Текст книги "Елизавета Петровна"

Секретный надзор за путешественниками поручалось вести офицерам, специально приставленным к каретам, в которых ехали члены семьи и их прислуга. В отличие от инструкции 28 ноября, предусматривавшей проезд кортежа через крупные города и использование для ночлега дворцов, секретная инструкция предписывала объезжать города, двигаться по глухим дорогам и «беспременным образом изыскивать приличные претексты» (причины. – Н. П.) при объяснении изменений маршрута; если проезд через города неизбежен, то его следовало совершать в ночные часы.

Едва просохли чернила на подписи Елизаветы под «секретной» инструкцией, как в тот же день была подписана новая, на этот раз «секретнейшая» инструкция, которая перечеркивала содержание двух предшествующих. Если первые две требовали «поспешности» в езде, то «секретнейшая» предлагала совершать продолжительные остановки – «путь продолжать как возможно тише»; в Нарве, например, под предлогом невозможности обеспечить кортеж лошадьми надлежало сделать остановку на восемь – десять дней. Но главное отличие «секретнейшей» инструкции состояло в изменении конечного пункта путешествия – вместо доставки семейства в заграничную Митаву его следовало оставить в Риге, то есть в пределах России.

До сих пор в точности не выяснено, как случилось, что императрица в течение двух суток подписала три исключавшие друг друга инструкции. Нам представляется наиболее вероятным следующее объяснение поступков императрицы: манифест и инструкция 28 ноября явились плодом искреннего порыва великодушия и милосердия Елизаветы Петровны, проявленных ею без консультации с более опытными советниками, без учета того, какие беды могло принести для нее и для страны пребывание свергнутого императора за пределами России. «Секретная» и «секретнейшая» инструкции – результат стороннего влияния на императрицу, причем это влияние в полной мере проявилось не сразу, а нарастало постепенно, пока не вылилось в окончательное решение оставить пленников в России.

Подобный ход событий подтверждает и донесение саксонского посланника Пецольда в Дрезден: «Если при восшествии на престол императрицы Елизаветы обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сказалось не довольно основательное обсуждение этого предмета. Теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно все равно, что подумает об этом публика».

Отметим, если бы у Елизаветы изначально не было намерения отправить поверженное семейство «во отечество», то маршрут движения кортежа пролегал бы не к западным границам, а во внутренние губернии России или в Сибирь, Пецольд, как видим, назвал и советника, по настоянию которого узники были оставлены в России, – им оказался лекарь Лесток.

Одновременно с удалением из столицы Брауншвейгской фамилии Елизавета Петровна проявила не менее важную заботу о безопасности трона – содержание под стражей и предание суду самых активных противников воцарения Елизаветы Петровны, способных, если они будут на свободе, поколебать уверенность императрицы в прочности своего положения. Напомним имена взятых под стражу: Остерман, Миних, Головкин, Левенвольде, Темирязев.

Незаурядной личностью, более всех виновной в том, что в течение одиннадцати лет преграждал цесаревне Елизавете путь к трону, был Андрей Иванович Остерман. Он пережил смену пяти царствований: Петра Великого, Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Иоанна III, благополучно избегал тяжких последствий происходивших при дворе потрясений, вовремя умея притвориться больным, уклониться от схваток соперничавших сторон до тех пор, пока не убеждался, что одна из них брала верх, и тогда спешил примкнуть к победителям.

Всматриваясь в его биографию, нетрудно заметить важную особенность его карьеры, подмеченную как современниками, так и историками. Ему много раз доводилось быть в эпицентре событий: в одних случаях, во избежание возможных неприятностей, он назывался больным, залегал на дно и как бы со стороны зорко наблюдал за ходом событий; в других случаях он, уклоняясь от явного участия в событиях, управлял ими втайне. При этом он всякий раз руководствовался судьбой своей карьеры. Ради нее он готов был на мелкие и крупные подлости, проявляя черную неблагодарность лицам, ему покровительствовавшим, как, например, Шафирову и Меншикову. Во всех случаях Остерман умел выходить сухим из воды, постоянно изображая свою непричастность к трагедиям, постигшим тех или иных вельмож.

Необыкновенный нюх, которым он обладал и которым ловко пользовался, на этот раз проявился с опозданием и не спас Андрея Ивановича от беды. Что он страдал подагрой и нуждался в лечении – факт бесспорный. Однако бесспорно и другое – неслучайность выбора времени для выезда из России для лечения недуга: болезнь его терзала несколько лет, но желание оказаться за границей и избавить себя от ожидаемой кары он высказал лишь за несколько недель до своего падения. Нельзя не согласиться с объяснением этого факта английским дипломатом Финчем: «Никогда не поверю, чтобы он отправился в путь, пока не уверился, что доверие к нему утрачено совершенно».

У Елизаветы Петровны и Остермана издавна сложились неприязненные отношения, по крайней мере раньше 1730 года, когда он не предъявил Верховному тайному совету завещание Екатерины I, из которого следовало, что наследницей престола должна была стать цесаревна. Елизавета Петровна, видимо, также заподозрила Остермана в проявленной им инициативе с отчетом о расходовании выделенных ей денег – расточительность не позволяла цесаревне держаться в рамках ассигнованной суммы, и она постоянно пребывала в долгах. Андрей Иванович позволял себе и мелкие уколы, ущемлявшие самолюбие цесаревны. Так, цесаревна в правление Анны Леопольдовны стала ревниво относиться к непочтительности, проявляемой к ее сану дочери Петра Великого: в октябре 1741 года персидский посол лично раздавал подарки шаха представителям двух династий: Брауншвейгской и Романовых. Елизавета Петровна была глубоко оскорблена, что ей подарок вручил не посол, а чиновник посольства. Цесаревна заподозрила в нарушении этикета Остермана и, возмущенная этим поступком, заявила: «Скажите Остерману следующее: если он забыл, что мой отец и моя мать возвысили его из должности учителя и незначительного секретаря, в которой он прежде состоял, то я сумею ему напомнить, что я дочь Петра I и об уважении, какое он мне обязан оказывать».

Это заявление не относится к числу выдуманных, его подтвердил и Шетарди, который записал после беседы с Елизаветой: «Остерман по кончине Петра I был лишь очень незначительным лицом и обязан всем своим возвышением царице Екатерине, матери принцессы; самое меньшее, что она считала возможным сделать в наказание за его неблагодарность, – это лишить его всех должностей, как только она будет иметь на то власть».

Елизавета Петровна напрасно приписывала возвышение Остермана своей матери. На самом деле именем Екатерины действовал Меншиков, покровительствовавший Андрею Ивановичу и усердно содействовавший его карьере. Это по рекомендации Александра Даниловича Остерман был назначен членом Верховного тайного совета; умение угодить патрону вместе с умением организовать работу учреждения, в котором служил, постепенно превратило Андрея Ивановича в незаменимого человека, на котором держалась повседневная работа Верховного тайного совета.

Английский дипломат был крайне удивлен столь резким выпадом против Остермана, чего ранее не позволяла себе цесаревна: «Все были поражены той живостью и горячностью, с какой она говорила об этом обстоятельстве».

Другое, по сути ничтожное нарушение придворного этикета Елизавета Петровна тоже приписывала проискам Остермана: на торжество по случаю годовщины со дня рождения императора ее приглашал не обер-гофмаршал, как положено по придворному этикету, а гофмаршал.

Но все эти козни Андрея Ивановича бледнели в сравнении с повторной утайкой завещания Екатерины I и его намерением выдать Елизавету замуж за какого-нибудь захолустного принца и тем самым лишить возможности когда-либо занять престол. Елизавета Петровна решительно возражала против любого замужества и одному из женихов, французскому принцу Людвигу Франсуа Конти, шутя заявила, «что девице, достигшей 32 лет, неприлично искать жениха».

План Остермана, поданный еще Анне Иоанновне, напротив, состоял в выдворении цесаревны из России с помощью замужества. Он стал известен Елизавете после переворота, ареста Остермана и обнаруженного среди его бумаг документа следующего содержания: «1) Хотя опасения большого не видно, – делился своими соображениями Андрей Иванович с Анной Иоанновной, – чтоб со стороны голштинского принца и тетки его (Елизаветы. – Н. П.) несправедливейшему намерению ее императорского величества для предбудущей сукцессии (наследии престола. – Н. П.) какое важное препятствие быть могло, однако ж, с другой стороны и о том сумневаться невозможно, что может быть мочи и силы у них не будет, а охоту иметь будут; 2) права никакого они к тому не имеют, понеже в единой самодержавной воле и власти ее императорского величества состоит по собственному своему соизволению и благобретению сукцессора определить и назначить; 3) но дабы такожде всякие способы и возможности к тому отнять, видится, не беспристрастно против того потребные меры и возможности им к тому принять, и человеческие возможные предосторожности взять. Что принадлежит до тетки, то оную отдалить без сумнения наиспособнейшии и наилегчайшии способ был бы единожды за всё себя без всякого опасения от ней привести и для того приходит в рассуждение, в чем и прежде сего рассуждение было, а именно не возможно ли оную за отдаленного чужестранного и особливо за такого принца замуж выдать, от которого никогда никакое опасение быть не может. А против Голштинского принца можно чрез добрые и пристойные гарантии себя обнадежить». Известно, что Анна Иоанновна готова была реализовать план Остермана, но этому воспротивился Бирон. Не ясно, однако, почему этими советами и убедительными доводами не воспользовалась Анна Леопольдовна.

Для следствия над взятыми под стражу вельможами была учреждена Следственная комиссия в составе генералов Н. И. Ушакова и В. Я. Левашева, тайного советника А. Л. Нарышкина, генерал-прокурора князя Н. Ю. Трубецкого и князя М. М. Голицына, которой велено было определить степень виновности каждого из арестованных.

Строго говоря, учреждение комиссии, как и ее назначение, носило формальный характер: главная вина обвиняемых изложена задолго до создания Следственной комиссии – в манифесте 28 ноября 1741 года, и ее задача состояла в определении меры наказания каждому из обвиняемых.

Самые тяжкие обвинения были предъявлены А. И. Остерману. Главная его вина состояла в том, что он после смерти Петра II и Анны Иоанновны духовную матери Елизаветы Петровны «не токмо ничем не представлял, но умышленно оную утаил разными вымыслы в недейство приводить и весьма уничтожить старался». Остерман, кроме того, обвинялся в сочинении проекта о правах Анны Леопольдовны на императорскую корону. Все это Остерман совершал, «усердствуя принцессе Анне» и в намерении «отлучить от наследства» Елизавету Петровну.

Личные обиды, нанесенные Елизавете Петровне, дополнялись множеством преступлений, наносивших ущерб государству: принимал единолично важные решения, ни с кем не советуясь, «на важнейшие посты в государстве употреблял чужих наций (и не довольно известных о их состоянии) людей, а не российских природных», ограждал иноземцев от наказания за преступления, многим из них выдавал из казны крупные денежные суммы, производил рекрутские наборы, своим свойственникам помогал продвижению по службе не по их достоинствам, а по родству, искоренял «многие славные и древние фамилии», подвергая их представителей «жестоким и неслыханным мучениям и экзекуциям», не щадя при этом не только знатных, но и «духовных персон».

Перечень преступлений фельдмаршала Миниха был короче, чем у Остермана, но зато в нем имелось такое серьезное, как стремление вручить правление Российской империей «в чужестранные руки». Под этим подразумевалось активное участие Миниха в назначении Бирона регентом, а затем низложение его, причем во время последней операции он объявил караулу, охранявшему дворец, что он якобы действует в интересах Елизаветы, а в действительности провозгласил правительницей Анну Леопольдовну, то есть обманул дворцовую стражу.

Миних обвинялся в том, что он «нам раньше чинил озлобление», устроив слежку за цесаревной. Вспомнили и об ущербе, нанесенном интересам России, когда он возглавлял Военную коллегию и занимал пост главнокомандующего в двух войнах: не привлекал генералитет для советов, но поступал «для собственной своей славы», не заботился «о сбережении людей», не имел никакого о них попечения, изнурял маршами, без всяких на то оснований штрафовал русских офицеров, некоторых представителей знатных фамилий держал под арестом скованными, «свойственников же своих и адрегентов или согласников не по достоинству производил».

Любопытная деталь обнаружилась в поведении подследственных: Остерман признал себя виновным по всем пунктам предъявленных обвинений, в то время как Миних упорно их отрицал. Общеизвестна активная роль Миниха в назначении Бирона регентом. Тем не менее фельдмаршал, зная, что Бирона услали за тридевять земель, в Пелым, настойчиво твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».

Отрицал Миних и обвинение в том, что, явившись во дворец, чтобы взять Бирона под стражу, он объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «Об имени императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают; о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском он тогда, как ныне припоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по повелению Анны Леопольдовны «организовал слежку за цесаревной», но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев разрешил нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.

Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах: за польское наследство и в русско-турецкой. Ему ставили в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералитетом, отчего войска несли тяжелые потери, размеры которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применял по отношению к последним штрафные санкции – от рядовых до полковника включительно. Миних признал свою вину лишь в том, что штрафовал русских офицеров без суда и следствия («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения Миних отрицал, причем делал это столь неуклюже, что вызвал раздражение у всех, кто слушал его показания, в том числе и у Елизаветы Петровны, сидевшей за шторкой и оттуда следившей за следствием.

Почему он не показал генералам составленной им диспозиции атаки Гагельберга (война за польское наследство), стоившей русской армии значительных потерь? Потому что «уповал, что оная (диспозиция. – Н. П.) учинена порядочно». Почему скрыл подлинные потери при штурме этой крепости? Ответ: из-за «своей о том уроне печали».

Темной выглядит и история с бегством польского короля Станислава Лещинского из Данцига. Миних хвастливо заявлял в донесении двору, что «из города незамеченной не выйдет даже мышь». В действительности удалось бежать из блокированного Данцига даже королю, переодевшемуся в крестьянское платье. Следствие подозревало фельдмаршала в причастности к побегу Лещинского: «Для чего ты из Данцига упустил, с кем в том имел согласие, каким порядком оное происходило и что ты себе за то получил?» – допытывались следователи. Миних, разумеется, отпирался, зная, что свидетеля, доносившего о причастности его, фельдмаршала, к побегу, нет в живых.

Думается, и у Остермана были основания отклонить некоторые обвинения, но опытный интриган, постигший все тонкости подобных следствий, вполне сознавал бесполезность отрицать предъявленное обвинение, заведомо зная, какой приговор вынесет комиссия.

Бывший обер-гофмаршал Е. Г. Левенвольде, креатура Остермана, обвинялся в пособничестве своему шефу в его действиях как против Елизаветы Петровны, так и против интересов государства. Обвинялся он и в казнокрадстве: «великие суммы и пенсии ко истощению казны себе и другим исходотайствовал».

Вина барона К. Г. Менгдена, бывшего президента Коммерц-коллегии, состояла в продаже за границу в неурожайные годы, постигшие Россию, хлеба, что удвоило его цену в стране, отчего пострадали как обыватели, так и казна; в назначении Бирона регентом и участии в составлении обращенной к нему челобитной с просьбой согласиться быть регентом. Менгдену приписывались слова, призывавшие немцев к сплочению вокруг Бирона, символизировавшего немецкое засилье: «Если Бирона не будет, то они, иноземцы, все пропадут».

Бывший вице-канцлер М. Г. Головкин обвинялся в сочинении проекта указа, навсегда отрезавшего Елизавете Петровне путь к трону, – «о бытии рождаемым от принцессы Анны принцессам наследниками Российского престола», а самой Анне Леопольдовне быть императрицей, чем «нас он от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был».

Вина самого низкого по рангу среди находившихся под следствием вельмож, действительного статского советника Ивана Темирязева, состояла в том, что он первым подал мысль правительнице завладеть короной и дал задание сочинить соответствующий манифест.

Следственная комиссия, одновременно выполнявшая и судебную функцию, вынесла обвиняемым суровый приговор: Остермана – колесовать, Миниха – четвертовать, остальным – отрубить голову. Императрица, давшая клятву не проливать крови своих подданных, проявила милосердие, заменив казнь ссылкой: Остермана – в Березов, Миниха – в Пелым, Менгдена – в Колымский острог, Левенвольде – в Соль-Камскую, остальных – в Сибирь.

17 января 1742 года жители новой столицы барабанной дробью были оповещены о намечавшейся на следующий день экзекуции над осужденными. Экзекуция состоялась 18 января, а манифест о винах и мерах наказания был обнародован четыре дня спустя после экзекуции. Этот факт – доказательство неуверенных действий нового правительства.

Свидетельства современников дают представление о поведении преступников во время экзекуции и отправления их в ссылку. Одни из них проявили малодушие, другие, пребывая в состоянии шока, – равнодушие, третьи, к ним относился Миних, выказывали присутствие духа, бравировали готовностью принять смерть.

Приведем описание экзекуции, наблюдавшейся Э. Финчем из окна. Осужденных вывели из Петропавловской крепости, где они содержались, в сопровождении многочисленных солдат с примкнутыми штыками. Все они двигались пешими, лишь Остермана, лишенного способности передвигаться самостоятельно, везли в простых санях, запряженных одной лошадью. Осужденных подвели к эшафоту «около десяти часов, вынесли на носилках графа Остермана. Секретарь прочел перечисление преступлений, ему приписанных, изложенных на пяти листах. Его превосходительство, украшенный сединами, с длинной бородой, все время слушал с непокрытой головой внимательно и спокойно. Наконец, провозглашен был и приговор. Граф, как я слышал, должен был подвергнуться колесованию. Однако никаких приготовлений к такой ужасной казни не было видно. На эшафоте стояли две плахи с топорами при них, немедленно солдаты вытащили несчастного из носилок и голову его положили на одну из них. Подошел палач, расстегнув бывшие на преступнике камзол и старую ночную рубашку, оголил его шею. Вся эта церемония продолжалась с минуту. Затем графу объявили, что смертная казнь заменена ее величеством вечной ссылкой. Тогда солдаты подняли его и снова посадили на носилки.

Изобразив нечто вроде поклона наклонением головы, он тотчас сказал (и это были единственные слова, им произнесенные): “Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку”, – тут же надел и то, и другое и, нимало не изменив своему спокойствию, стал застегивать ночную рубашку и камзол».

От описания поведения у эшафота остальных осужденных Финч воздержался, отметив лишь их изменившуюся внешность: все они, за исключением Миниха, стояли с длинными бородами, «но фельдмаршал был обрит, хорошо одет, держался с видом прямым, неустрашимым, бодрым, будто во главе армии перед парадом». Фельдмаршал, как известно, любил демонстрировать свою неустрашимость и выдержку перед рвавшимися рядом снарядами. И на этот раз он в разговоре с солдатами, конвоировавшими преступников к эшафоту, «как бы шутил» с ними «и не раз повторял им, что в походах перед лицом неприятеля, где он имел честь командовать ими, они, конечно, всегда видели его храбрым. Таким же будут видеть его и до конца».

Другое свидетельство принадлежит перу сенатора Я. П. Шаховского, назначенного ответственным за отправку осужденных в ссылку. Операция была намечена на следующее утро после экзекуции, к исходу дня в столице не должно находиться ни одного осужденного, всех их надлежало отправить к месту назначения. В течение суток жены осужденных, если они пожелают отправиться в ссылку вместе с мужьями, должны были упаковать необходимый для проживания в глухих местах немудреный скарб, а Шаховской – укомплектовать из гвардейцев команды для сопровождения ссыльных и обеспечения их санями и лошадьми.

Сенатор подробно описал как собственные переживания при исполнении бередившего душу поручения, так и поведение некоторых осужденных. Первым был отправлен Остерман. «По вступлении моем в казарму, – поделился своими наблюдениями Я. П. Шаховской, – увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенащего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя признанности в преступлении своем и прогневании нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно за излишнее почел».

По повелению императрицы Шаховской должен был спросить у отправляемых в ссылку об их последней просьбе. Остерман просил «о милостивом и великодушном покровительстве детей его». Рядом стоявшая супруга, ехавшая в ссылку в Березов вместе с мужем, «кроме слез и горестных стенаний» не проронила ни слова.

Миних вел себя примерно так же, как и накануне, выказав выдержку и спокойствие. Последнюю просьбу он выразил так: «Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталося – так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор» и притом «поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что о сем, где надлежит, от меня представлено будет». Супруга Миниха, «скрывая смятение своего духа», молча стояла с чайником и прибором к нему, одетая в дорожное платье с капором.

По-иному вел себя Левенвольде, красавец, бывший фаворит Екатерины I, слывший покорителем сердец придворных дам и отличавшийся до постигшей его катастрофы высокомерием и надменностью. Теперь перед Шаховским стоял на коленях и обнимал его ноги опустившийся, в грязной одежде, с изменившейся до неузнаваемости внешностью, с всклокоченными волосами, обросший седой бородою человек, которого он принял за мастерового арестанта. От Шаховского он напрасно ожидал какого-либо снисхождения, ибо от него ничего не зависело. Левенвольде обнаружил слабость духа и утрату человеческого достоинства.

Средством закрепления результатов переворота была коронация – совершаемая в Успенском соборе Московского Кремля торжественная церемония утверждения государя на троне. С коронацией спешили, сенатский указ 7 января 1742 года назначил ответственных лиц за подготовку и проведение церемонии. Одна деталь обращает на себя внимание – материи, используемые для сооружения балдахина, то есть разные бархаты, бахрома, позументы и прочее, должны были приобрести на русских фабриках, чем еще раз подчеркивалось стремление придать торжествам национальный колорит, под стягом которого совершался переворот.

На расходы было ассигновано сначала 30 тысяч рублей, затем к ним добавлено еще 20 и еще 19 тысяч на фейерверки.

23 февраля 1742 года Елизавета выехала из Петербурга в Москву. Кортеж двигался день и ночь, так что через трое суток, 26 февраля, он достиг села Всехсвятского, что в семи верстах от старой столицы. Коронационные торжества начались 27 февраля, когда ранним утром на Красной площади раздались девять пушечных выстрелов, а большой Ивановский колокол возвестил благовест, подхваченный, как и всегда, всеми колоколами Москвы.

В десятом часу торжественная карета с императрицей двинулась по Тверской-Ямской к Кремлю, где в Успенском соборе произнес речь, обращенную к императрице, новгородский архиепископ Амвросий. Его речь, как и все торжество, отражала утверждение национального самосознания: в лице императрицы церковь «крепкую защитницу получила», воинство приобрело «от своей природной государыни» уверенность, что она освободила Россию от «внутренних разор», гражданские чины радуются, «что уже отныне не по страстям и посулам, но по достоинству и заслугам в чины свои чают произведения».

В день коронации, 25 апреля, тот же Амвросий в новой речи прославлял храбрость императрицы, которая, забыв деликатность своего полу, отважилась «пойти в малой компании на очевидное здравие своего опасение», согласилась «быть вождем и кавалером воинства… идти грудью против неприятелям сидящих а гнезде орла российского нощных и нетопырей, мыслящих злое государству… наследие Петра Великого из рук чужих вырвать». Амвросий вновь подчеркивал связь воцарения Елизаветы Петровны с концом немецкого засилья и приветствовал ее намерение следовать заветам отца.

Сцена коронации императрицы Елизаветы Петровны в Успенском соборе Московского Кремля. Гравюра Г. А. Качалова с рисунка И.-Э. Гриммеля. 1744 г.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В день коронации – новые пожалования: генерал-фельдмаршал В. В. Долгорукий, генерал В. Ф. Салтыков, обер-гофмаршал М. П. Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой и другие получили орден Андрея Первозванного, фаворит А. Г. Разумовский – чин обер-егермейстера и орден Андрея Первозванного, М. И. Воронцов и братья А. И. и П. И. Шуваловы награждены орденом Александра Невского. Пожалованиями были отмечены и тетки императрицы – сестры ее матери Екатерины I, вышедшие замуж за Гендриковых и Ефимовских. Обе фамилии Елизавета возвела в графское достоинство.

Наряду с коронацией Елизавета Петровна воспользовалась еще одним средством укрепить свое положение на троне – срочно вызвала в Петербург своего племянника Карла-Петра-Ульриха, являвшегося, напомним, сыном сестры Елизаветы и герцога Голштинского. Поспешность, с которой был отправлен в Киль барон Н. Ф. Корф, чтобы тайно доставить племянника в Петербург, станет понятной, если учесть, что тринадцатилетний принц, достигнув совершеннолетия, мог претендовать на три короны: герцога Голштинского, короля Швеции и императора России. Не случайно ему было дано тройное имя: Карл – в честь шведского короля Карла XII, Петр – в честь Петра Великого и Ульрих – если он ограничится ролью владетеля герцогства.

Елизавета Петровна решила иметь племянника при себе, чтобы предотвратить возможность использования его имени против России и ее личных интересов, если он вдруг станет королем Швеции. Но если даже такое не случится, то предполагалось, когда Елизавета была еще принцессой, Карла-Петра-Ульриха доставить в Швецию, отправить в лагерь шведских войск в надежде, что у русских солдат не поднимется рука против неприятеля, в рядах которого находится внук Петра Великого. Теперь, когда Елизавета Петровна стала императрицей и война продолжалась, надобность в подобном воздействии на боеспособность русской армии отпала. Наконец, Елизавета была озабочена еще одним соображением – необходимостью закрепить корону за той линией династии Романовых, к которой принадлежала сама: за потомством не Иоанна Алексеевича, а Петра Алексеевича.

Детей у Елизаветы не было, зная о своей неспособности их иметь, она не рассчитывала на собственных потомков. Племянник становился единственным наследником.

Право на трон голштинского принца предусматривал еще Тестамент Екатерины I, объявлявший детей своей старшей дочери наследниками, если они примут православие. Карл-Петр-Ульрих не мог претендовать на императорскую корону, уступив это право Елизавете, потому что он исповедовал не православную, а лютеранскую веру. Это препятствие, по расчетам Елизаветы Петровны, можно будет преодолеть, если принц окажется в России и примет православие.

Избавившись от присутствия в столице опасной для нее Брауншвейгской семьи и ее пособников из немцев, Елизавета не забыла проявить милосердие, традиционно оказываемое вступившим на престол государем лицам, осужденным в предшествующие царствования, а также наградить участников переворота.

Одним из первых был указ 13 января 1742 года, разрешавший подавать челобитные непосредственно императрице или на ее имя. Известно, что множество указов предшествовавших царствований запрещали это совершать под угрозой наказания. Прошло несколько месяцев, и кабинет императрицы был завален сотнями челобитных, по которым не в состоянии были бы вынести решения не только ленивая Елизавета Петровна, но и самый трудолюбивый государь.

Понадобилось четыре месяца, чтобы императрица убедилась в опрометчивости своего решения и неспособности нести возложенное на себя бремя, – 28 мая 1742 года последовал указ, запрещавший подавать челобитные на имя императрицы и повелевавший обращаться с просьбами в соответствующие инстанции: к воеводам Юстиц-коллегии и в прочие учреждения.

Милосердие императрицы распространилось и на вельмож, подвергнувшихся суровой каре в годы правления Анны Иоанновны. Были амнистированы Голицыны, Девиер, а также оставшиеся в живых Долгорукие – Василий и Михаил Владимировичи. Последние были освобождены из заточения, восстановлены в прежних чинах и отставлены от службы за старостью, но спустя три недели фельдмаршал Василий Владимирович был назначен президентом Военной коллегии.