Текст книги "Елизавета Петровна"

На первом же допросе он отказался давать показания следователю и потребовал аудиенции у самой императрицы. В аудиенции ему было отказано, его предупредили, что если он будет продолжать упорствовать, то подвергнется пытке. Сошлись на том, что Иван Васильевич будет давать показания самому руководителю Тайной канцелярии Александру Ивановичу Шувалову, сменившему Ушакова.

Зубарев сообщил о том, что встречался с наследником престола, будущим Петром III. Аудиенция у великого князя состоялась в 1751 году, когда Зубарев познакомился с майором Федором Шарыгиным и при его посредничестве был допущен к Петру Федоровичу. Иван Васильевич обладал двумя качествами, присущими авантюристам высокого класса, – умением мистифицировать и втираться в доверие к собеседнику.

Зубарев поведал о том, чего он, как выяснится позже, никогда не видел. Приведем пространную выдержку из его показаний с трогательной манерой описывать события с мельчайшими деталями, которые должны убедить слушателя в том, что они действительно имели место. «И потом пришед оный Шарыгин сверх после поддень, взял его, Зубарева, вверх (к наследнику. – Н. П.). И шел де он за оным Шарыгиным на большое крыльцо, где знамена лежат, и шли же по тому крыльцу прямо в покои, поворотя налево, вошли в другие покои ж; а из того покоя вышли в большое зало, где соизволил его императорское высочество быть, и как он, Зубарев, его императорское высочество увидел, весьма оторопел, однако ж его императорское высочество соизволил спросить его, Зубарева, что он за человек и которого города. И на то он, Зубарев, объявил, что он города Тобольска купец, Иван Зубарев, и приехал для объявления всемилостивейшей государыне серебреных руд и песчаного золота».

В Тайной канцелярии решили проверить достоверность показаний Зубарева, но тот упредил события. Он, надо полагать, понимал, что проверка уличит его во лжи, за которую придется расплачиваться суровым наказанием, и сам явился в Тайную канцелярию с повинной. Майор Шарыгин подтвердил, что он никакого посредничества Зубареву не оказывал.

Эго признание не избавило нашего героя от непосредственного знакомства с заплечных дел мастерами. Следователи решили докопаться до подлинных причин, подвигнувших его на фальсификацию руды и на вымысел об аудиенции у наследника. Зубарев показал, что на мошенничество с рудой его толкнуло желание закрепить за собой купленных на чужое имя крестьян. Он знал о существовании двух путей стать душевладельцем: либо пробиться в дворяне и приобрести законное право покупать крепостных, либо завести промышленное предприятие, к которому закон разрешал покупать крестьян.

В 1754 году Тайная канцелярия передала Зубарева Сыскному приказу, откуда ему осенью того же года удалось бежать. Но летом следующего года Иван Васильевич снова привлек внимание Тайной канцелярии, но уже под фамилией Васильева. На него донесли, что он намерен пробраться из Польши в Россию, чтоб «скрасть» Иоанна Антоновича. В начале 1756 года Иван Васильев оказался в ведомстве политического сыска, где его встретили как старого знакомого. В его рассказе о своих похождениях с момента бегства мистификация и реальность переплетаются весьма причудливо.

Авантюрист сообщил, что нанялся извозчиком к беглым купцам, вместе с товаром державшим путь в Кенигсберг. Там он встретил прусского офицера, обратившего внимание на богатырское телосложение Васильева. Офицер предложил ему поступить в армию прусского короля. Иван Васильевич упорно отказывался даже тогда, когда офицер пригласил его в трактир, угостил ужином и вином. На следующий день офицер в сопровождении солдат доставил упрямца в ротную съезжую, где заявил капитану, будто приведенный русский «нанялся идтить в жолнеры за девяноста рублев». Зубарев-Васильев, однако, от принесенного мундира и 90 рублей отказался. Капитан отвел его к полковнику, продолжавшему уговоры, и, когда убедился в их бесполезности, велел взять его под стражу и через пару часов доставил к фельдмаршалу Левольду.

Повествуя о своем визите к фельдмаршалу, Зубарев опять взялся за старое и стал сообщать внушающие доверие подробности: «Оный фельдмаршал, лежа на канапе, через переводчика спрашивал, что подлинно ль де те из купцов». Спросил он и о причинах отказа стать наемником прусского короля. «И он, Зубарев, на то ответствовал, что де он намерен ехать в Гданск, а изо Гданска в Малтию». После того как Зубарев не поддался на уговоры фельдмаршала, его отправили на гауптвахту, где какой-то офицер возобновил вербовку. «Ты будешь честной человек. Мы де тебя произведем. Я де тебя куплю у господина капитана, и для того поедем мы с тобою к королю». Гостеприимство офицера, его благожелательность так растрогали Зубарева, что он согласился стать наемником. Завербованного наемника доставили в Потсдам, где он был представлен полковнику Манштейну. Манштейн – реальная историческая личность. Он состоял адъютантом фельдмаршала Миниха и приобрел известность при лишении Бирона регентства. После ссылки Миниха Манштейн выехал из России якобы для лечения, назад не возвратился и с 1745 года пристроился у прусского короля адъютантом. В России поступок Манштейна сочли изменой, и военный суд приговорил его к смертной казни: «когда он будет пойман, то без всякой милости и процессу» его надлежало повесить. Россия потребовала от Фридриха II выдачи беглеца, но король и не думал расставаться с человеком, хорошо знакомым с секретами петербургского двора и состоянием русской армии.

Согласно показаниям Зубарева, Манштейн вел с ним разговор в присутствии дяди свергнутого Иоанна Антоновича. Неведомо из каких соображений генерал-адъютант прусского короля счел, что Зубарев называл себя тобольским купцом ложно, в действительности же он не кто иной, как лейб-гвардии гренадер, участник переворота в пользу Елизаветы. Подстраиваясь под Манштейна, Зубарев показал, что он действительно гренадер и бежал из России по причине карточных долгов.

Антуан Пэн. Парадный портрет прусского короля

Фридриха II в треуголке как полководца. Около 1745.

Фонд прусских дворцов и садов Берлина – Бранденбурга, Постдам

Генерал-адъютант без дальних разговоров приступил к делу: с солдатской прямотой он предложил «послужить за отечество свое: съезди де ты в раскольнические слободы и уговори раскольников, чтоб они склонились к нам (пруссакам. – Н. П.) и чтоб быть на престоле Ивану Антоновичу». Манштейн далее посвятил Зубарева в секретный план освобождения свергнутого императора. Предполагалось, что в районе Архангельска отряд под командованием прусского капитана «скрадет» Иоанна Антоновича, а раскольники, чтобы отвлечь внимание русского правительства, должны были поднять бунт.

Затем Манштейн устроил аудиенцию у прусского короля: «И как он (Зубарев. – Н. П.) вошел в покои, то король сидел на стуле, а показанный принц, который был всегда у Манштейна, да другой оного принца брат (а как его зовут, не знает) находились здесь же». Король будто бы произвел Зубарева в полковники и пожаловал полковничий мундир. Новоиспеченному полковнику Манштейн велел отправиться в Архангельск, подкупить там солдат и вручить Иоанну Антоновичу медаль с изображением брата Антона Ульриха. Это был пароль. «А как де Ивана Антоновича отец увидит эти медали, то де он уже и без письма узнает, от кого они присланы». Освобожденных предполагалось отправить на специально присланном в Архангельск корабле. На путевые расходы король пожаловал огромную по тем временам сумму – тысячу червонных.

Манштейн определил маршрут движения Зубарева: сначала он должен навестить раскольников на Ветке (недалеко от Гомеля), чтобы убедить их в необходимости возвратить на престол Иоанна Антоновича, затем отправляется в Москву, где добывает фальшивый паспорт, и далее – в Холмогоры, где предъявляет медали и велит готовиться к побегу.

Зубареву надлежало тщательно изучить покои, в коих содержалась Брауншвейгская фамилия. Караул было велено либо подкупить, либо напоить допьяна, на самый крайний случай – «разбить», то есть уничтожить. Ивану Васильевичу сообщили приметы капитана, возглавлявшего отряд, который похитит узников: «ростом невелик, толстенен, в лице бел, полон и щедровит; глаза серые, волосы свои светло-русые, немного рыжеватые, по-русски говорить умеет; жены тогда еще не имел, летами, например, лет в тридцать пять».

С зашитыми в подошве медальонами и тысячей червонных Зубарев отправился выполнять задание прусского короля. В пути его якобы ограбили, так что у него остались лишь не обнаруженные разбойниками медальоны, которые он вынужден был продать. Зубарев соблазнил раскольников поднять бунт и оказывать помощь прусской армии, когда она откроет военные действия против России, обещаниями предоставить им свободу вероисповедания и право иметь своего епископа. Навещая поселения раскольников, он рассказывал тайну о своей аудиенции у короля всем, с кем ему довелось встречаться: монахам, настоятелям монастырей, раскольническим священникам, купцам, беглым солдатам и крестьянам. Затем эмиссар короля вернулся в Пруссию, чтобы отчитаться перед Манштейном. Генерал-адъютант велел Зубареву продолжать свою деятельность.

Когда Иван Васильевич снова появился на Ветке, его вдруг одолело раскаяние и желание прибыть в Тайную канцелярию с повинной (возможно, версию о раскаянии он придумал, когда его арестовали за конокрадство). Сколь велика достоверность его показаний?

Источники не дают оснований как полностью отклонить свидетельства Зубарева, так и принять их за достоверные. Вряд ли вербовка рядового наемника могла всерьез заинтересовать такого крупного военачальника, как фельдмаршал Левенвольде. Большие сомнения вызывает и изложенный Манштейном первому встречному план освобождения Иоанна Антоновича. Сомнителен рассказ об аудиенции у прусского короля и тем более история с назначением Зубарева полковником. Возникает также вопрос, почему Тайная розыскных дел канцелярия удовлетворилась рассказом Зубарева и не прибегла к пыткам, допросам свидетелей, чтобы отделить истину от выдумок, тем более что она сама в донесении императрице сомневалась в достоверности его показаний: «…понеже из оного того Зубарева показания открылось, что будто бы ему о бытности принца Иоанна и отца его Антона Ульриха в Холмогорах сказано в Пруссии, тако ж и будто б порученную ему комиссию с данными наставлениями от того двора усильно вручили и о взятии его неволен в таможнюю службу, что за вероятное почесть, а паче в том ему весьма поверить сумнительно». Из цитированного донесения следует, что А. И. Шувалова более всего интересовал вопрос об источниках информации Зубарева о месте заточения Иоанна Антоновича. «Необходимо надлежало бы его, Зубарева, яко изменника, наикрепчайшим образом то его показание утвердить и домогаться того, что не слыхал ли он здесь, в России, о пребывании означенной Брауншвейгской фамилии в Холмогорах от кого или же паче и не послан ли он отсюда от кого-либо в Пруссию». Эта выдержка дает основание отклонить версию о том, что Зубарев якобы являлся тайным агентом русского правительства и выполнял его задание – если бы он действовал по его поручению, то об этом в первую очередь была бы осведомлена Тайная канцелярия.

Столь подробное описание эпизода с Зубаревым объясняется тем, что он вызвал три важных следствия, дающих основания считать, что императрица была склонна поверить если не всему сказанному тобольцем, то намерению прусского короля освободить Брауншвейгскую семью из заточения.

Первая из трех принятых по сему случаю мер воплотилась в указе императрицы в конце января 1756 года начальнику караула в Холмогорах Вындомскому о переводе Иоанна Антоновича в другое место заточения. Вындомскому предписывалось «оставшихся узников (Антона Ульриха и его детей. – Н. П.) содержать по-прежнему еще строже, с прибавкою караула, чтоб не подать вида о вывозе арестанта». Все обставлялось такой тайной, что указ не называл даже нового места заточения – Шлиссельбург.

Императрице, около десятка лет не интересовавшейся судьбой Иоанна Антоновича, совершенно неожиданно свергнутый император вновь напомнил о своем существовании. Если верить донесению нидерландского посланника Сваарта 16 октября 1757 года, то у нее были основания для волнения от полученного известия. «Императрица, – доносил посланник, – только и слушает Шувалова, ничего не видит и ни о чем знать не хочет; она продолжает свой роскошный образ жизни и буквально предала государство на разорение каждому; всякий, значит, крадет, делает несправедливости, сам управляется и захватывает паче и не послан ли он (Зубарев. – Н. П.) отсюда от кого-либо в Пруссию и не делано ль ему было какого здесь наставления».

Вторым следствием зубаревского дела стало устройство западни для пруссаков, если те все-таки объявятся в Холмогорах. Из Архангельска от имени Зубарева было отправлено письмо Манштейну с извещением об успешном исполнении плана освобождения Иоанна Антоновича («успех к тому хороший сыскан»). Зубарев якобы находится в Архангельске и ждет прибытия туда капитана с командой. В Берлине на эту провокацию не отреагировали никак – то ли потому, что там не было никаких планов насчет свергнутого императора (и тогда весь рассказ Зубарева – выдумка), то ли просто проявили осторожность.

Третье следствие зубаревского дела имело внешнеполитическое значение. Известно, что набожная Елизавета Петровна не питала нежных чувств к атеисту Фридриху II. Зубаревское дело превратило неприязнь в ненависть, сыгравшую свою роль в участии России в Семилетней войне против прусского короля.

В Шлиссельбург Иоанна Антоновича доставили 30 марта 1756 года, то есть в возрасте 15 с половиной лет. О пребывании свергнутого императора в Холмогорах сведения отсутствуют, и историки не располагают данными, кто и в течение какого времени его обучал грамоте, каким образом он свободно изъяснялся по-русски, в том числе хорошо усвоил нецензурную лексику. Однако известно, что его велено было содержать в полной изоляции. Из донесений начальников караулов, стороживших во главе 45 солдат, нижних чинов и офицеров узника в Шлиссельбурге, регулярно отправляемых в Тайную канцелярию, известно, что он умел читать книги Священного Писания и в первые годы своего заточения в крепости умел внятно излагать свои мысли.

Знал он и о том, что был не простым колодником, а свергнутым императором – об этом его известили родители, когда он пребывал в детском возрасте, и солдаты, охранявшие его в Холмогорах в годы отрочества. Иногда, рассердившись во время пререканий и ссор с офицерами, он называл себя принцем, императором и даже Богом, но те интерпретировали эти заявления как бред лишившегося разума человека и пытались внушить ему, что он просто колодник.

Условия содержания Иоанна Антоновича убеждали солдат, что они охраняют не простого колодника – среди расходов на питание имеются записи на приобретение чая, кофе и даже иногда апельсинов, его обслуживал специальный повар, а за чистотой в покоях следил назначенный для этой цели солдат.

За восьмилетнее пребывание в Шлиссельбурге с узником инкогнито встречались три государя: Елизавета Петровна, Петр III и Екатерина II, – причем только последняя лично поделилась своими впечатлениями о встрече с ним. О встрече Елизаветы Петровны, сгоравшей от любопытства, что из себя представлял претендент на трон, узнаем из депеши нидерландского посланника Сваарта от 16 октября 1757 года: «О несчастном семействе герцога Брауншвейгского я мог узнать только, что в начале прошлой зимы царя Ивана свезли в Шлиссельбург и там продержали до конца зимы; что его привезли сперва сюда и поместили в порядочном частном доме, принадлежащем вдове секретаря Тайной канцелярии, за городом, но очень от него близко, что его там содержали вместе с его гувернером очень строго, около четырех недель, под надзором офицера и нескольких гвардейских солдат; что ее величеству пришла раз фантазия велеть привезти его вечером очень секретно в старый Зимний дворец и что она полюбопытствовала посмотреть на него в то время, когда он сидел за столом, из тайного апартамента, переодетая мужчиной и в сопровождении лишь нынешнего фаворита своего Ивана Шувалова; что несколько дней спустя его отвезли в Шлиссельбург и что с ним послали несколько самого необходимого платья и белья».

Иоганн Христиан Леопольд. Иоанн Антонович в колыбели.

1740. Гравюра. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Известный историк и издатель XVIII века Бюшинг сообщил о посещении Иоанна Антоновича Петром III в марте 1762 года: «Однажды рано утром он поехал в Шлиссельбург на ямских лошадях в сопровождении генерал-аншефа и генерал-полицмейстера барона Корфа, Александра Нарышкина, фон Унгерна и статского советника Волкова, и все это в такой тайне, что даже сам дядя императора, герцог Георг Людвиг Голштинский только за обедом узнал об отъезде императора. Выдавая себя за офицера, он взял с собою повеление от самого же себя шлиссельбургскому коменданту все ему показать и, войдя с своими спутниками в тот каземат, где содержался принц, нашел жилище его довольно сносным, хотя лишь скудно снабженным самою бедною мебелью. Одежда принца была также самою бедною, изорванная и притом совершенно чистая, так как принц вообще соблюдает чистоту насчет своего тела и одежды. Он был совершенно невежествен и говорил бессвязно. То утверждал, что он император Иван, то уверял; что этого императора нет больше на свете, а только его дух перешел в него. После первого вопроса: “Кто он такой?” – принц отвечал: “Император Иван”, а потом на вопросы, как это ему пришло в голову, что он принц или император и откуда он про то узнал, отвечал, что знает от своих родителей и солдат. Продолжали расспрашивать, что он знает про своих родителей? Он уверял, что помнит их, но сильно жаловался на то, что императрица Елизавета постоянно очень худо содержала и их, и его, и рассказывал, что в бытность его еще при родителях последние около двух лет состояли под присмотром одного офицера, единственного, который был добр…»

В манифесте, обнародованном 17 августа 1764 года, Екатерина II поделилась своими впечатлениями об Иоанне Антоновиче. Они нуждаются в корректировках, ибо изъявление сострадания было оглашено задним числом, после гибели принца. Она заявляла, что имела намерение облегчить участь узника: «Мы тогда же положили сего принца сами видеть, дабы, узнав его душевные свойства, и жизнь ему, по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностию нашею увидела в нем, кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого. Все бывшие тогда с нами видели, сколько наше сердце сострадало жалостию человечеству. Все напоследок и то увидели, что нам не оставалось сему несчастно рожденному, а несчастнейше еще взросшему, иной учинить помощи, как оставить его в том же жилище, в котором мы его нашли затворенного, и дать всякое человеческое возможное удовольствие, что и дело самим немедленно учинить повелели, хотя притом чувства его лучшего в том состоянии противу прежнего уже и не требовали, ибо он не знал ни людей, ни рассудка, не имел доброе отличить от худого».

Итак, перед нами два свидетельства заинтересованных лиц о деградации личности Иоанна Антоновича, утрате им рассудка. В какой мере эти свидетельства соответствуют истине? Достоверность их можно проверить по систематически отправляемым рапортам караульного офицера Овцына Тайной канцелярии. Со второй половины года пребывания узника в Шлиссельбурге он стал отмечать ухудшение его здоровья. 5 января 1758 года, Овцын – Шувалову: хотя узник и не жалуется на здоровье, но «мне видится, оный арестант пред прежним в лице стал хуже». 5 мая 1758 года: «Арестант ныне опять мало ест и в лице стал быть похуже, а болезни никакой не объявляет». 16 июня: «Об арестанте доношу, он так же мало ест, как и прежде, а в лице стал быть похуже».

Ухудшению физического состояния заключенного удивляться не приходится – жизнь в казарме, лишенной свежего воздуха, отсутствие движения медленно, но верно подрывали его здоровье. Но заключенный стал страдать душевным расстройством. Первое упоминание на этот счет имеется в рапорте от 29 мая 1759 года: «А хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался… Как я прежде доносил вашему высокографскому сиятельству, что каждый час раз по десяти говорит, что его портят шептанием, дутьем, пусканием изо рта огня и прочим тому подобным». Важным признаком помешательства караульные считали то, что узник называл себя принцем, императором и даже Богом. Впрочем, Овцын в донесении от 12 июня высказывал сомнение относительно душевного расстройства арестанта: «…И я не могу понять, в истину ль он в уме помешался или притворничает».

Чем дальше, тем явственнее проявлялись признаки душевного расстройства. В конце июня Овцын доносил: арестант «во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет рот, глаза косит, так что от страху во весь стол сидеть невозможно». Дальше – больше: больной то кривлялся, то беспричинно смеялся, то вступал в драку с офицерами. Стражи, опасаясь, что больной может покончить с собой вилкой, ножом или стеклом, стали кормить его с рук, он почернел, постоянно сквернословит. Его держали по нескольку часов связанным, и конечно же, избивали.

В рапорте от 25 сентября: «Нет того часу, чтоб он был спокоен». В донесениях 1760 года сообщается о наступившем спокойствии в поведении заключенного, сменяемом вспышками раздражения и гнева: «Арестант беспокойствовал, причем бранил прапорщика всяким образом, наплевал в лицо, замахивался бить».

При Петре III строгости содержания арестанта ужесточились. В ордере Шувалова от 1 января 1762 года читаем: «Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетьми».

Ф.Е. Буров. Шлиссельбургский узник (Пётр III посещает

Иоанна Антоновича в его шлиссельбургской камере).

1885. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Инструкция новому тюремному начальству, назначенному при Петре III, предусматривала те же строгости содержания, что и предшествующие инструкции: арестанта надлежало держать в строгой изоляции, не оставлять заключенного в одиночестве в ночные часы, в случае пожара в крепости выносить его накрытым епанчой, чтобы никто не мог разглядеть его лица.

При Екатерине II секретнейшими делами ведал обер-камергер Никита Иванович Панин, в том числе и содержанием Иоанна Антоновича. Составленная им инструкция содержала пункт, отсутствовавший в предшествующих: «Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя бы офицер, без именного за собственноручным ее императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все это за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

Впрочем, иногда в затуманенной болезнью голове Иоанна Антоновича наступало просветление, о чем свидетельствует история с присвоением ему монашеского сана. Он поддался уговорам, но протестовал против предложенного ему монашеского имени Гервасия и настаивал на том, чтобы его звали Феодосием.

План пострижения в монахи свергнутого императора опрокинул Мирович. Подпоручику Смоленского пехотного полка Василию Яковлевичу Мировичу довелось отвечать за грехи своего деда, переяславского полковника Федора Мировича, переметнувшегося вместе с Мазепой к Карлу XII еще в 1708 году. Федор Михайлович после полтавской катастрофы шведского короля бежал в Польшу, оставив на Украине жену и двоих сыновей. Начались мытарства детей изменника, пока наконец они не оказались в Сибири. У одного из сыновей опального Мировича, Якова, родился сын Василий, вошедший в историю как организатор заговора с целью свержения с престола Екатерины, освобождения Иоанна Антоновича и возведения его на трон.

Побудительные мотивы, которым руководствовался Василий Мирович, были далеки от идейных. За 24 года жизни он убедился в безысходности своего положения – на пути его карьеры стояли тени деда и отца. Дважды он подавал прошения Екатерине, чтобы ему или его жившим в нужде сестрам была возвращена хотя бы часть конфискованных у деда земель, но получал отказ. 19 апреля 1764 года Екатерина наложила резолюцию: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им».

У озлобленного Мировича, погрязшего в карточных долгах, возникла дерзкая мысль достичь благополучия столь же рискованным, как и безнадежным способом – водрузить корону на слабоумную голову Иоанна Антоновича, который в знак признательности тут же, как он полагает, облагодетельствует своего освободителя щедрыми пожалованиями – «деньгами и вотчинами». На память заговорщику приходили события двухлетней давности, когда сама Екатерина с легкостью овладела троном, на который не имела ни малейших прав.

Мысль совершить переворот осенила Мировича 1 апреля 1764 года. Осторожный и скрытный подпоручик после долгих колебаний решился посвятить в свою тайну поручика Великолукского пехотного полка Аполлона Ушакова, своего приятеля. Заговорщики составили план действий, решив реализовать его в дни, когда императрица выедет из Петербурга в Прибалтику.

Неделю спустя после ее отъезда Мирович должен был напроситься караульным офицером в Шлиссельбург, к нему якобы в качестве курьера прибывает Ушаков и вручает манифест, зачитываемый перед строем солдат. Те покорно подчиняются воле командира, идут в казарму, где содержался узник, освобождают его и вместе с ним отправляются в Петербург, где на Выборгской стороне расположен артиллерийский лагерь. Там Иоанна Антоновича признают императором, присягают ему и привлекают на свою сторону весь гарнизон столицы.

Случай внес в этот безрассудный план существенные коррективы, значительно сократившие и без того скудные шансы на успех. Ушаков, отправленный Военной коллегией в Казань, утонул в пути. Это, однако, не удержало Мировича от попытки совершить переворот. Привлечь кого-либо в сообщники вместо Ушакова он не рискнул, опасаясь доноса, и решил приводить план в действие в одиночку.

9 июля 1764 года Екатерина, находившаяся в Риге, получила извещение о трагедии в Шлиссельбурге, разыгравшейся 5 июля. События развивались в такой последовательности: во втором часу ночи Мирович поднял по тревоге прибывших с ним караульных солдат для охраны крепости, поставив их в ружье во фрунт, велел арестовать коменданта крепости, отправиться к казарме, где содержался узник, и открыть стрельбу по охранявшим его караульным солдатам. Между ними завязалась перестрелка. Когда Мирович решил усилить огневую мощь и велел притащить шестифунтовую пушку, солдаты, охранявшие Иоанна Антоновича, прекратили сопротивление. Мирович ворвался в каземат и обнаружил там мертвое тело – офицеры выполнили инструкцию никому не выдавать узника живым.

К офицерам Чекину и Власьеву, возглавлявшим караульную команду, Мирович обратился со словами упрека: «За что вы невинную кровь такого человека пролили?» Власьев и Чекин ему ответили: «Какой он человек, мы не знаем, только то знаем, что он арестант. А кто над ним что сделал, тот поступил по присяжной должности».

Так трагически на 24-м году закончилась жизнь императора, томившегося в заточении с младенческого возраста. Он, словно тень, следовал за тремя государями, доставляя им немало хлопот. Насколько опасен был Иоанн Антонович царствовавшим государям, следует из того, что все они – Елизавета Петровна, Петр III, Екатерина II – стремились лично удовлетворить свое любопытство.

Трагическая гибель Иоанна Антоновича сопровождалась неодинаковой реакцией главных действующих лиц: Мировича и императрицы. Екатерина II стремилась убедить население столицы, что все происшедшее, в том числе и казнь Мировича (суд приговорил его к колесованию, замененному Екатериной отсечением головы), нисколько не повлияли ни на ее самочувствие, ни на уверенность в прочности своего положения на троне. Лорд Букингем доносил: «Она (императрица. – Н. П.) ездила ночью по улицам Петербурга в открытых санях с очень маленькой свитой и, даже отправляясь в Сенат, имела только двух лакеев на запятках». Но, видимо, ее, утвердившую инструкцию об убийстве императора в случае попытки его освобождения, снедало чувство вины за его гибель. Поблекла и ее уверенность в добрых чувствах, питаемых к ней подданными. «Лица, – доносил лорд 28 сентября 1764 года, – которые очень часто видят императрицу, замечают, что она очень упала духом, и полагают, что она смотрит в настоящее время на несчастное событие, случившееся в Шлиссельбурге, гораздо серьезнее, нежели в первый момент по получении о том известия».

Лорд Букингем сообщает о мужественном ожидании смерти Мировичем: «Он держит себя с мужественным благородством и твердостью… Ему известно, что его ждет позорная смерть, и он готов встретить ее мужественно и тем искупить содеянное им преступление. Он постоянно горюет об участи солдат и унтер-офицеров, которые были вовлечены в минутное заблуждение его безрассудством». Во время казни «Мирович держал себя так же, как и во время разбирательства его дела, то есть с величайшей покорностью судьбе».