Электронная библиотека » Николай Переяслов » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 21 сентября 2023, 20:00


Автор книги: Николай Переяслов


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Нина Леонтьевна любила бывать на поэтических вечерах, благодаря которым ее хорошо знала московская литературная публика. 20 апреля 1925 года С. А. Толстая-Есенина в своем письме к М. М. Шкапской писала:

«Была в прошлый вторник на 100-м зас<едании> Союза поэтов. Председательствовал Шенгели. Выступало пропасть поэтов. Между пр<очим>, Адалис – в голубой кофточке с наивным отложным воротничком, лицо жутко бледное, глаза почти закрытые. Читала то же, что и нам тогда. Все-таки это необычайно очаровательная женщина. Читала жена Шенгели. Стихи поганые, но сама прелестна. А он что-то не показывается на моем горизонте, и мне это грустно…»

Она все более чувствовала себя включенной и вовлеченной в диалог поэтов, собственно – в поэзию, где масштабы собеседников не смущают, а тем паче – не подавляют, потому что перед Музой все равны.

 
Захлебнулась шарманка «Разлукой»
По дворам и в пролеты лет,
Закрутил ее серб однорукий,
Смуглолицый сутуля скелет…
 

Это – написанное ею в 1922 году стихотворение «Обезьянка», главная героиня которого метафорически пережита и разыграна ею с собой в роли вариации на тему стихотворения Ивана Алексеевича Бунина «С обезьяной» («Бредет седой согнувшийся хорват»). Концовка стихотворения не очень удалась, она потеряла по ходу сюжетного действия ритмы, но отдельные моменты этого стихотворения вызывают симпатии.

И еще один вечер поэзии стоит упомянуть, – кажется, последний, где выступала она в превосходной компании, которая уже стремительно распадалась, да и вечера эти клонились к закату, уступая постепенно место все более регламентированным встречам поэтов с публикой. Двадцать девятое ноября 1925 года, воскресенье. Заглавие – «Поэзия наших дней».

Вечер был организован Всероссийским союзом поэтов. Представительство – самое что ни есть широкое, можно сказать, весь спектр. Символистов представляют Белый, Верховский, Рукавишников, Чулков; акмеистов – Зенкевич; имажинистов – Мариенгоф и Шершеневич; футуристов – Большаков и Крученых; ЛЕФ – Асеев и Каменский; конструктивистов – Сельвинский, Инбер, Иван Аксенов; «неоромантиков» – Антокольский, Арго, Адуев; «визионистов» – Адалис, Пяст, Зубакин, Берендгоф; есть даже один из «ничевоков».

А вот среди «неоклассиков» фамилии Манухиной почему-то не оказалось – она теперь числится на афише под строкой: «И др.». Но это легко объяснимо: вечер ведет, а также выступает на нем со своими стихами – сам председатель Всероссийского Союза поэтов, профессор Литературного института, председатель секции изящной словесности ГАХН и прочая, и прочая – Георгий Шенгели. А Нина Леонтьевна Манухина – всего лишь его возлюбленная. И поэтому в подобных мероприятиях она стала участвовать все реже и реже.

Да и вообще, под давлением все сильнее ужесточавшейся в обеих столицах культурной политики она вскоре полностью переключилась на художественные переводы (с туркменского, грузинского, литовского, и иногда в соавторстве со своим мужем Георгием). Правда, она все-таки продолжала писать и свои оригинальные стихи, но все они оставались лежать в ее рукописях, а впоследствии – и в музейных архивах. Там же была обнаружена небольшая новелла об их встрече с Александром Грином:

«В 1924 году нам выделил Брюсовский институт комнату в Борисоглебском переулке. Чтобы в нее попасть, нужно пройти через комнату студенток, между 18-ю койками. Мы собирались уехать на два месяца в Самарканд. Я укладывала вещи, муж мой их связывал веревками и ремнями. В эти суматошные дни у нас гостил А. Грин. (Он приехал по редакционным делам в Москву.) Это был прекрасный и интересный человек. По вечерам он нам рассказывал удивительные истории, которые с ним приключались. Все его слушали с непрерываемым вниманием, хотя нам иной раз казалось, что он передает нам содержание ненаписанных рассказов. Александра Степановича друзья приглашали к себе с большой охотой и, как редкого гостя, усиленно угощали. В такие вечера он к нам приходил поздно, что-то напевал и утрачивал привычную вежливость. Накануне нашего отъезда я сказала: “Александр Степанович, мы завтра уезжаем. Я ужасно устала. Чувствую себя плохо. Мне необходимо выспаться перед дорогой. Очень Вас прошу, придите сегодня не позже двенадцати”.

“Все будет выполнено, как вы приказали!” – ответил Грин. Он даже привстал и поклонился.

К вечеру я почти сваливалась от усталости. Скорей бы уснуть! Пробило двенадцать. Грина нет… Георгий Аркадьевич нервно ходил по комнате. Я раздражалась с каждой минутой все больше. Сон был разбит окончательно. Часы пробили час, два… Грина нет. Мы решили, что он не придет, и стали ложиться. Тут раздался звонок. Георгий Аркадьевич пошел открывать дверь. Я оделась, в зеркале отразилось мое лицо. Я испугалась его выражения. Вошел Грин. С величайшим испугом посмотрел на меня, как-то ссутулился и юркнул за портьеру, где стояла его кушетка.

“Александр Степанович, Вы нарушили ваше слово!”

Молчание. Он выглянул из-за портьеры и внимательно посмотрел на меня.

“Оставь его, Нина”, – сказал Георгий Аркадьевич.

Но я уже не могла успокоиться:

“Послушайте, Александр Степанович, что бы вы сделали, если бы ваша жена была больна, а мой муж поступил так, как вы?”

Грин вздрогнул. Лицо его исказила гримаса: “Я бы его, сукина сына, спустил бы с лестницы!”

После короткого молчания Грин вкрадчиво спросил: “Нина Леонтьевна, не можете ли вы дать лист бумаги?”

“На столе у вас перед носом! – буркнула я. – Чернила и ручка рядом”.

Мы с мужем долго не могли заснуть. Грин что-то писал. Сквозь драпировку проникал свет. Грин произносил громко отдельные фразы, он, вероятно, перечитывал вслух написанное: “Господи, помилуй! Помилуй жену мою Нину Николаевну Грин. Помилуй меня ради жены моей Нины Николаевны. Что касается хозяев, то поступи с ними по собственному усмотрению. Главное, помилуй жену мою ради нее самой. Господи, не перепутай адреса моей жены: Феодосия, Галерейная, д. 10. Нина Николаевна Грин”.

Свет погас.

Утром мы поднялись рано. Грин спал. На столе лежал запечатанный конверт с адресом, написанный размашистым почерком.

За завтраком Грин был чрезвычайно вежлив. Поздоровался с мужем, поцеловал мне руку.

“Скажите, пожалуйста, – обратился он ко мне со смущенной улыбкой, – куда делось со стола письмо?”

“Оно уже опущено в почтовый ящик”, – ответила я».

В 1927 году, уходя от бесконечной ссоры с Маяковским и все опаснее сужающегося кольца государственной власти, Шенгели принял приглашение вести курс новой русской литературы в одном из симферопольских вузов. Причины этого годичного добровольного «изгнания» (так озаглавлено написанное в Симферополе стихотворение) были серьезны. Но сперва он заезжает в родную Керчь, потом – в Коктебель, к Волошину, с которым дружен уже 12 лет. А затем уже – в Севастополь. Словно бы совершает паломничество по местам, где в течение четырех «послеоктябрьских» лет он был втянут в круговорот переходящей из рук в руки власти, кипя в гуще отчаянной, рискованной, переполненной событиями и эмоциями жизни.

Георгий со своей Ниной, домработницей Дашей и собакой доберман-пинчером по кличке Ворон захватили из дома минимальное количество багажа и отправились из Москвы в Крым. Вскоре после приезда на новое место семья Шенгели подружилась с выпускником Московского университета, выдающимся зоологом и зоогеографом, путешественником, литератором, доктором биологических наук, профессором, заслуженным деятелем науки УССР, последовательным борцом с «лысенковщиной» Иваном Ивановичем Пузановым, и они стали частыми гостями друг у друга.

Меблировка комнаты Шенгели была более чем скромной, ее уют создавали только привезенные с собой многочисленные фотографии – в основном, портреты его друзей.

Вот как Пузанов описывает быт семьи Шенгели в Симферополе:

«Комната отапливалась своеобразно, вместо традиционной переносной плитки-буржуйки посреди комнаты, на фундаменте из нескольких кирпичей возвышался “чугунок”, жестяные трубы от которого, перекинутые через всю комнату, ее согревали во время зимних холодов. Этот же чугунок, в котором зимой перманентно горел каменный уголь, временами раскаляя его до красна, служил и для приготовления пищи, которая отличалась спартанской простотой».

Причина такой экономии заключалась в следующем: «супруги копили деньги на обязательные поездки в Москву, которые всегда совершали в вагоне даже не первого класса, а в международном». От этого принципа Георгий с Ниной не отступали никогда.

А другим «пунктиком» было довольно странное у поэта «неприятие музыки».

Шенгели совершенно был лишен музыкального слуха, не воспринимал красот Бетховена и Моцарта, и радио приводило его в тихое бешенство. Нина Леонтьевна со смехом рассказывала, как, входя в международный вагон скорого поезда и слыша звуки радио, Георгий Аркадьевич подзывал к себе проводника, и строго глядя на него в упор сквозь свои круглые очки, вручал крупную денежную купюру со словами: «А радио у нас ис-пор-че-но! Понимаете?» – Проводник, сначала в недоумении почесавший затылок, быстро соображая, и отвечал с глубоким поклоном: «Понимаю-с!» Через несколько минут радио замолкало надолго – до самой конечной остановки…

За беседами вокруг «раскаленного очага» Ивану Пузанову стало многое известно о семейной жизни Шенгели. Георгий Аркадьевич рассказал ему, как в раннем детстве он переехал в Керчь, как страстно любил свой древний город и всю жизнь мечтал переселиться на берега Босфора Киммерийского и поселиться для жизни на каком-нибудь маяке. Лучшим отдыхом для него было пожить хоть немного не на каком-нибудь Крымском или Кавказском курорте, а в рыбацкой хибарке на берегу небольшого пролива:

 
Никогда не забуду я этот сухой известняк,
Оборвавшийся круто навстречу прибою и бризу, —
Никогда не забуду я этот соленый сквозняк, —
Что полынью звенит, пробегая обрыв по карнизу.
Я сползал по скале, повторившей удары волны,
К золотому песку, к византийскому черному морю,
Где на черной волне поплавками стоят бакланы,
А вдали «Антигона» уходит, покорная горю.
Но какое мне дело до этой печали чужой,
До печали плывущих навеки в чужие пределы?
Подо мною скала, окрапленная мраморной ржой,
Предо мною волна, закипевшая кипенью белой.
На прогретом песке я лежу и слагаю стихи.
Да, уйду я, как день; да, погибну я попусту, даром, —
Но певучая лень, но бездельные эти стихи
На любимую брызнут горячим и звонким загаром!
 

Так раскрывает он читателям (и, конечно же, Нине) свою душу в одном из автобиографических стихотворений сборника «Норд». Но ревнивая жена-поэтесса отнюдь не разделяла этой любви мужа к глухому провинциальному городку со «звенящими полынью солеными сквозняками», и мечта керченского патриота так и осталась навсегда неосуществленной…

8 июля 1953 года Шенгели написал стихотворение, которое не могло не вызвать острой ревности у его жены:

 
Как владимирская вишня,
Сладким соком брызнут губы,
Если их моим тогдашним
Поцелуем раздавить;
И в ресницах мокко черным
Разольется взор бессонный,
Если их мои ресницы
Прежней дрожью опахнут…
Уберите этот снимок!..
Без него тревог немало…
Нам ведь вовсе не Былого,
Нам Несбывшегося жаль.
 

Кому адресовал это романтико-ностальгическое признание муж Нины Леонтьевны? В рукописи адресат предусмотрительно скрыт за инициалами «Ю.И.С.», и, отталкиваясь от этого «Ю», многие исследователи сразу же механически связывают это посвящение с первой женой поэта – Юлией Владимировной Дыбской, видимо, «в силу сочетания ностальгичности первого инициала». Однако наиболее вероятная кандидатура этой сладкой адресатки – это Юлия Ивановна Самарина, знакомая Шенгели по Харькову, где в 1914–1918 годах он учился в университете. Она – мать известного литературоведа Романа Михайловича Самарина (1911–1974) и жена менее известного литературоведа и педагога Михаила Павловича Самарина (1888–1948), профессора Харьковского университета в советское время. Знакомство Шенгели с последним документировано дарственной надписью на сборнике стихов «Норд» (1927), но были ли между ними какие-то любовные или интимные связи – неизвестно, хотя само стихотворение говорит о некоем очень страстном воспоминании.

В дневниках, стихах, письмах и воспоминаниях друзей и знакомых Шенгели и Манухиной время от времени проскальзывают упоминания об их мимолетных любовных связях, которые свидетельствуют о постоянно кипевших в них чувственных страстях. Так, например, уже женившись на Нине, Георгий в письме к Марии Шкапской пишет: «Юлю не видел очень давно, ничего о ней не знаю; не хватает ее мне страшно. Ее портрет над моим столом все живее и живее…» Увидев случайно этот черновик, «бедная девочка», как называл Шенгели свою Нину Леонтьевну, чуть было не ушла из их дома от горя, и еще долго потом выплескивала свою обиду в стихотворения, говоря, что готова перенести самые тяжелые жизненные трудности, если бы только любимый был с ней рядом.

 
…Но если где-то есть клочок бумаги,
На нем знакомым почерком слова,
Слова любви, неутомимой муки,
И все для той – единственной, любимой,
Тогда… мне нечем жить!
 

Но вскоре после развода с Георгием Шенгели Юля вышла замуж за Александра Барсукова и в 1925 году родила от него сына, которому дали имя Игорь. А несколько лет спустя она развелась с Барсуковым и вышла замуж за Кирилла Карасева, от которого в 1934 году родила своего второго сына – Владимира, который стал потом драматургом и актером. К тому времени Георгий уже давно перестал тосковать о ней, и ее место прочно занимала в его сердце Нина Манухина. А может быть, и не только она одна – ведь в его дневниках написано, что еще в 1908 году у него была «безумная влюбленность» в Дусю Конгопуло, а потом еще – в Паню Грипенко, да и вообще, как писал в своих воспоминаниях его друг Векшинский, «у большинства из нас, естественно, уже завязывались юношеские романы, приводившие временами к столкновениям юных самцов. Но и этот «амурный» вопрос не перерастал в драмы или трагедии. Очень скоро определялись пары, все в классе (да, пожалуй, и во всем городе) знали, кто с кем ведет любовную игру. Знали также про все разрывы, «чайники» и готовящиеся охлаждения. Если это волновало, то ненадолго. Под теплым южным небом покинутый или покинутая вновь скоро обретали «радость счастья и любви»; роман завязывался, равновесие восстанавливалось…»

Между 1914 и 1916 годами, как уже отмечалось выше, Георгий ходил свататься к Евгении Добровой, однако получил от нее отказ, и летом 1916 года Евгения уехала на учебу в столицу. Но затопившая в следующем году страну революция заставила ее бросить курсы и уехать в деревню, откуда она только через несколько лет перебралась в Севастополь, где вышла замуж за военного врача.

Ну, а в судьбе Георгия Аркадьевича тем временем произошла, как он записал в своем дневнике – «катастрофа», «сближение» с его двоюродной сестрой Юлией и поездка с нею в Керчь. Хотел того или не хотел Владимир Дыбский, а его дочь Юля стала женой своего брата Георгия. А через девять лет они разошлись, и Георгий женился на Нине Манухиной…

Судя по всему, Георгий Аркадьевич испытывал постоянное плотское влечение, из-за чего он то и дело изменял своей любимой и легко вступал в связи с другими женщинами. Так, например, ленинградский поэт, прозаик и собиратель материалов об Анне Ахматовой и Николае Гумилеве Павел Николаевич Лукницкий 13 марта 1926 года написал:

«…Приехавшая из Москвы любовница Шенгели – Р. Я. Рабинович – говорила со мной по телефону и рассказывала о Шенгели и о визите к нему А<нны> А<ндреевны> (о котором она знает со слов Г. А. Шенгели). Говорит, что девицы, через строй которых прошла А<нна> А<ндреевна> (имеется в виду общежитие, через которое необходимо пройти, чтоб попасть к Шенгели. – Н.П.), так были поражены, увидев ее идущей к Шенгели, что после ее визита круто переменили свое отношение к нему – из скептического и несколько недоброжелательного оно стало восторженным и почтительным. Говорила, что с приходом А<нны> А<ндреевны> к Шенгели произошел полный переполох, ибо все переполошились почтительностью и почтением к ней. Даже жена Шенгели, которая всегда заставляет мужа носить воду для чая, сама побежала за водой на этот раз…»

По-видимому, это, мимоходом отмеченное Лукницким наличие у Георгия любовницы было настолько естественным, что это говорило о данном факте для него как о давно уже привычном, что подтверждается даже самим его творчеством. В 1932 году Георгий Шенгели написал стихотворение «Дон-Хуан», которое предваряется двумя, отчасти перекликающимися между собой эпиграфами с двумя одинаковыми парами рифм, один из которых принадлежит Александру Пушкину («Смертный миг наш будет светел, / И подруги шалунов / Соберут их легкий пепел / В урны праздные пиров»), а другой – Александру Блоку («Так гори, и яр, и светел, / Я же легкою рукой / Размету твой легкий пепел / По равнине снеговой»). А само стихотворение посвящено сопутствующим ему по жизни с ранней молодости женщинам:

 
На серебряных цезурах,
На цезурах золотых
Я вам пел о нежных дурах,
О любовницах моих…
Ну, не все, конечно, дуры;
Были умные, – ого!
Прихватившие культуры,
Прочитавшие Гюго.
Впрочем, ведь не в этом дело:
Что «Вольтер» и «Дидерот»,
Если тмином пахнет тело,
Если вишней пахнет рот.
Если вся она такая,
Что ее глотками пью,
Как янтарного токая
Драгоценную струю…
Да, – бывало! Гордым Герам
Оставляя «высоты»,
Я веселым браконьером
Продирался сквозь кусты.
Пусть рычала стража злая,
Не жалел я дней моих,
По фазаночкам стреляя
В заповедниках чужих.
Пронзены блаженной пулей,
Отдавали легкий стан
Пять Иньес и восемь Юлий,
Шесть Марий и тридцать Анн.
А теперь – пора итогов.
Пред судьбой держу ответ:
Сотни стройных перетрогав,
Знаю я, что счастья нет.
«Смертный миг» мой будет темен:
Командоры что есть сил
Бросят прах мой в жерла домен,
Чтоб геенны я вкусил.
За пригоршнею пригоршня:
Месть – хоть поздняя – сладка…
И в машине, в виде поршня,
Буду маяться века!
 

О том, что Георгий не был воздержанным скромником, говорила через пять лет после его смерти своей подруге Евгении Пузановой Нина Манухина. «Несмотря на многочисленные романы свои, не мог без меня жить и ревновал меня из-за всякого пустяка». Хотя сам он, как признался тогда одному своему другу, совершил в то время несколько измен, совершенных совсем не «по любви», а просто так «по дороге». «Мне надо было прийти к Нине и покаяться», – сказал он потом этому другу, но сделать этого почему-то не сумел и в течение двух лет «чувствовал себя в каком-то капкане». «От этих двух лет у меня осталось позорнейшее ощущение двоедушия и слабости».

Но перебороть в себе эту постоянно жившую в нем тягу к близости Георгий не смог, дошло уже до того, как говорил он, что он собирался уйти от Нины. В ноябре 1927 года он получил от нее в Симферополе письмо, в котором она сообщала, что «ей стали известны мои прогулки с М.И.» и что у нее самой тоже есть флирт. Мне пришлось тут же срочно съездить в Москву, чтобы удержать Нину от падения и сохранить ее для себя…

«Ты, умевший и любить, и ненавидеть, научись когда-нибудь прощать!» – сказала ему однажды Нина.

Вернувшись 12 декабря из Москвы, Шенгели написал очень болезненное стихотворение:

 
Доверчив я. Обманут десять раз, —
В одиннадцатый каждому поверю:
Мне светел блеск любых свинцовых глаз,
И будущего – прошлым я не мерю.
Меня берет лукавящий рассказ
Про нищету, и подвиг, и потерю.
Я пьянице, насильнику и зверю
Мысль и обед готов отдать подчас.
Но трое клеймено неизгладимо,
Но трем – преображающего грима
Еще изобрести не удалось.
Сквозь гордый жест, сквозь благородство взора
Я узнаю их наповал, насквозь:
Шпиона, проститутку и актера!
 

Получив 10 марта 1928 года от Георгия письмо, в котором он рассказывал о своей печальной истории, Игорь Васильевич Северянин в ответ написал: «…В каждой драме есть частица счастья: вновь получить или сохранить теряемое. Сколько «драм» испытал я, но они – этапы в Божественное: я благодарю их. Я жму вашу руку, ясно и прямо смотрю в глаза Ваши…»

В Симферополе Шенгели проработал осенний семестр 1927 года и весь 1928-й. С началом летних каникул 1928 года Георгий Аркадьевич и Нина Леонтьевна уехали сначала в Москву, чтобы проветриться и подтвердить свое право на занимаемую ими там комнату, а последующую часть лета решили провести в Коктебеле, в гостеприимном «Доме Поэта» у Волошиных.

«Неужели мы сейчас увидим великого Макса? Сколько раз я бывала здесь и всегда замираю от счастья!» – взволнованно восклицала при приближении к Коктебелю Нина Леонтьевна.

О своем любимом Коктебеле и даче Волошина Шенгели писал однажды в своем очерке «Киммерийские Афины», в котором он говорил: «В бронзовых смуглых горах, которыми разбежался по направлению к Феодосии крымский хребет, распласталась горсточка белых дач: Коктебель. Коктебель – республика. Со своими нравами, обычаями и костюмами, с полной свободой, покоящейся на «естественном праве», со своими патрициями-художниками и плебеями – «нормальными дачниками». И признанный архонт этой республики – Максимилиан Волошин. Хорошо в его скромном дворце. Вы поднимаетесь по легкой деревянной лестнице, где вас дружелюбно облаивает лохматый Аладдин, и входите в башню-«мастерскую». Хоры вокруг стен, многоэтажная библиотека, пестрые драпировки вперемежку с акварелями и японскими эстампами, в глубокой нише-«каюте» – гипсовая голова царевны Таиах, на многочисленных полках – кисти и краски, куски базальта и фантастические корневища, выбрасываемые морем. Никого…»

На сегодня существуют уже целые исследования о роли Крыма в жизни таких классиков русской словесности, как Грибоедов, Гоголь, Толстой, Некрасов, Чехов, Горький, Куприн, Бунин, Волошин… Со второй половины XIX века некоторые авторы поселяются в Крыму надолго; приобретают литературное имя и первые выходцы из Крыма. Для многих, как, например, для Владимира Щировского или Георгия Шенгели, Крым становится важной частью биографии. Едва ли не центральным событием Серебряного века русской поэзии стало построение Максимилианом Волошиным дома в Коктебеле – гостеприимного пристанища для людей искусства. С этого момента процесс шел уже лавинообразно.

Летний сезон 1928 года прошел очень оживленно и весело: на волошинской даче собралось много писателей, поэтов, просто друзей. Совершали прогулки в горы, то и дело купались в море, музицировали, читали стихи, просто дурачились. Волошин читал свое новое произведение религиозного цикла «Сказание об иноке Епифании», но оно больших восторгов у его слушателей не вызвало.

Гораздо более удачными были организованные у Волошина различные шарады и стихотворные состязания. Разгадывать шарады – это была одна из традиционных забав для большой и шумной компании, и чаще всего их затевал приезжающий сюда Михаил Булгаков. Эту игру он особенно любил и с удовольствием составлял шарады как можно позаковыристее и посмешнее. Одна из них называлась «Навуходоносор».

Шарада состояла из трех сценок. Первая из них изображает таверну, в которой идет пьянка, кто-то танцует на столе, затем затевается драка, и участники друг другу тычут кулаками в ухо (сцена называется: «НА В УХО!»). Сцена вторая называется – «ДОНОС», и ее участники шепчут что-то один другому на ухо, а также передают кому-то исписанные листы бумаги, изображая этим осуществление доноса. Ну, а в третьей сценке жена Волошина Мария Степановна ходит по комнате и орет: «Опять кто-то насорил!!» (Этим изображается громкий «ОР»). Таким образом, складывается все имя – Навуходоносор: «НА В УХО» + «ДОНОС» + «ОР». А в конце шарады (так сказать, на закуску) появился перед отдыхающими и сам Макс, опутанный белыми простынями. Он неожиданно по-поросячьи взвизгнул, стал на четвереньки и начал с жадностью жрать траву (изображая намек на известный факт помешательства Навуходоносора).

По воспоминаниям Нины Манухиной, режиссером этой шарады, поставленной в коктебельском Доме поэта Волошина, был именно Булгаков.

А по замыслу самого Максимилиана Волошина, собравшиеся у него в доме поэты должны были принять участие в стихотворном состязании «Турнира французской баллады» с заданным рефреном: «Не остывал аэролит», в котором принимали участие сам хозяин дома, а также Е. Ланн, Г. Шенгели, С. Шервинский и другие. Гостившие у Волошина поэты должны были написать стихотворение на тему: «Не остывал аэролит», имея в виду метеоритный камень, положенный однажды на могилу Эдгара По его друзьями и поклонниками.

Против всякого ожидания, эту премию получила тогда не кто-нибудь, а именно скромная «поэтиха» – Нина Манухина-Шенгели. Жюри было буквально подкуплено ее необычайно оригинальным подходом к трудной теме, поэтому нельзя не прочитать это остроумное стихотворение поэтессы полностью:

 
Баллады форма мне трудна:
Я не в большом поэтском чине.
Занежена (зане – жена!)
Я не умею брать твердыни.
Боюсь поддаться рифм лавине,
Тем более, что муж – пиит,
Не знает: по какой причине
Не остывал аэролит?
Сегодня полная луна
Задумчивого цвета дыни.
Мечтаю, сидя у окна,
О «фернампиксах», о дельфине,
А тут поэты в мрачном сплине
Шагают – и вопрос открыт:
Когда и где, в какой пустыне
Не остывал аэролит?
А я другим удручена:
Алеют губы – все в кармине,
Рояль звенит, словно зурна!
Ах! Диспут не помог кручине:
Фокстрот запретнее святыни
Манит миражем, кровь бурлит.
Кой черт мне в том, что и доныне
Не остывал аэролит?!!
И пусть в неведомой пучине
Не «фернампикс», а «пес» на вид,
Совсем не интересный Нине
Не остывал аэролит!..
 

(«Фернампикс» – это на коктебельском жаргоне означает прозрачный халцедон, а «пес» – простая галька.)

О поэте Нине Манухиной Варвара Бутягина говорила, что она вся «растворилась в поэте Георгии Шенгели», с которым – не только, как с поэтом, но прежде всего, как с человеком – были связаны ее лучшие стихи, причем не только такие веселые, как приведенное выше стихотворение об аэролите, но некоторые и весьма горькие. К примеру, как стихотворение «Пенаты» из коллективного сборника «Новые стихи», изданного Всероссийским Союзом поэтов в 1927 году. Пенаты – это домашние божества, боги и хранители очага, а стихотворение это было написано 10 апреля 1926 года:

 
У нас в дому не прижились пенаты,
Им не хватило масла и вина,
Их облекла наплывшая когда-то
И отстоявшаяся тишина.
Они искали радости крылатой,
Уступчивого смеха в темноте
И нежности, прозрачной и богатой
В ее неповторимой простоте.
Нашли они дозорное молчанье,
Случайных ласк случайный дар скупой
И обреченное безожиданье,
Сердец безлюбых восковой покой.
Они ушли… Я знаю: лепет звонкий,
Ребячий смех их удержать могли.
Но нам ли, скудным, благодать ребенка?..
Пенатов нет. Их уголок в пыли.
 

«Несмотря на эти и другие многочисленные упреки в адрес любимого, Нине Леонтьевне по большому счету повезло, – отмечает Варвара Бутягина. – Георгию Аркадьевичу, кстати сказать, тоже. И оба это понимали».

Нина Леонтьевна как-то рассказывала своим друзьям такую притчу: некий узбекский властитель любил и был страстно любим своей женой. У него не было гарема. Но франкский царь подошел к стенам его города и сомкнул кольцо осады. Осаждающий сказал: я уведу свои войска, если ты сочетаешься браком с моей сестрой, которая уже давно мне досаждает. Спросив у жены разрешения изменить ей, узбекский бохадур принял условие победителя. И на следующую ночь он вошел в шатер сестры победителя. Но первая жена его стояла у шатра, прислонясь спиной к стволу осины: она слышала вздохи и поцелуи и дрожала, прижавшись спиной к коре; с той поры дрожь ее дошла до сердцевины осины и дерево непрестанно дрожит осинной дрожью…

Вот что значит идти по жизни любящей женой.

И понимая это, Георгий, стараясь внести в их жизнь хоть какую-то долю своей теплоты и радости, одаривал Нину все новыми и новыми стихами, одно лучше другого. Хотя и в них неизбежно присутствовала доля потаенной тоски и печали, как, например, в посвященном Нине стихотворении «Нам всегда хотелось «иначе»:

 
Нам всегда хотелось «иначе»,
Нам сквозь «это» виделось «то»;
Если жили просто на даче,
Улыбались: «живем в шато».
Каждый дом на горе – «закрополь»,
«Монтезума» – каждый цыган;
Называется: Севастополь,
Ощущается «Зурбаган».
В мире все, «как на той картине»,
В мире все, «как в романе том», —
И по жизни, серой пустыне,
За миражем вечным бредем.
И прекрасной этой болезни,
Удвояющей наши дни,
Мы кричим, исчезая в бездне:
«Лама, лама, савахфани!»
 

Во время смертной казни на кресте последние слова Иисуса Христа были произнесены на арамейском языке: «Элои, Элои, лама савакфани!» – что означает: «Бог мой, Бог мой, зачем ты оставил меня?» (Матфей. 27, 46), (Марк. 15, 34). По-еврейски эта фраза звучит несколько иначе: «Эли, Эли, лама азавтани?»

Зимой 1930 года в Доме Герцена (нынешнем Литинституте) был объявлен творческий вечер Георгия Шенгели, на который впервые в жизни абсолютно никто не пришел, ни один слушатель. Были только Липкин, Тарловский со своей женой, Софья Парнок и сам Шенгели с Ниной.

Вот как рассказывает об этом несостояшемся вечере Семен Липкин:

«Через 20–30 минут, когда стало ясно, что ждать слушателей уже не имеет смысла, Шенгели, гордо и зло улыбаясь, сказал:

– Пойдем, поужинаем. Угощает герой несостоявшегося вечера.

Шенгели сорвал в парадной афишу со своим именем. Мы спустились вниз, в полуподвал. Скудно освещенный длинный и узкий зал ресторана был пуст. Большие мягкие люстры низко озаряли сервированные столики. Мы уселись. Подошел официант с записной книжечкой в кожаном переплете. Шенгели заказывал, не заглядывая в меню, как завсегдатай. Названия некоторых блюд я услыхал впервые.

– Что будем пить? – спросил герой несостоявшегося вечера. – Я, как всегда, “Кюрдамир”.

Три наши дамы пожелали водки. Тарловский и я к ним присоединись.

Пили, закусывали, болтали, смеялись, у всех на душе было тяжело…

И вдруг появилось новое лицо. Маяковский. Он вошел в пальто, в кепи, с тростью. Не глядя на нас, на единственный занятый столик, он двинулся в конец зала. Мы слышали, как он шумно снимал пальто, усаживался. К нему устремился бородатый важный мэтр. В затихшем зале раздалось: “Бутылку моего вина, пачку моих папирос”.

Не в другой, а именно в этот позорный для него вечер Шенгели оказался под одной ресторанной крышей со своим заклятым врагом. И когда? За два месяца до самоубийства Маяковского. Как не поверить в эллинский Рок?..

…И вот он сейчас один, за бутылкой «своего» вина, а рядом – чужие, неинтересные люди.

Он покинул ресторан довольно скоро. Нина Леонтьевна сказала:

– Вы знаете, он был сегодня какой-то особенный. Мне даже стало его жаль. Мне кажется, что у него горе. Будет беда…»

И через два месяца Маяковского не стало.

…Однажды летом Шенгели с Ниной и Семеном Липкиным оказался в Крыму в гостях у Волошина, и в один из вечеров жена Марка Тарловского Лада Руст сказала, что сейчас будут выбирать Короля и Принца поэзии, а тайком сказала всем, что Королем здесь обычно избирают Максимилиана Волошина.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8
  • 4 Оценок: 1

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации