шетарди ошибся в своих надеждах. Вопреки его ожиданиям вице-канцлер считал, что в переговорах со Швецией исходными и ненарушимыми являются условия Ништадтского договора. Он недвусмысленно заявил: «Надобно вести войну. Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа». Бестужев, в дальнейшем не отличавшийся чистоплотностью и не гнушавшийся брать взятки от иностранных дворов, на этот раз отказался от ежегодного пенсиона в 15 тысяч ливров, предложенного ему Шетарди, если он согласится поддерживать притязания Франции и Швеции.

Такова была позиция сторон в первые месяцы пребывания Елизаветы на троне. От ее имени Шетарди вступил в переписку с командовавшим шведской армией генералом К. Э. Левенгауптом о заключении перемирия до 1 марта 1742 года.

В перемирии были заинтересованы обе стороны – по обычаю тех времен, военные действия в месяцы, когда наступала зимняя стужа, прекращались. Но у Елизаветы Петровны был дополнительный стимул для заключения перемирия – она с нетерпением ожидала коронации: если зима была неблагоприятным временем для военных действий, то для переезда двора из Петербурга в Москву санный путь считался наиболее удобным.

Позиция Бестужева была поддержана специально созданной конференцией, на которой присутствовала императрица. Двор еще раз подтвердил отсутствие у Швеции прав на любую форму компенсации, ибо она готовилась к войне против России с 1739 года, то есть до переговоров о возможной помощи Елизавете совершить переворот.

Между тем двор отправился в Москву на коронацию. Туда же прибыл для ведения переговоров и знакомый уже нам посол Нолькен. Шведский дипломат рассчитывал на посредническую роль Шетарди в этих переговорах, но в Москве знали о том, что посол, выполняя задание версальского двора, будет покровительствовать шведам, и отклонили участие в переговорах Франции в роли посредницы. Нолькену еще раз было заявлено о непричастности Швеции к перевороту и о том, что манифест Левенгаупта к русскому народу не оказал никакого влияния на ход ноябрьских событий в Петербурге.

Доводы сторон ни к чему не привели, и Нолькен в мае заявил русским министрам о необходимости отправиться в Стокгольм для получения инструкций.

Военные действия начались на юге Финляндии. Два события объясняют успех русских войск. Одно из них – волнение в полках русской армии, вспыхнувшее под лозунгами: «Немцы нам изменили и переписываются со шведами», «Надобно всех немцев перебить», – свидетельствовало о высоком боевом духе русских солдат, рвавшихся в бой. Волнение оказалось скоротечным, и 17 солдат, признанных зачинщиками бунта, отделались сравнительно легким наказанием – навечной ссылкой на уральские заводы.

Другое событие, напротив, обнаружило отсутствие желания у шведов оказывать сопротивление наступавшим русским войскам и бесталанность Левенгаупта как военачальника. Русский фельдмаршал Петр Ласси возобновил наступление в июне 1742 года и, к своему удивлению, не встретил сопротивления противника – шведы без боя оставили оборонительные рубежи на подступах к крепости и бежали из Фридрихсгама, как только обнаружили подготовку русских войск к штурму. Русские беспрепятственно захватили Борю, Гельсингфорс и другие города-крепости. Неудача постигла шведов и на море – шведские корабли были заперты в бухте русским флотом. Десять финских полков 25 августа сложили оружие, русским достались продовольственные запасы, полевая артиллерия. Левенгаупт, пользовавшийся в Швеции колоссальным успехом в довоенные годы, был вызван в Стокгольм, приговорен к смерти, бежал и некоторое время скрывался, за его голову было обещано 20 тысяч талеров. Он был пойман и казнен. Современник так отозвался об этой странной войне: «Поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне».

Шведам ничего не оставалось, как запросить мира. Переговоры велись в столице Финляндии Або. Во время переговоров шведы вынуждены были отказаться от территориальных притязаний, но и Россия не извлекла выгод из своих военных успехов. Абоский мир возвращал Швеции все завоеванные Россией территории, за исключением небольшой Кюменогорской и части Савалакской провинций. В честь заключенного мира была даже выбита медаль с надписью: «Крепчайшего мира в память заключения вечного мира в Або 1743, августа 7 дня».

Историк М. И. Семевский еще в 1860 году задавался вопросом: «Окупились ли наши потери и громадные издержки клочком Финляндского княжества?» – и давал на него отрицательный ответ: «Это приобретение было слишком невелико, и существенных выгод от войны мы не получили».

Опереться на военные успехи шведы не могли, но в их распоряжении было такое средство давления на русскую делегацию, возглавлявшуюся А. И. Румянцевым, как избрание шведского короля вместо умершего престарелого Фридриха I. Из двух наиболее вероятных претендентов на корону датский наследный принц был неприемлем для России, она хотела видеть на троне любекского епископа Адольфа Фридрика, представителя Голштинской фамилии, племянника Елизаветы. Шведские уполномоченные заявили, что королем будет избран угодный России кандидат, но взамен потребовали все завоеванные территории, заключения со Швецией оборонительного и наступательного союза, а также выдачи субсидии. Елизавета по этому поводу заявила: «Лучше нам оставить за собою малое, да нужное, а шведам уступить большее и им полезное, а нам ненужное». Это была завуалированная расплата за не оказанные Швецией услуги императрице.

Глава четвертая
Шетарди был прав

Предыдущая глава дает основания для оценки влияния двух французов на цесаревну, а затем императрицу Елизавету Петровну – оно было настолько велико, что вызывало у русских вельмож опасение, не произошла ли замена немецкого засилья французским. Но опасения оказались беспочвенными прежде всего потому, что Шетарди, в отличие от Бирона, не являлся фаворитом Елизаветы Петровны, готовой, подобно Анне Иоанновне, слепо выполнять любую прихоть и каприз фаворита. Кроме того, влияние французов не сравнимо с влиянием Остермана и Миниха: оба занимали высокие посты в государстве и оказывали влияние на все сферы жизни страны, в то время как Лесток и Шетарди подобными рычагами не располагали – первый занимал скромную должность руководителя медицинской службы в России, а второй был полномочным министром Версаля в Петербурге.

Общение с французами доставляло удовольствие императрице – оба импонировали ей веселым нравом, остроумием, внешней беззаботностью. От Шетарди Елизавета Петровна получала дельные советы, в которых остро нуждалась, ибо среди русских вельмож она, находясь на положении опальной цесаревны, не обрела сторонников, способных руководить неопытной и даже беспомощной в делах императрицей. К тому же она, не искушенная в дипломатических интригах, принимала за чистую монету благожелательное отношение Франции к своему восшествию на престол, считала помощь двора бескорыстной, в то время как подлинные интересы Франции состояли в противодействии установлению союзнических отношений между Россией и Англией, в стремлении подчинить своему влиянию внешнюю политику России, в покровительстве извечным противникам России – Швеции и Турции. Словом, политика Франции в отношении России отличалась противоречивостью: одновременно она добивалась и союза с Россией, и ее ослабления, считая ее соперницей в установлении собственной гегемонии в континентальной Европе.

М. И. Махаев. Зимний дворец вниз по Неве. 1762

Противоречивое отношение Франции к России, ее двуличие наглядно иллюстрируют два документа, отправленных министром иностранных дел Франции в один и тот же день – 15 января 1742 года. Одно письмо министр Амело отправил открытой почтой в расчете на то, что его содержание в результате перлюстрации станет известно русскому двору, другое письмо, секретное, было отправлено в Стокгольм специальным курьером и отражало подлинные намерения Франции.

В письме к Шетарди министр поручал ему заявить, что король «искренно желает поддерживать союз с этой принцессой» и признает, что «она выказала чрезвычайное мужество, когда дело касалось возвращения принадлежащего ей престола». В письме к послу Франции в Стокгольме министр высказывал диаметрально противоположные суждения – король считал законным наследником русского престала герцога Голштинского, допускал возможность переворота в его пользу и поручал послу в Стокгольме убедить шведский двор в том, что «перемена владетеля в России нисколько не изменит чувства короля к Швеции, ни видов Франции», что «шведы не останутся без союзников» в случае продолжения войны с Россией и царица «с запозданием узнает, что она уже слишком презирала своих неприятелей».

Исполнение этой противоречивой роли – оказывать императрице внешнюю доброжелательность и добиваться от России максимальных уступок Швеции – было возложено на маркиза Шетарди. Однако усердие посла не удовлетворяло французскую дипломатию. Быть может, в этом был виноват сам посол, который явно переоценивал свое влияние как на переворот, так и на события после него – императрица будто бы не решалась совершить ни одного шага без его совета.

Как бы то ни было, но у министра Амело было множество поводов для выражения недовольства действиями маркиза, которому довелось прочесть в его письмах немало упреков в свой адрес. Амело обвинял посла в том, что тот вводил в заблуждение двор своим донесением «о худом состоянии московской армии», не способной оказать серьезного сопротивления шведам, в том, что он без ведома министерства вступил по поручению русской царицы в переговоры с командовавшим шведскими войсками Левенгауптом о заключении перемирия, что пошло на пользу России. Этим несанкционированным посредничеством он якобы оказал ей неоценимую услугу, ибо, по мнению министра (разумеется, не соответствовавшему действительности), Левенгаупт победоносно шествовал к Петербургу и ему ничего не стоило овладеть столицей империи.

Амело упрекал Шетарди и в том, что тот не предупредил Левенгаупта о возобновлений Россией военных действий, при этом Амело игнорировал тот факт, что срок перемирия заканчивался 1 марта 1742 года, а военные действия генерал Ласси, командовавший русской армией, возобновил лишь летом. Вина Шетарди состояла в том, что он не сумел уговорить царицу не только отдать шведам завоеванные ее отцом все прибалтийские провинции, но даже Выборг и Кексгольм. В общем, Амело обнаружил излишнюю склонность Шетарди к России, что и решило судьбу посла.

21 июня 1742 года король известил Елизавету Петровну об отзыве Шетарди из Петербурга и о назначении послом Далиона. Императрица высоко оценила услуги Шетарди и устроила ему в сентябре 1742 года пышные проводы: наградила орденом Андрея Первозванного, одарила богато украшенной табакеркой, перстнем и возбудила просьбу о восстановлении Шетарди послом Франции в России.

Здесь надобно остановиться на внешнеполитической ориентации императрицы, с одной стороны, и канцлера А. М. Черкасского и вице-канцлера А. П. Бестужева – с другой.

Императрица, слепо уверовав в доброжелательность к России короля и его посла, симпатизировала Франции и считала полезным для России установление с ней союзнических отношений. Она, по словам Пецольда, «считает себя настолько обязанной Франции, чтобы, по крайней мере, не действовать против нее». Она, как доносил Пецольд в ноябре 1742 года, «выслушивала с равнодушием о том, что ей пишут из Гааги, Парижа, Лондона и Берлина о кознях Франции против России». Канцлер и вице-канцлер придерживались иных взглядов – они, в особенности Бестужев, выполнявший обязанности фактического руководителя внешнеполитического ведомства, считали полезным для России союз не с Францией, а с Англией.

Елизавете Петровне удалось добиться своего – король удовлетворил ее просьбу, и карета с Шетарди вновь покатила из Парижа в Петербург. По заявлению английского посла Финча, зорко наблюдавшего за происками своего противника Шетарди, последнему был оказан сдержанный прием в столице России. Он объяснял это тем, что к тому времени Франция принадлежала к числу немногих государств Западной Европы, не признававших за царицей императорского титула.

Шетарди щедрыми обещаниями, видимо, удалось восстановить прежнее отношение к себе императрицы, о чем свидетельствует тот факт, что он был единственным иностранным министром, сопровождавшим Елизавету Петровну на богомолье в Троицу. Это сильно взволновало Тируоли, сменившего Финча на посту английского посла в Петербурге и доносившего в Лондон: «…могу сказать, что не знал минуты покоя, пока они (переговоры о заключении торгового договора. – Н. П.) закончатся. На карту прямо ставилась альтернатива, Англия или Франция».

Версальский двор был осведомлен об англоманских настроениях Бестужева, как и о том, что любовью императрицы он не пользуется и она терпит его потому, что трудолюбие канцлера освобождало ее от необходимости отгадывать постоянно возникавшие внешнеполитические ребусы. Подозрительно императрица относилась к Бестужеву еще и потому, что его из ссылки возвратила в столицу Анна Леопольдовна, и Елизавета Петровна считала невозможным для себя полностью на него положиться. Знал версальский двор и о том, что после внезапной кончины канцлера А. М. Черкасского 15 ноября 1742 года единоличным хозяином дипломатического ведомства стал вице-канцлер Бестужев. В Версале рассудили, что, пока Бестужев руководит внешней политикой, французской дипломатии не удастся склонить Россию к союзу с Францией. Поэтому Шетарди, как и Далиону, было дано задание любыми средствами свалить Алексея Петровича Бестужева и его брата Михаила, занимавшего высокий придворный чин обер-гофмаршала, и отправить их в ссылку.

Сведения, получаемые в Версале из Петербурга, оказались противоречивыми и малоутешительными. В одном из донесений Шетарди характеризовал А. П. Бестужева так: «Он трудолюбив, хотя любит общество и пиры; ипохондрия иногда мешает ему работать усидчиво. По общему мнению, он не безукоризненной честности, но крайне робок и осмотрителен, что происходит от его обособленности при русском дворе и от испытанного им и его семьей несчастья». В другой депеше Шетарди судил Бестужева суровее: «Остерман был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли; теперешний же вице-канцлер просто полусумасшедший; что же касается обер-гофмаршала, то он, может быть, и не глуп, но слишком слепо доверяет Ботте». Герман Лесток отзывался еще резче: «Я никогда не был высокого мнения о его уме, но что же делать, когда нет способнейшего. Я надеялся, что он будет послушен и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образует; но я жестоко ошибся в своем расчете: оба брата люди ограниченные, трусливые и ленивые, и потому ничего не делают, а если делают, то руководствуются предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер».

Столь нелестные оценки вице-канцлера легко объяснимы. Шетарди и заодно с ним действовавшим Лестоку и Далиону никак не удавалось отнять у Алексея Петровича должность вице-канцлера, хотя еще Далион получил четкое задание от Амело: «Желательно было бы устранить Бестужевых или подкупить их, однако на это мало надежды». Но выполнить задание никак не удавалось, хотя однажды, по словам министра иностранных дел, Шетарди был близок к цели. 14 сентября 1742 года министр писал своему послу в Петербурге: «Все старания Шетарди направлены были долгое время к удалению братьев Бестужевых, и, судя по тому, что вы пишете в последнем письме, он в этом деле имеет некоторый успех». Сначала вице-канцлера пытались подкупить, но страх оказаться в ловушке преодолел алчность, и осторожный Бестужев отказался от взятки. Тогда решено было использовать средства, не обременявшие бюджета Франции.

«Некоторый успех» был достигнут с помощью коварных средств в борьбе с Бестужевыми, когда досужей болтовне усилиями французских дипломатов было придано значение заговора Лопухиной – Ботты, к которому была причастна близкая родственница Бестужевых, Н. Ф. Лопухина.

Неизвестный художник. Портрет А. П. Бестужева. XVIII в.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В столице носились слухи о существовании заговора, цель которого состояла в свержении Елизаветы Петровны, восстановлении на троне Иоанна Антоновича и участии в заговоре «наиболее близких к ней (Елизавете Петровне. – Н. П.) людей», под которыми подразумевались Бестужевы. В беседе с императрицей Далиону удалось добиться согласия отправить Бестужевых в отставку, но затем она передумала. Такой вывод можно сделать из содержания депеши, отправленной Далионом 12 января 1743 года, в которой он сетовал на отсутствие твердости и постоянства в действиях императрицы: «…беспечность и слабохарактерность царицы несомненны. Доказательством служит обещание ее относительно Бестужевых и других». В конечном счете Бестужевы не только остались на своих местах, но еще более преуспели. «Бестужевы, – доносил Далион, – еще более укрепились на русском дворе, привлекши на свою сторону адмирала Головина». Посол сокрушался и удивлялся подобному поведению императрицы: «Трудно согласовать такое могущественное положение Бестужевых с желанием царицы призвать снова Шетарди к русскому двору».

Свою неудачу посол объяснял слабохарактерностью Елизаветы Петровны и следствием этой слабохарактерности – непредсказуемостью ее решений, зачастую продиктованных не здравым смыслом, а настроением, а также сильной подверженностью сторонним внушениям.

Вице-канцлеру, бесспорно, были известны направленные против него козни французских дипломатов, и он не бездействовал в ожидании очередных ударов, а сам принимал ответные меры, отнюдь не подтверждавшие данную ему Шетарди и Лестоком характеристику человека глупого и недалекого. Бестужеву удалось, пользуясь услугами специалиста своего дела статского советника Гольдбаха, раскрыть код, которым пользовался маркиз Шетарди в переписке с министром иностранных дел Франции Амело, и извлечь из его зашифрованных депеш тексты, с помощью которых он смог нанести своему противнику нокаутирующий удар.

Первым расшифрованным посланием, датированным 13 декабря 1743 года, было письмо французского посла Шетарди. В нем был компрометирующий французскую дипломатию текст о ее вмешательстве во внутренние дела России, но он касался одного Бестужева: «Французские министры ни о чем толь не желают яко о низвержении или конечном погублении обоих безпомочных братьев графов Бестужевых с крайним прилежанием, якобы о каком наиглавнейшем деле денно и нощно стараются». Информация важная, но Бестужев, зная характер императрицы, был уверен, что она не заденет ее за живое. Бестужев набрался терпения в ожидании очередного улова. Он появился спустя четыре дня.

17 декабря Бестужеву принесли депешу со следующим расшифрованным текстом, непосредственно касавшимся императрицы: «Сие великое обстоятельство могло б коликое малое постоянство, сия государыня имеет и сколь великое и малое несходство представляют, с одной стороны, ее разговоры, а с другой – ее союз с Англией». Дальше – больше, резче и выразительнее.

20 декабря 1743 года Шетарди употребил обидные слова о «слабомыслии царицы».

17 января 1744 года: императрица «несправедливо чинит и власть свою, не рассуди, употребляет».

11 февраля 1744 года: «Но пункт о низвержении вицеканцлера еще к состоянию не приведен, однако ж мы много от помоществования принцессы Цербстской (будущей Екатерины II. – Н. П.) надеемся».

Все перечисленные оценки императрицы не идут ни в какое сравнение с письмом Шетарди, отправленным 22 марта из Москвы французскому посланнику в Берлине Валери. В письме дан собирательный, обобщенный образ Елизаветы-правительницы: «…самая безделица, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселения в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом des valetailles (очень давними слугами. – Н. П.) себя окруженной видеть, все ее упражнения сочиняют. А зло, которое от того происходит, весьма великое есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные более к ней адерации иметь будут и что она потому меньше их опасаться имеет.

Мнение о малейших делах ее ужасает и в страх приводит, и те примеры, что она такие дела подписывала, о которых она ни малейшего знания не имела, и когда ей от оных воспоследовать могущие последствия показываются не видно ее к тому склонности, чтоб она о себе поодумалась и ту леность преодолела, которая ее к пренебрежению всего ежечасно приводит.

И тако та леность, да и опасение, что она в новых министрах того поведения не найдет, которое ее нечувствие ласкать может ее наиглавнейше той привычке подвергают, дабы вице-канцлера при себе иметь. А то, чтоб она в одну минуту такого человека в милости содержать могла, о котором она мне более зла сказала, нежели бы я то о моем горчайшем неприятеле учинить мог».

Казалось, что Алексею Петровичу было достаточно одного этого текста, чтоб отправиться к императрице с докладом, но он не спешил пожинать плоды перлюстрации депеш Шетарди. По непонятным причинам, маркиз предпочитал откровенничать не с министром иностранных дел, а с берлинским коллегой. Подобной информацией он мог бы убедить Амело в том, что он, Шетарди, не повинен в отсутствии результатов, угодных министерству, имея дело с императрицей с такими наклонностями, но посол продолжал делиться своими впечатлениями о порядках петербургского двора с французским послом в Берлине. В мае 1744 года Шетарди писал в Берлин о том, что «самое наитвердейшее соизволение царицы ничего не действует», о том, что «о наималейшем деле мнение ее пужает, ее министры сами не могут ей о делах говорить, как только урывками и гоняючись, а и тогда она того и смотрит, как бы от них освободиться», о том, что ее мысли поглощены «всегда забавном для нее приуготовлении или к отъезду в путь или к переселению из одного места в другое».

Наконец, вице-канцлер счел количество компрометирующих Шетарди высказываний о Елизавете Петровне достаточным, чтобы через М. И. Воронцова вручить их императрице. Выдержки из депеш Шетарди Бестужев сопроводил комментариями, в которых, в частности, писал: «Министр иностранных дел яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинит или предприять вознамеревается; одним словом, никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который без публичного характера, когда где поймается всякому наипоследнейшему наказанию подвержен», но «публичный характер» спасает его от этого наказания, ибо он пользуется привилегией неприкосновенности. Шетарди вышел за пределы дозволенного, ибо пытался свергнуть существующее в России правление и позволил себе самые резкие отзывы о личности императрицы, о ее «слабости умственной» и «плачевном» поведении.

Реакция императрицы была мгновенной и даже более жесткой, чем полагал вице-канцлер, – Елизавета Петровна тут же велела А. И. Ушакову сочинить указ, текст которого воспроизведен здесь полностью.

«Всемилостивейше повелеваем вам к французскому бригадиру Шетарди немедленно послать и ему именем нашим объявить, чтоб он из нашей столицы всемерно в сутки выехал и тот офицер с рядовыми, который его за границу выпроваживать имеет, должен, не заезжая в Петербург, его со всякою поспешностью везть; а дабы помянутой бригадир о тех наиважнейших причинах, которые нас к высылке его отсюда побудили, сведом был, то дадутся вам для объявления оных два члена Коллегии иностранных дел: действительного статского советника Веселовского, да канцелярии советника Неплюева и один секретарь».

6 июня 1744 года в половине шестого утра в дверь дома, где жил Шетарди, постучали и в покои вошли руководитель Тайных розыскных дел канцелярии Андрей Ушаков, князь Петр Голицын, Исаак Веселовский, Андрей Неплюев и секретарь Курбатов. Служитель заявил гостям, что Шетарди болен и всю ночь не спал, но те решительно потребовали его появления.

Через 15 минут Шетарди, вошедшему в парике и полушафоре, Ушаков объявил цель визита, а секретарь Курбатов стал читать декларацию. Выслушав ее, бригадир пожелал видеть доказательства своей вины. Ему показали экстракт, но отказали в просьбе оставить у себя копию. Ушаков объявил, что ему ничего не остается, как выполнять волю императрицы.

Сохранилось два источника с описанием поведения Шетарди во время визита непрошеных гостей. Один из них является официальным, подписан всеми визитерами: Ушаковым, Голицыным, Веселовским и Неплюевым – и составлен в тот же день – 6 июня 1744 года: Шетарди «коль скоро увидел генерала Ушакова (отличавшегося жестокостью руководителя Тайной розыскных дел канцелярии. – Н. П.), то он в лице переменился. При прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова во оправдание свое сказать или что-либо прекословить не мог. На оригиналы только взглянул и, увидя свою руку, ниже больше смотреть не хотел, будучи при всем том весьма смутен и образ лица его, тако ж и неокончаемые речи и дрожащий голос, показуя его вину и робость, чтоб иногда больше с ним учинено не было, как то последние его, Шетардии, подчерненные слова сказуют. Яко же и видно было, что тягчайшего с ним поступка по вине своей ожидал».