Текст книги "Елизавета Петровна"

Иными словами, присутствие Ушакова дало Шетарди повод полагать, что он окажется либо в застенках подведомственного Ушакову учреждения, либо с ним будут обращаться грубо, как с простым колодником. Опасения Шетарди оказались напрасными – с ним велено было обращаться вежливо, не чиня «ни малейшего огорчения, ни суровости».

Неизвестный художник. Портрет графа Андрея Ушакова.

1740–1744. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В тот же день М. И. Воронцову отправил письмо и Бестужев. Он, вероятно, воспользовался рассказами участников визита и дополнил их донесение некоторыми подробностями. Бестужев сообщил, что Шетарди «стоял, потупя нос, и во все время сопел, жалуясь немалым кашлем, которым и подлинно неможет. По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательств собрано, и когда оные услышал, то еще больше присмирел и оригиналы когда показали, то своею рукою закрыл и отвернулся, глядеть не хотел».

Поясним, что Шетарди сам дал повод к бесцеремонному с собой обращению. Дело в том, что, прибыв в Петербург, он в течение более шести месяцев не спешил с оформлением статуса посла, его обязанности продолжал выполнять Далион, а бригадир проживал в России в качестве частного лица.

В тот же день, 6 июня, указ о выдворении Шетарди из России был доведен до сведения всех чужестранных министров. Записка о том, как они на него реагировали, сообщает любопытные детали. Датский, венгерский и голландский дипломаты отреагировали довольно спокойно, пообещав сообщить о происшедшем своим дворам. Прусский посол Мардефельд проявил некоторое беспокойство – «он закусил губы, ничего более не сказал, только что он тому удивляется». Наибольшую нервозность обнаружил австрийский посол барон Нейгауз: он «читал декларацию в таком смущении и торопливости был, что он не токмо по всему телу дрожал, непрестанно воздыхая и ногами топотал, но и по прочтении оного с полчетверти часа ничего вразумительного выразить не мог».

Записка констатирует, но не объясняет причин беспокойства и нервозности двух дипломатов. Скорее всего, они тоже в своих донесениях давали не лучшие оценки поведению на троне императрицы и, опасаясь, что их депеши расшифрованы, находились в напряженном ожидании неприятностей.

Шетарди везли день и ночь до русской границы, лишив его возможности заглянуть в свой дом в Петербурге, в котором перед выездом в Москву была оставлена основная часть его имущества.

Бестужев торжествовал победу. Вместе с ним торжествовала успех и английская дипломатия, приписывавшая себе достигнутое. Посол Тируоли на радостях извещал лорда Картерета 15 июля 1744 года: «Наша главнейшая цель теперь озаботиться, чтобы удар, нанесенный французским интересам высылкой Шетарди, повлек за собой полный разгром всей партии, особенно же устранение Лестока и Брюммера».

Действительно, торжество Бестужева не ограничилось изгнанием из России маркиза Шетарди – ему удалось одолеть еще двух своих противников: княгиню Анхальт-Цербстскую Иоганну-Елизавету, приехавшую в Россию вместе с дочерью, будущей супругой великого князя Петра Федоровича, и гофмаршала великого князя О. Ф. Брюммера, действовавшего заодно с княгиней.

Прибыв в Москву 9 февраля 1745 года, княгиня включилась в интриги соперничавших группировок, присоединившись к «партии» противников Бестужева. Еще будучи в Берлине, она в знак благодарности Фридриху II, посоветовавшему Елизавете Петровне остановить выбор невесты для великого князя на принцессе Анхальт-Цербстской, княгиня обязалась содействовать прусскому королю в его попытках заключить союз с Россией. «Я много рассчитываю на помощь княгини Цербстской», – писал король.

Княгиня стремилась оправдать надежды короля, но действовала столь неуклюже и прямолинейно, что вызвала подозрение не только Бестужева, но и императрицы. Не соблюдая осторожности, княгиня немедленно вступила в контакт с Мардефельдом и вела интенсивную переписку с королем, не учитывая того, что содержание ее писем становилось известно как вице-канцлеру, так и императрице. Елизавета Петровна была в курсе поступков матери невесты и летом 1745 года «изволила указать корреспонденции принцессы Цербстской секретно открывать и рассматривать, а буде что предосудительное», то не останавливаться перед высылкой ее из страны.

Выдворение княгини из России могло вызвать скандал и нанести ущерб престижу двора императрицы. Поэтому решили действовать аккуратно. Императрица, например, дала понять своей будущей родственнице, что она недовольна ее поведением: под разными предлогами отказала ей в просьбе пригласить ее супруга на свадьбу дочери и наградить его орденом.

Самый безобидный способ удаления княгини из России состоял в ускорении сроков свадьбы. Она состоялась не в сентябре, как намечалось ранее, а 21 августа 1745 года, когда жители Петербурга были извещены о начале торжества пушечными залпами. Свадьба отличалась небывалой пышностью, торжества продолжались десять дней и сопровождались фейерверками, балами, маскарадами, обедами и ужинами. Населению столицы запомнился один эпизод – 30 августа на Неву был в последний раз спущен «дедушка» русского флота – ботик Петра Великого, к этому времени настолько обветшавший, что его водрузили на специальный паром.

28 сентября княгиня выехала из Петербурга. Горькую пилюлю подсластили щедрыми подарками – от императрицы она получила 50 тысяч рублей деньгами и два сундука с китайскими товарами. В то же время она должна была выполнить неприятное для нее поручение: ее обязали вручить королю Фридриху II письмо императрицы с требованием отозвать из России посла Мардефельда.

Противники Бестужева понесли еще одну потерю: О. Ф. Брюммер лишился должности обер-гофмаршала Петра Федоровича, а следовательно, и влияния в малом дворе. О степени его близости к княгине можно судить по словам в одном из писем: «Я думаю дни и ночи, нельзя ли сделать что-нибудь блистательное в пользу вашей светлости».

Вслед за княгиней Анхальт-Цербстской Россию должен был покинуть еще один неприятель Бестужева – граф Брюммер. Этот типичный солдафон был назначен воспитателем оказавшегося сиротой племянника Елизаветы Петровны, будущего императора России Петра Федоровича. Не владея педагогическими навыками, Брюммер считал главным средством влияния на воспитанника страх быть наказанным. За всякую провинность, даже мелкую, воспитатель наказывал ребенка-герцога: заставлял стоять на коленях на горохе, привязывал к столу или к печи, сек розгами и хлыстом и даже морил голодом. В результате будущий император России рос хилым и нервным ребенком.

О том, что воспитатель не питал нежных чувств к воспитаннику, свидетельствует и его высказанное вгорячах циничное заявление ребенку: «Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут; как бы я был рад, если б вы сейчас же издохли».

Как уже говорилось, заняв трон, Елизавета Петровна немедленно вызвала тринадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха в Россию. Вместе с ним в феврале прибыл и гофмаршал герцога Голштинского граф О. Ф. Брюммер. Наследник повзрослел, а главное, почувствовал защиту в лице тетушки. Между тем Брюммер руководствовался прежними приемами воспитания: правда, от наказаний он воздерживался, но грубости себе позволял. Однажды дело дошло до того, что Брюммер бросился на Петра с кулаками, и тот влез на подоконник, чтобы позвать на помощь часового. Присутствовавший при этой сцене воспитатель Петра Я. Штелин уговорил Петра отказаться от призыва о помощи, поскольку подобный поступок неблагоприятно отразился бы на репутации двора. Разгневанный Петр побежал за шпагой и заявил Брюммеру: «Если ты еще раз посмеешь броситься на меня, я проколю тебя шпагой».

Эпизод еще более обострил отношения между воспитателем и Петром, но на недоброжелательное к нему отношение двора решающее влияние оказало участие Брюммера в интригах против внешнеполитического курса Бестужева: вместе с матерью невесты будущего императора он позволил себе то, что осудило бы любое суверенное государство, – успел подружиться с Шетарди и Лестоком и действовал в пользу прусского короля, то есть оказался в лагере, враждебном Бестужеву.

Георг Кристоф Гроот. Пётр Фёдорович в бытность великим князем.

1743. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Услуга Бестужева была наконец оценена императрицей: указом 15 июля 1744 года Алексей Петрович был провозглашен канцлером с пожалованием ему дома Остермана, а его противники наказаны – мать принцессы Екатерины Алексеевны выслана из России, а воспитатель наследника престола Петра Федоровича Брюммер удален от великого князя. М. И. Воронцов, тогда еще приятель Бестужева, получил должность вице-канцлера.

Гнев императрицы в адрес маркиза Шетарди можно было бы отнести на счет вспышки ярости, вызванной несправедливым наветом, клеветой злопыхателя, враждебно к ней настроенного. Беда российской императрицы и ее подданных как раз и состояла в том, что в оценках ее поведения на троне нет ничего клеветнического, что они соответствовали действительности и подтверждаются показаниями многочисленных источников – как иностранных, так и отечественного происхождения. Читаем донесения саксонского посланника Пецольда за 1743 год: «Государыня почти занята приготовлением к коронации и на государственные дела обращает мало внимания. Бестужев рассказывал, что он был бы очень рад, если бы она уделяла этим делам хотя бы 4 часа в неделю».

12 октября: «Императрица и голштинский двор, можно сказать, сами подготавливают» почву для брожения в обществе: «первая тем, что почти вовсе не занимается государственными делами, предается исключительно удовольствиям и навлекает на себя презрение и ненависть, предоставляя всю власть великому канцлеру и генерал-прокурору; а последний тем, что пренебрегает народом и оказывает явное пристрастие к Франции, которую народ считает своим злейшим и опаснейшим врагом».

29 октября: «Императрица обнаруживает так мало внимания знать о делах, что нередко проходят целые недели, прежде чем она удосужится выслушать самый короткий доклад или подписать свое имя; нет ни одного дела, даже важнейшего, которое она не отложила ради какого-нибудь пустого препровождения времени… Однако у императрицы такой нрав, что часто случается то, чего меньше всего можно было ожидать, а многие поступки ее не вполне согласованны».

5 ноября: даже Лесток, едва ли не самый близкий человек к императрице в это время, жаловался Пецольду, что «императрица смотрит на свое правление как на машину, которая движется сама собою».

17 ноября: Пецольд передает в депеше жалобу Бестужева на то, что ему большею частью не удается делать доклады и, прождав несколько часов с важнейшими донесениями в передней, он обыкновенно получает от императрицы повеление «придти в другой раз».

31 мая 1743 года: «По своему темпераменту она так увлекается удовольствиями, что о правительственных делах не может слышать без скуки, и потому по самым неотложным делам министрам приходится являться к ней по несколько раз».

Обобщая наблюдения, Пецольд писал в том же 1743 году: «Двор и правление Российской империи находятся в самом плачевном состоянии. Правители вместе с императрицей ночь превращают в день, а день в ночь; время убивают в прогулках, комедиях, маскарадах, балах, катаньях и тому подобных развлечениях. Не желая, чтобы что-нибудь мешало проводить время так, как ей вздумается, государыня терпеть не может государственных дел, удаляется от них или рассматривает чрезвычайно небрежно и зачастую, в досаде, что ей мешают, назначает приговоры с ужаснейшей строгостью». Последние слова, казалось бы, не стыкуются с милосердием императрицы и могут вызвать сомнения в достоверности показаний Пецольда. Однако сомнения исчезнут, если учесть характер императрицы, ее импульсивность, высокую степень эмоциональности, когда она в порыве гнева или добродушия совершала поступки, противоречившие здравому смыслу.

И.П. Аргунов. Портрет императрицы Елизаветы Петровны.

Середина XVIII в. Музей-усадьба «Останкино», Москва

На первый взгляд создается впечатление, что Пецольд толчет в ступе воду, извещая свой двор об отношении к делам Елизаветы Петровны.

Однако, вчитываясь в депеши, можно обнаружить в каждой из них наряду с повторениями новые штрихи, дополняющие наши представления об отношении Елизаветы к правительственной деятельности, и детали, создающие впечатление, будто сам читатель оказался в передней императрицы и наблюдает, как министры, досадуя на впустую проведенные часы, в ожидании, когда Елизавете Петровне приведут в порядок волосы, или заменят одно платье другим, или она дослушает очередную байку придворной дамы, ни с чем отправятся в Сенат или коллегию.

Отзывы послов об императрице находились в прямой зависимости от отношения к России двора, который представлял посол, от задач, поставленных перед ним, от готовности русского двора идти навстречу пожеланиям послов и т. д. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Шетарди, Далион, Пецольд не жалели красок, чтобы изобразить русскую императрицу в неприглядном виде.

Отклики английских дипломатов о стране, с которой Англия находилась в союзе, более корректны, иногда даже хвалебны, но и в них нет-нет да и промелькнет критика поведения императрицы. Один из министров английского двора, лорд Гиндфорд, в депеше от 15 декабря 1747 года назвал Елизавету Петровну «великой императрицей» – депеша была отправлена обычной почтой и предназначена для глаз и ушей чиновников Коллегии иностранных дел. Эта оценка противоречит суждению, высказанному в депеше, отправленной тремя месяцами раньше – в сентябре того же года, – в которой осторожный дипломат высказал не собственное мнение, а жалобу канцлера, пребывавшего в скверном настроении оттого, что «трудно заставить императрицу заниматься делами или изменить раз принятое решение».

Надежды на то, что отношение императрицы к своим обязанностям изменится, оказались тщетными – свидетельства современников единодушны в том, что Елизавета Петровна чем дальше, тем больше отдавалась удовольствиям и развлечениям: балы сменялись маскарадами, маскарады – спектаклями, спектакли – разного рода празднествами, к которым она готовилась с таким же усердием и тщательностью, как опытный полководец к генеральному сражению. Именно о таких мелких праздниках сообщал в Лондон Гиндфорд 7 ноября 1747 года: «Всю последнюю неделю императрица была так занята выдачей замуж своих фрейлин, что никаких дел не делала, кроме дамских; а на следующей неделе при дворе предстоит еще две свадьбы, обещаемые быть пышными, на которых появится известный Лесток».

Изобретательность императрицы относительно увеселений не знала пределов. Приведем сведения лишь за ноябрь 1744 года:

1 ноября – смотрели французскую комедию

4 ноября – куртаг

7 ноября – французская комедия

11 ноября – куртаг

13 ноября – маскарад

15 ноября – маскарад

19 ноября – итальянская комедия

21 ноября – банкет офицеров Семеновского полка

22 ноября – маскарад

24 ноября – День тезоименитства императрицы

25 ноября – День восшествия на престол

27 ноября – французская комедия

28 ноября – маскарад

30 ноября – французская комедия и день Андрея Первозванного

Как видим, вечерние часы половины дней ноября посвящались увеселениям, а дневные, когда императрица освобождалась ото сна, многие часы употреблялись для подготовки к ним: подбор платьев и украшений, сооружение сложных причесок, макияж и т. п. Поэтому нет ничего удивительного в том, что у императрицы не оставалось времени для дел.

Перечень увеселений и их последовательность свидетельствуют о том, что в ноябре 1744 года еще отсутствовало их упорядоченное чередование, то есть указание, какой день недели отводился для маскарада, а какой – для бала. Это упущение было устранено, как отмечено в камер-фурьерском журнале за 1747 год, повелением императрицы «в каждую продолжавшуюся неделю по нижеследующим дням быть, а именно:

по воскресеньям – куртагам

по понедельникам – интермедиям итальянским

по вторникам – придворным маскарадам

по четвергам – комедиям французским».

Регламентация коснулась цвета и покроя платья, одинакового для всех дам и всех кавалеров, в которых надлежало присутствовать, например, на куртагах. Так, 22 мая 1752 года придворный лакей был отправлен «с письменным объявлением во время высочайшего ее императорского величества в Петергофе присутствия в куртажные дни иметь платье дамам: кафтаны белые тафтяные, обшлага; опушки и юбки гарнитуровые зеленые… кавалерам: кафтаны белые же, камзолы, да у кафтана обшлага маленькие разрезные и воротник зеленый». Униформы должны придерживаться и во время царской охоты. Экипировка более 30 знатнейших особ, приглашенных на охоту в Царское Село 4 октября 1751 года, состояла из бирюзового цвета черкесок и алых кафтанов, обшитых золотыми галунами. Охотничье платье 70 егерей обошлось казне в 20 тысяч рублей, в забаве участвовало более 300 гончих и борзых собак.

Можно лишь посочувствовать канцлеру А. П. Бестужеву, заявившему австрийскому дипломату в сентябре 1750 года: «Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемую вашей повелительницей управлению своего государства, я был бы счастливейшим из смертных».

На безделье императрицы Бестужев жаловался не только австрийскому, но и английскому дипломату, который в депеше от 3 августа 1749 года изложил содержание беседы с ним. Канцлер сообщил послу, что отправил письмо обер-егермейстеру Разумовскому, в котором жаловался, что во всех делах происходит остановка из-за трудности говорить с императрицей и докладывать ей дела; и так как вследствие этого он вынужден брать на свою ответственность весьма большое количество дел, что враги его не замедлят вменить ему в преступление, он покорно просит императрицу быть столь милостивой принять его отставку и позволить ему удалиться от дел.

«Императрица была этим поражена, – продолжал свой рассказ Гиндфорд, – и послала первого секретаря своего кабинета Г. Демидова заверить канцлера, что она совершенно довольна его службой и приказывает ему явиться к ней на следующий день. И тогда она сказала ему, что ей известно, что у него есть враги, но что все, что бы они ни говорили или делали, никогда не произведет на нее никакого впечатления; она указала ему на потайную дверь, через которую он может во всякое время иметь к ней доступ, и приказала ему на случай, если когда-либо она будет занята, отправляться в апартаменты обер-егермейстера и доложить ему о том. Таким образом, канцлер еще раз убедился в ее милостивом к нему расположении, которое, я надеюсь, будет продолжаться».

Пространная выдержка из депеши нуждается в комментариях. Во-первых, канцлер лукавил, когда мотивировал свою просьбу об отставке невниманием Елизаветы Петровны к делам – подобное отношение императрицы к обязанностям Бестужев терпел 17 лет, в течение которых руководил внешней политикой России, иногда противоречившей взглядам монархини. Она, как мы убедились, не проявляла никакого рвения к делам со дня восшествия на престол.

И. А. Соколов. Маскарад в деревянном Зимнем дворце.

Середина 1740-х. Гравюра. Государственный исторический музей, Москва

Подлинной причиной просьбы Бестужева об отставке следует считать интригу Шуваловых и примкнувшего к ним М. И. Воронцова, решивших убрать канцлера с его поста. Бестужев, чувствуя приближение своего падения, решил тихо и мирно уйти на покой, ибо сознавал, что ему, одинокому вельможе, не противостоять сильной коалиции соперников, о чем подробнее будет рассказано ниже.

Во-вторых, разговор, если его точно передал Гиндфорд, подчеркнул непостоянство императрицы: свое обещание покровительствовать канцлеру она выполняла долгое время, пока под влиянием клана Шуваловых в конце концов не отправила Бестужева в отставку.

Неприязнь к делам и непреодолимую склонность к увеселениям императрица сохранила и в 50-е годы – с тем отличием, что отпали некоторые виды развлечений, а другим она стала уделять больше времени и забот, чем раньше. В начале 40-х годов она увлекалась охотой – занятием, достойным царствующих особ XVIII века. Английский посол Уин доносил в октябре 1742 года: «Так как императрица очень любит охоту и бывает чрезвычайно утомлена по вечерам, то кабинет-министры редко имеют возможность являться к ней с докладом».

В источниках второй половины 50-х годов отсутствует подобная информация – от охоты императрице пришлось отказаться по состоянию здоровья. Зато развлечения, не связанные с выездом из дворца, продолжали занимать Елизавету, с прежней страстностью отдававшуюся удовольствиям. Английский посол Гюи Диккенс 11 марта 1755 года извещал двор: «С прошедшей среды у нас было не менее трех маскарадов и одного оперного представления, ни одного дня на этой неделе не проходило без увеселений». В депеше, отправленной две недели спустя, безуспешные усилия добиться решения интересующих его дел дипломат объяснял «все возрастающим отвращением императрицы к занятиям».

Привычный ритм жизни, которого придерживались императрица и ее двор, оказался не под силу немолодому послу Англии Гюи Диккенсу, обратившемуся к своему правительству с просьбой освободить его от должности. Вот как он мотивировал свою просьбу об отставке в феврале 1755 года: «Его величеству надлежало бы иметь при здешнем дворе посланником человека в цвете лет, так как по понятиям этой страны иностранный посланник не должен пропускать ни одного приема при дворе, ни одного бала, маскарада, спектакля, оперы, вообще ни одного общественного увеселения. По понятиям русских, это является, кажется, главным предметом их миссии. Я не могу в мои лета вести подобного образа жизни, но нахожу это положительно необходимым».

Непрерывные увеселения императрицы оказались непосильными не только для немолодого английского посла, не привыкшего к пустым занятиям, отнимавшим много времени и энергии, но и для некоторых дам столицы: одним они доставляли удовольствие, для других были изнурительной обязанностью. О том, что последние иногда стремились уклониться от чести присутствовать на балу, рассказывает документ, возникший в феврале 1748 года.

Из его содержания следует, что очередной бал во дворце императрицы в Петербурге состоялся 14 февраля и не вызвал нареканий Елизаветы. Следующий бал состоялся 15 февраля и огорчил императрицу отсутствием многих приглашенных дам, в результате чего кавалеры остались «без работы».

Разгневанная императрица 16 февраля вызвала генерал-полицеймейстера столицы Алексея Татищева и «изустно повелела» выяснить причины отсутствия на балу некоторых дам и предупредить их, «дабы случающиеся при дворе торжества, балы, свадьбы и в прочие дни, когда повестка бывает, приезжали неотложно под опасением ее гнева». Увеселения императрицы, таким образом, превращались в тяжкую повинность для дам, не обладавших достаточной выносливостью, чтобы развлекать ее ежедневно.

Генерал-полицеймейстер немедленно приступил к исполнению «изустного» указа, послал к строптивым дамам своих подчиненных с поручением выяснить у них причины отсутствия на балу. Все дамы, будто сговорившись, свое отсутствие объясняли болезнью.

Возможно, супруга камергера Петра Михайловича Голицына сказала правду, когда заявила, что 14 февраля она присутствовала на балу, а на следующий день «не была за болезнью, в чем ссылается на доктора Конданди, которым пользуется». Вероятно, действительно была нездорова и супруга вице-адмирала Головкина, описавшая признаки своего недомогания: «ветром себя застудила и от той стужи около гортани явилась опухоль».

Остальные 14 дам, фамилии которых названы в приложении к доношению Татищева, выражаясь современным языком, симулировали болезнь, недомоганием считали переутомление от бала, обыкновенно заканчивавшегося далеко за полночь. Основанием для подобной догадки и подозрения в достоверности их показаний может служить отсутствие конкретных сведений, в чем выражалось их недомогание, и наличие двух случаев «за болезнью не были» – мать и дочь, присутствовавшие на прошедшем балу.

Небесполезно в связи с этим напомнить, что коронационные торжества в Москве сопровождались беспрецедентными увеселениями, как бы символизировавшими будущее царствование. Торжества отличались небывалой пышностью, небывалой продолжительностью и небывалыми развлечениями. Вслед за церемонией коронации, состоявшейся, как мы помним, 25 апреля 1742 года, происходили поздравления, а с 1 мая по 7 июня императрица предавалась веселью, причем с 1 по 29 мая она проводила время в ежедневных балах и маскарадах.

В последующие годы для подобных ежедневных увеселений у нее недоставало сил, но крепло убеждение, что содержанием жизни императрицы, главным ее назначением является не управление страной, а беззаботное времяпрепровождение, наполненное удовольствиями. При подобном понимании своего назначения у Елизаветы возникла непреодолимая трудность в изыскании времени для занятия делами, для уподобления своему родителю, который служил государству. Она была практически недоступна или малодоступна не только, так сказать, рядовым вельможам, но и близким ей людям. Если канцлер Бестужев не пользовался симпатией императрицы, то вице-канцлер М. И. Воронцов входил в кружок близких цесаревне друзей, стоял на запятках саней, в которых она отправилась за короной в казармы Преображенского полка; однако, судя по обращению его к И. И. Шувалову в 1755 году, оказался в том же положении, что и канцлер. Он тоже опасался докучать императрице делами. «Я ласкал себя надеждою, – писал он фавориту, – что прежде отъезда двора в Царское Село получить чрез ваше превосходительство высочайшее повеление по известному делу г. Дуклиса, а ныне отнюдь не сумею утруждать напоминанием, крайне опасаясь прогневить ее величество и тем приключить какое-либо препятствие в забавах в столь веселом и любимом месте, надеюсь, однако ж, что при свободном часу вспомятовано будет».

Изложенное выше дает бесспорное основание для столь же бесспорного вывода: Елизавета не имела ни необходимой подготовки, ни необходимых навыков, ни желания управлять страной. Более того, став императрицей, она не проявила ни усердия, ни стремления овладеть необходимым опытом, знаниями и искусством управлять подданными. Тогда возникает вопрос, как она распоряжалась 24 часами в сутки? Самый надежный ответ на этот вопрос мог бы дать распорядок дня государя и сведения о выполнении этого распорядка. Однако на протяжении XVIII столетия только Петр Великий и Екатерина II имели распорядок дня, причем у Петра он появился лишь в последние годы царствования, когда он вел оседлый образ жизни; предшествующие годы Петр проводил на театре военных действий, в постоянных переездах; соразмеряя их с действиями неприятеля. Заметки Петра I, строго говоря, нельзя назвать распорядком дня, это скорее понедельный план действий с указанием, чем он намерен заниматься в дообеденное и послеобеденное время.

Подлинный распорядок дня существовал только у Екатерины Великой. В нем указаны часы, когда она начинала бодрствовать, заниматься туалетом, принимать вельмож с докладами, отвечать на письма, законодательствовать, отдыхать, отправляться ко сну. Ничего подобного безалаберная Елизавета Петровна, или, как ее называл А. П. Волынский, «ветреница», не имела. Более того, ее обыкновение бодрствовать в ночные часы и спать днем создавало множество неудобств для придворных, не говоря уже о затруднениях в общении с вельможами.

Имеется множество свидетельств о том, что императрица превращала день в ночь. Екатерина II: «Кроме воскресений и праздников, она не выходила из своих внутренних апартаментов и большею частью спала в эти часы или считалось, что спит; ночь она проводила без сна с теми, кто был допущен в ее интимный круг, она ужинала иногда в два часа пополуночи, ложилась после восхода солнца, обедала около пяти или шести вечера и отдыхала после обеда час или два, между тем как нас с великим князем заставляла вести самый правильный образ жизни: мы обедали ровно в полдень и ужинали в восемь часов».

Такой же режим должны были соблюдать и придворные, бодрствуя с нею до двух часов ночи, играя в карты; наконец, они ложились спать, «и только что они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы они присутствовали на ужине ее величества, они являлись туда, и так как она сидела за столом очень долго, а все они, усталые и полусонные, не говорили ни слова, то императрица сердилась». Придворный ювелир Позье подтвердил свидетельство Екатерины: «Елизавета Петровна никогда не ложилась спать ранее шести часов утра и спала до полудня и позже, вследствие этого Елизавета ночью посылала за мною и задавала мне какую-нибудь работу, какую найдет ее фантазия. И мне иногда приходилось оставаться всю ночь и дожидать ее, пока она вспомнит, что требовала меня. Иногда мне случалось возвратиться домой и минуту спустя быть снова потребованным к ней; она часто сердилась, что я не дождался ее».

Что принуждало императрицу ночь превращать в день и бодрствовать в часы, определенные природой для сна? Она, конечно же, была осведомлена об успешном перевороте, совершенном Минихом в ночное время, когда Бирон был лишен регентства. Сама она совершила переворот в часы безмятежного сна правительницы Анны Леопольдовны и ее супруга Антона Ульриха. Страх за судьбу трона и собственную жизнь вынуждал Елизавету держать в своих покоях в ночные часы человека, отличавшегося способностью просыпаться от малейшего шороха. Это был Василий Чулков, дослужившийся до чина поручика, – он спал на матраце близ кровати, на которой почивала императрица, считавшая, что Чулков чутким сном обезопасит от появления в ее покоях заговорщиков.

Нарушение обычного ритма жизни постепенно превратилось в привычку. Страх за жизнь вызывал подозрительность, недоверие к слугам, даже к лейб-кампанцам, сторожившим ее дворец. Отсюда и стремление запутать потенциальных заговорщиков частой сменой покоев, где она спала, и боязнь быть отравленной. Эта боязнь возникла еще в годы царствования Анны Иоанновны, которую цесаревна втайне подозревала в намерении отравить свою соперницу, и нисколько не ослабела, когда она стала императрицей.

Неизвестный художник.

Выезд императрицы Елизаветы Петровны из Аничкова дворца.

1750-е. Музей-усадьба «Кусково», Москва

Общеизвестна страсть императрицы к танцам. Она легко объяснима: танцы доставляли ей не только личное удовольствие, но и удовольствие окружающим, о котором она хорошо знала: все любовались ее грациозностью, умением легко и непринужденно исполнять сложные фигуры танца.