Текст книги "Жизнь для вечности"

Первые месяцы в военной школе

Страданиями навык послушанию.

(Евр. 5:8)

Вернувшись из колхоза в школу, Коля писал нам:

«Мы уже 3 дня обедаем в столовой училища, уплетаем пшенку за обе щеки. Я всегда делю все. Кроме меня никто не умеет точно разделить на всех сидящих за столом несколько обкромсанных буханок с довесками и ведро супа или каши, или тарелку сахарного песку. Обычно от моей дележки все бывают в восторге от точности, особенно когда дело касается белого хлеба…

Еще ребята довольны тем, что я не велю им есть, пока дележка не кончится, и потом, когда тарелки расхватают, беру себе, что останется, хотя все части равны. Однажды одному пареньку вылили чашку кипятка в кашу за то, что он делил сам и себе положил больше всех. Теперь всегда делю я».

Вскоре по возвращении из колхоза началась казарменная суровая жизнь. Она мало оставляла свободного времени. Коля старается его использовать для писания писем.

«Письма пишу во время перерывов, пою строчек в перерыв. У ребят получается впечатление, что я пишу по 10 писем в день; грозят, что не будут давать ручку…»

Другим утешением для Коли являлось чтение (по-немецки) Гёте «Страдания молодого Вертера».

«В перерывы, – пишет Коля, – я вытаскиваю Гёте и читаю; ребята смеются – „как еврей с Библией“… От дождей и походов он размок, истрепался и развалился по листкам, но я его все-таки прочту еще несколько раз… А остальное время пропащее».

Однако не всегда оно пропадало у Коли даром, хотя он этого и не сознавал сам. Он продолжал работу над курсантами, вызывал их на «серьезные разговоры» – научные и другие, рассказывал ребятам «Сирано де Бержерака», декламируя на память все отрывки, какие знал.

В одном из своих писем Коля дает несколько подробностей из обстановки своего первого периода пребывания в ярославской школе.

«Теперь меня заметил и лейтенант. На уроках по оружию я его заменяю. Он использует это время (2 часа) в своих интересах, и теперь он ко мне расположен; спрашивал о моем образовании.

В общем состав у нас неважный: 80 % деревенских с 7–8 годами обучения. Это очень сильно сказывается в преподавании и в проведении свободного времени…

Дочитал оставшиеся 30 страниц Гёте (буду читать его с начала)…

В перерывах из классов всех выгоняют, так как почти все курят (махорку, от которой меня тошнит; покупают в бане за 150 руб. стакан); без курева ребята очень страдают; видя, как они выпрашивают друг у друга окурки, сознаю свое счастье».

Про свое отношение к курсантам Коля пишет:

«Вообще я держу ребят в своих руках. Двое определенно поддаются моему влиянию. Кажется, у меня сильная воля, только не для себя».

В одном из писем Коля пишет:

«Нас расформировали, московскую компанию разбили, чему я очень рад… Поговаривали, чтобы создать из москвичей комсомольско-молодежный взвод. Вы понимаете, кто бы туда попал (кто этого не заслуживает, и вообще я против уравниловки)…

В бане был такой инцидент. Командир приказал мне взять забытые другими вещи и найти их владельцев. Последних я не нашел, и вещи остались у меня. Я добросовестно искал владельцев, но моя совесть немного нечиста – я съел кусок сахару, который там был. Остальные вещи целы».

Говорят, что на Страшном суде нам простятся все прегрешения, за которые мы сами посрамили себя перед людьми. Так спешил Коля очистить свою совесть из-за съеденного куска сахара, рассказывая нам о своих проступках.

Коля отдавал себя другим, но ему не у кого было черпать силы для себя, не с кем было поговорить по душам. В душе затаилась тоска по дому и родным, хотя он и писал, ради нашего утешения, что «не скучает по прошлому». Но тут же он пишет, что начинает считать дни – сколько времени прошло из семимесячного пребывания в училище, и уже мечтает об отпуске, который дают курсантам по его окончании, и что он уже два раза видел себя во сне вернувшимся домой.

В первых числах октября Коля пишет о грозящих ему неприятностях:

«Лейтенант сказал, что желательно, чтобы мы все подали заявления в комсомол. Так что вы это примите к сведению».

Последними словами Коля просил нас помочь ему молитвой. Эта опасность так беспокоит Колюшу, что он решается на все, лишь бы сохранить чистой свою совесть. В конце письма он пишет:

«Многие ребята недовольны нашей жизнью и хотят ехать добровольно на фронт. Я тоже поступлю так, если дело дойдет до комсомола. Прощайте и поминайте» (то есть молитесь обо мне).

Природная кротость характера значительно облегчала Коле его положение. Он пишет:

«Вообще у нас очень строго. Утром плохо заправишь матрац – наряд, встанешь в строй в грязных ботинках – наряд, начнешь пререкаться с командиром – 3 наряда. Как правило, это мытье полов ночью. Некоторые моют полы чуть ли не каждый день…

Я внеочередных [нарядов] еще не имел. Я объясняю это тем, что я довольно дисциплинирован, по сравнению с другими. Когда я совершу проступок (это бывает редко) и командир мне выговаривает, я молчу, и все проходит хорошо. А другие за свои пустяковые промахи получают наряды после препирательства с командиром. У нас все возмущаются „мелочностъю“ и „придирчивостъю“ командиров, я один нахожу все в порядке вещей».

Если тяжело было душе Коли в военной среде, то не менее тяжело было и его телу. Питание было недостаточным при крайнем напряжении сил и постоянном недосыпании. Овощей в пище почти не было, обед состоял из неизменного супа «пшенки» и жидкой пшенной каши.

«Мы готовы съеть еще столько же – очень устаем, – пишет Коля. – Спать готовы везде и всюду, с10-ти до 6-ти не выспишься, кроме того, чистка оружия часто идет вместо сна, так как в расписание она не входит.

Закаляемся круглые сутки. Занимаемся мы больше на воздухе, чем в классах, часто под дождем. Каждый день проделываем по 5-16 км похода (не считая того, что мы ходим строем в классы, в столовую, в казармы и т. д.). Это походы на полигон, на стадион и пр. Таскаем на себе пулеметы – станок или тело, оба по 32 кг. Я уже раз нес их 2 км».

В другом письме Коля пишет:

«Очень трудно тащить в поле оружие. Бываешь рад грязи и луже, так как можно переложить винтовку из левой руки в правую хоть на 10 секунд, дать отдохнуть затекшей руке».

Строевые занятия длились по восемь часов (с девяти до пяти) и сопровождались лежанием часами в окопах и снегу или переползанием по мокрой земле. Казармы не топили, и обычно в них было +5°; между тем курсанты в гимнастерках – шинелей надевать не разрешалось. Спали под тонкими одеялами. В баню почти никогда не водили. Зимой два месяца водопровод был замерзшим, и в казармах не было воды. Негде было умываться, лишь изредка удавалось вымыть руки на кухне. От малейших царапин, вследствие грязи, на руках вскакивали нарывы. Все курсанты, в том числе и Коля, захворали фурункулезом, и развились кожные заболевания. Фурункулы у Колюши были и на руках, и на ногах. Он болел ими потом почти год – они прошли у него лишь к осени 1943 года.

Следует упомянуть, что многие из подробностей жизни в Ярославле мы узнали лишь впоследствии из рассказов Коли, когда он приехал в Москву. Он не писал о них в письмах, чтобы не расстраивать нас, и старался один мужественно сносить тяжести и невзгоды жизни, не перекладывая их (духовно) на плечи близких, как мы часто это делаем в жизни.

В письме от 10 октября Коля описывает один эпизод из жизни на курсах первого периода:

«Вчера у нас был поход в колхоз за 18 км, за соломой для тюфяков и подушек. Туда шли днем, назад вышли в 7 часов, а пришли в первом часу ночи. Шли с тюфяками в абсолютной темноте по непролазной грязи. Таких грязных людей, какими мы вернулись, я никогда не видал. У всех ботинки промокли, обмотки в комьях грязи, руки по локоть в глине, на коленках и бедрах грязь, тюфяки тоже вываляли в лужах. Мы и сегодня ходим все еще мокрые. Мне теперь кажется странно, как это я раньше ходил в темноте осторожно, обходил осторожно маленькие лужицы, а если шел домой мокрый, то знал, что мне есть что сменить. А тут я шел с чувством: все равно куда ступить, в лужу – так в лужу, падать – так падать, лишь бы в темноте не отстать от своих, – все спешили на ужин. Опоздание на 2 часа – и мы остались бы не евшими до утра. И мы в темноте бежали по лужам, падали в канавы, вязли в грязи, но поспели на ужин. Дома я мог обсушиться, а здесь так: если утром промок на занятиях под дождем (а нам еще не дали шинелей), то будешь ходить мокрый весь день, и лишь за ночь рубашка и гимнастерка высохнут. А мои ботинки не высыхали с тех пор, как их выдали… А портянки высыхают только ночью, мои ноги совсем разучились отличать мокрое от сухого…

Занятия по строевой и физической подготовке – сплошное мученье. Бегаем по 2 км с оружием, лазим через заборы и т. д.

У нас все собираются подавать заявления в комсомол – все 25 человек; учтите это… Прощайте и выручайте». (Колюша всегда имел большую веру в молитву о нем семьи.)

В одном из писем этого периода Коля пишет:

«Позавчера я был в команде комендантского патруля. Стоя на посту по 4 часа, промерзал до мозга костей… Немного недоволен расписанием еды: в 9, в 5 и в 9 часов. В город нас не пускают, а мне ужасно хочется овощей…

Папино письмо очень интересное, прочел уже четыре раза, ответ на него напишу отдельно и не скоро – маскировка требует прежде всего тщательной подготовки.

Не беспокойтесь, с комсомолом дело замялось».

С каким достоинством как христианин держался Коля среди курсантов и как действовало это его поведение на последних, характеризует следующий отрывок из его письма (от 13 октября).

«У меня со всеми очень хорошие отношения. Иногда ребят куда-нибудь посыпают, в город или за город, и они возвращаются с морковью, капустою, огурцами, купленными или даровыми. Все выпрашивают «кусочки» овощей у тех, кто принес их, иногда получают желаемое, но чаще всего нет. Я никогда ничего не прошу, даже не намекаю, ребята сами подходят ко мне и предлагают изрядные порции. Иногда, когда несколько ребят принесут моркови и каждый даст мне по 2–3 штуки, у меня оказывается больше моркови, чем у тех, кто ее доставал.

Иногда ребята обступят того, кто принес кочан, и он угощает товарищей маленькими ломтиками или листиками, и все галдят: „Мне отрежь“, „Меня не забудь, – тогда я слышу слова: „Хватит с вас, надо еще Николаю оставить“, – и мне остается чуть ли не полкочана. Когда он попадает в мои руки и я тоже начинаю делить его, слышатся такие голоса: „Ну чего вы обнаглели, ему самому ничего не оставите“. И некоторые настаивают на прекращении дележки: „Николай, не давай им больше, ты же себе не оставишь“.

Чем я вызвал такое хорошее к себе расположение, сам не понимаю. Может быть, крайне добросовестной дележкой хлеба и пищи в столовой. Я делю очень точно, и все бывают довольны. Меньшую порцию (если дележка бывает не совсем точная) я всегда беру себе. Раньше ребята видели в этом справедливость, а теперь протестуют, сами выбирают для меня большую порцию хлеба или мяса. Когда не удается положить в каждую тарелку по картошке (крупяной суп), я наливаю туда больше жижи. Потом жеребьевка. Один отворачивается, я беру тарелку и спрашиваю – чья? Он называет фамилии, я раздаю.

А что только делается за другими столами! Каждый держится за „свою“ тарелку и кричит: „Мне мало, мне подлей“. Довольно часто делильщик берет себе большую порцию, поднимается крик и шум…»

Читая описание этой сцены, можно добавить к ней седьмую заповедь блаженства: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».

В одной открытке, посланной в это время нашей бабушке, Коля писал крупными печатными буквами:

«Здравствуй, бабушка!

Прочел в мамином письме о твоей просьбе. Думаю, что слова твои сбудутся, и желание твое будет исполнено. Ты, бабушка, тоже меня поминай. Будь здорова.

Коля».

Можно думать, что прощальные слова бабушки запали ему глубоко в сердце.

В конце октября Коля написал мне большое письмо философского характера, которое удивило и обрадовало меня. Оно указало на то, что Бог не является для Коли отвлеченным понятием, как для многих из христиан, и что Коля чувствует проявление Божией воли во всех мелочах его жизни, чувствует Его наказания, обличения и вразумления. Коля научился понимать их и видеть в них постоянное милостивое внимание к себе Бога.

В этих письмах подчеркивается и характерная особенность Коли – боязнь по своей инициативе нарушить Божию волю и полная, спокойная покорность этой воле. И здесь не имели места безволие, инертность или безразличие – при живом темпераменте Коля никогда не страдал этим. Нет, здесь была сознательная, продуманная система поведения, свойственная в жизни духовно зрелым людям и основанная на принципе «Господи, Сам твори надо мною Свою волю, я не хочу мешать Тебе своим своеволием».

«Дорогой Папочка.

Давно собирался ответить на твое письмо, часто обдумывая, о чем буду писать. Ты, очевидно, неправильно понял мое отношение к комсомолу и фронту. Я только собирался сопротивляться до конца, но и не думал сам заикаться о фронте.

Я именно так и сделаю, как ты советуешь, во всем отдаваясь воле Бога, никогда не проявляя инициативы, где это касается моей судьбы. Когда спрашивают, кто кончил 10 классов, я молчу, а вопрос о высшем образовании ставится редко.

Поэтому я до сего времени и был середняком. Только недавно командир взвода, лейтенант, „заметил“…я, когда я его замещал на занятиях по пулемету. Потом мне предложили стать командиром отделения, заменить одного семиклассника, который совсем плохо владеет языком. Я отказывался, хотя меня и убеждали, просили и напоминали, что командир отделения не имеет закрепленного оружия, которое надо чистить и таскать на себе во время походов, не ходит в очередной наряд и имеет много других льгот. Я так и остался рядовым курсантом…

Сегодня на политзанятиях преподаватель сказал, что ему нужен помощник, который будет опрашивать всех и выставлять отметки, он просил выставить кандидатуры. Все в один голос закричали: „Пестова“. Я думаю что они рассчитывали на мою образованность, честность, проверенную в столовой, и доброжелательность ко всем…

Все недовольны своими отделенными командирами, поэтому ребята так и схватились за возможность самим выбрать себе начальника. Впрочем, ребята говорят, что из меня выйдет хороший командир, с сильной волей, приводят как пример мои действия за столом и прочее. Теперь совсем о другом.

Как-то ты мне сказал, что надо уметь в каждом жизненном случае, в каждой мелочи, в каждой так называемой „случайности“ видеть указание Бога и что ты теперь этим руководствуешься в жизни и во всех вопросах.

Сперва я очень удивился и подумал, что я додумался до этого раньше тебя – 4–5 лет назад, но потом понял, что „додумался“ только частично, только до второго случая.

Первый случай – он предшествует всякому делу – указывает нам, как поступать, даже если совесть спокойна относительно любого выбора. Я еще не научился узнавать в этом случае волю Бога; очевидно, надо „подумать о Боге“…отказаться от всякой инициативы. Я это делаю не всегда, иногда стараюсь сам догадаться, как будет лучше; но частое применение этого правила ведет всегда к тому, что мне часто „явно везет".

Второй случай – после всякого дела – показывает нам, правильно ли мы поступили. Свои неправильные поступки, то есть грехи, я распознаю по двум положениям: 1) наказание следует немедленно и 2) в этой же области, в этом же вопросе. Впервые такая мысль пришла мне в голову, когда я получил „посредственно“ на экзамене по литературе в 8-м классе. Тогда я был в совершенном недоумении, не понимал воли Божией, так как все данные были за то, чтобы получить „отлично“. А потом я вспомнил, что учебник по литературе был у меня не свой, а найденный, и, узнав перед самым испытанием, чей он, я его не отдал владельцу. С тех пор я стараюсь в каждой неудаче видеть указание на неправильно совершенный поступок.

Так и теперь. Будучи в колхозе, я обнаружил, что потерял ложку. Я вспомнил, что вынимал ее в последний раз в поле, когда незаконно съел одну ложку из ведра, которое нес с кухни своим ребятам. На том месте она и осталась. Я вернулся туда, но ложки не нашел. Я удивился, что не мог найти ложки – я ведь понял свой проступок и раскаялся. Вернувшись в деревню, я решил себе купить деревянную ложку или выменять ее. В первом же доме я получил ее за 10 конвертов. И я все понял и увидел в этом величайшую мудрость: 1) она досталась мне совсем даром и 2) теперь всякий раз, когда я сажусь за стол и делю суп, она напоминает мне о моем проступке; если бы я нашел свою старую ложку, я бы забыл об этом.

Но все же я недавно немного нечестно поделил хлеб, и в тот же день у меня стащили перочинный нож, которым я резал хлеб. Иногда мне приходят в голову мысли о суровости и даже жестокости наказания (ножик из-за 50 грамм), но я все же думаю: ни шагу назад от тех принципов [то есть заповедей Божиих], на которых я воспитан, и я во всем вижу справедливость.

А когда я задаюсь вопросом – как же живут другие (почему они не растеряли своих ложек и ножей), то отвечаю: во-первых, „с них меньше взыщется “ (Лк. 12:48), а во-вторых, и им постоянно даются такие же указания. Пример с моим соседом за столом. У него была своя ложка, железная; он решил, что неплохо бы иметь в запас и для продажи потерявшим свои ложки несколько ложек еще, и стащил в колхозе у хозяйки три деревянные ложки. И я в течение недели наблюдал, как у него не осталось ни одной. Свою стальную он выронил в уборной и не смог ее достать, одну деревянную он забыл в столовой, вторую украли, третью он сломал, вытирая ее краем клеенки. Ночью он стащил ложку в соседней роте – на другой день он и ее потерял. Один паренек из нашей роты дал ему свою запасную, и из нее он ест и до сих пор. Случай поразительный.

Я ему говорил: „Знаешь пословицу: ворованное добро в кармане не держится“. Он махнул рукой. Разве ему понять. Меня эта жизнь очень многому учит, я только жалею, что у меня не хватает времени, чтобы читать.

Папочка, ты был прав, когда говорил, что я не смогу выполнять утреннего и вечернего [молитвенного] правила. Так оно и оказалось. Мы встаем по команде, еле успевая одеться, вечером моментально засыпаем от усталости. Но я очень часто вспоминаю, и тогда делаю это, стоя на посту, шагая в строю, сидя в столовой в ожидании обеда. Я стал чаще вспоминать об этих правилах, поскольку надо мной часто нависают всякие опасности, мне часто грозят неприятности. И все всегда кончается очень хорошо, даже угодно для меня.

Мне во всем „везет“. Я еще ни разу не мыл полов, так как командир отделения „свой“, вместе были на Всевобуче, мне достаются легкие обязанности, легкие посты, во время трудных занятий по физкультуре я всегда бываю или занят в ленкомнате, или на дежурстве и пр., и пр.

Папочка, помни, что сын твой останется верен своим убеждениям и своим родителям. Еще я очень часто вспоминаю, что мне во всем „везет“ благодаря тому, что вы обо мне молитесь…

Пишу ночью на дежурстве, завтра будут тактические занятия за городом – пришлось бы таскать на себе оружие и пулемет (по очереди), рыть окопы и лежать на морозе в 6 часов утра, но мне „повезло“: я буду спать.

До свидания, Папочка.

Твой сынок Колюша». (Письмо № 29 от 29 октября 1942 года)

В письме одному из друзей нашей семьи Колюша пишет примерно в то же время:

«Постоянное желание улучить свободную минутку научило меня ценить время. Я часто думаю о том, сколько времени я раньше тратил даром, как хорошо можно было бы его использовать: прочесть хорошую книгу, сделать полезное дело, помочь бабушке в работе и др. Еще больше научился я ценить положительные знания. Мы здесь изучаем оружие, химическое дело, инженерное, баллистику. Когда кончится война, эти знания окажутся ненужными.

А разве я раньше мало уделял времени другим ненужным человеку наукам? Я изучал механику, а куда я ее сейчас применяю? Если бы я полтора года назад увидел себя объясняющим курсантам убойную силу пули, я не пошел бы в Энергетический институт, я пошел бы в медицинский. И я это сделаю, когда вернусь из армии, если только к тому времени не найду более гуманного поприща для служения человечеству.

Когда Вы читали нам свои записки, я очень много над ними думал. Для меня было не совсем ясно, как это так: „жизнь воспитывает людей“. Теперь я это понял, когда попал в совсем другие условия, стал вести самостоятельную жизнь. Я стал очень внимательно присматриваться к каждой случайности в жизни, стал рассматривать их как указание Бога. Если мне в чем-либо „повезло“, я вижу в этом награду Бога; если случается несчастье, я начинаю искать проступок, за который должен быть наказан; я ищу его в той же области, и если нахожу его и каюсь, все кончается хорошо.

Для меня нет случайностей, все что-нибудь да значит. Всякую „случайностъ“ по людским понятиям надо рассматривать, как непонятый жест Судьбы[4]4
  Когда Колюша писал слово «Судьба» с большой буквы, он подразумевал под этим словом Бога.


[Закрыть]. Если я теряю карандаш, то вспоминаю, что только что без всякой причины отказался дать его на время товарищу. И карандаш находится. Если же я найду чужой карандаш и не постараюсь найти его владельца, я должен быть готов к тому, что потеряю и чужой карандаш, и свой. Если сказать об этом кому-нибудь – не назовут ли меня сумасшедшим? А ведь я всю свою жизнь стал рассматривать по мелочам. И как я благодарен Судьбе, что попал в такие условия, которые учат меня жить; и я готов пробыть здесь столько, сколько надо, чтобы после войны, научившись жизненной мудрости, жить правильно.

Вашу тетрадь, дорогой Н.А., храню чистой. В ней я со временем заведу дневник или буду делать выписки из хороших, нужных книг. Большое Вам за нее спасибо».

У Коли был мелкий почерк. Но это письмо было написано очень крупным и разборчивым почерком, так как писалось старому человеку со слабыми глазами. Нашей бабушке, плохо разбиравшей письма, он писал их крупными печатными буквами. Так Колюша учитывал всегда особенности своего адресата и старался никому не причинить затруднений.

В другом письме этого же периода Коля так пишет Лиде Ч.:

«Я очень одобряю твой уход из Института химического машиностроения. Химия больше всех [наук] заботится о том, чтобы сделать жизнь человека неестественной: в природе не существует ни ОБ [отравляющих веществ], ни ВВ [взрывчатых веществ] – их создает химия (за редкими исключениями). Твоя новая специальность очень близка к медицине, а сейчас это единственная наука, которая лечит людей, в то время как остальные калечат, работая на войну».

Эти письма Коли следует дополнить другим его большим письмом также философского характера, написанным несколько позднее, 20 декабря 1942 года.

«Здравствуй, дорогой Папочка.

С Новым годом.

Большое спасибо тебе за твои частые письма, они меня очень сильно укрепляют. Твои постоянные напоминания о моем письме от 29 октября заставляют меня сейчас, накануне Нового года, снова поделиться с тобой своим опытом, накопленным за два с половиной месяца пребывания в училище, и своими новыми взглядами. Только мне не хочется, чтобы это письмо читали все (кроме Николая Семеновича – ему надо знать все о своем крестнике).

Сначала я хочу рассказать о своем отношении к наукам, к обществу, к своему будущему, изменившемуся от постоянного занятия делом, к которому не лежит душа. Когда-то я спорил с тобой о том, что „мы“ должны активнее вести себя, „бороться“…е замыкаться в своем кругу ит. д. А теперь я строгий индивидуалист; может быть, потому, что не имею здесь себе равных и мне не с кем поделиться своими мыслями. Те науки, которые мы здесь изучаем, изменили мое отношение ко всем наукам. Я теперь признаю одну медицину; я жалею о том, что учился в МЭИ, а не в медицинском; туда я пойду после войны.

Раньше я часто мечтал о своей карьере то инженера, то философа, а чаще всего – дипломата (это свойственно всем в моем возрасте). А теперь, когда возможности для карьеры самые широкие, я мечтаю иногда о роли сельского учителя или простого доктора, иногда о спокойной жизни огородника или еще о чем-нибудь подобном. Когда я думаю, куда же поведут меня дальнейшие события, накапливающийся жизненный опыт, – не к желанию ли пойти по Дивеевскому пути?[5]5
  Дивеево – монастырь, основанный преподобным Серафимом.


[Закрыть] – я говорю [Богу], что я готов пробыть в этих стенах, а потом и в запасном полку столько времени, и даже, если надо, попасть на фронт, на передовые позиции, словом, носить военную форму до тех пор, пока мои взгляды не сформируются окончательно и я не решусь пойти по единственно правильному, последнему пути…

Хочу написать о моем отношении к еде. Вы, наверное, удивлены тем, что я пишу, что нас то хорошо кормят, то плохо. Сейчас я думаю, что хорошо. Сначала, когда мы только что приехали, нас кормили хорошо.

Потом дело пошло, как мне казалось, хуже. Однажды я вспомнил, что раньше писал вам, что „у ребят от хорошего питания развивается жадностъ“; я сообразил, что и со мной случилось то же, что еще немного, и я буду так же постоянно думать и говорить о еде, как Н. в прошлом году. Я стал убеждать себя, что нас кормят хорошо, в этом мне помогли несколько уроков, данные мне Богом.

Я уже писал вам, что потерял ножик после нечестной дележки хлеба, а затем нашел его, когда понял этот случай. Аналогично, когда я хоть немного недобросовестно разделю хлеб, мне достанется нецелая селедка или тарелка с жидким супом. А недавно я снова потерял первый ножик, затем сломалось короткое лезвие у другого – я все это принял к сведению.

Раз в 2 недели, а то и ею дней рота идет в наряд – кто на кухню, кто за дровами, кто в караул или в патруль, кто посыльными штабов. Тогда рота кушает не вся сразу, а кто когда придет, и все едят по-разному. А кое-кто благодаря тому, что на кухне работают свои же ребята, поедят за троих. И вот я однажды, придя с поста, старался поесть получше; и все равно попал на тот стол, куда принесли совсем водянистые щи. Я злился на себя, не хотел понять воли Бога, ушел в караул голодным. Через час ребята с кухни принесли в караульное помещение кастрюли с кашей для „своих“. А я стоял на посту у дверей, видел, как все объедались, а сам не мог сойти с поста. Разозлился еще больше, разгоралась жадность. За ужином я опять пытался поесть получше, долго торчал в столовой, но остался ни с чем, а в карауле мне попало от лейтенанта за отсутствие. Тут я смирился и старался перестать думать о еде, хотя был голоден после плохой еды и стояния на морозе на посту. И вот, когда я совсем примирился со своей судьбой, пришли ребята и пригласили меня в столовую пообедать второй раз. Я, конечно, согласился и благодарил Бога за такой урок.

В другой раз я опять пытался поесть добавочно, а потом вспомнил о предыдущем уроке, махнул рукой и пошел на почту отправлять [вам] золотую бумагу [для елочных игрушек]. Одна тетка, после того как я написал ей адрес на посылке, дала мне сухарей. Я увидел в этом жест Судьбы, так же, как и тогда, когда стоял на посту в пропускной будке, вызывая курсантов к приехавшим родителям, а те угощали меня кое-чем.

Много подобных уроков давал мне Бог, и я все больше и больше приходил к такому выводу: „Не надо слишком заботиться о еде, и [следует] довольствоваться своим законным пайком; а тем более гореть желанием поесть, когда не заслужил этого работой“.

Когда я был патрулем, я мог беспрепятственно ходить по городу. Товарищи приглашали меня после смены пойти на Московский вокзал, а там, притворившись проезжающим красноармейцем, пообедать бесплатно в столовой. Они уже несколько раз делали так беспрепятственно и удачно. Тем не менее я не согласился. Они пошли на вокзал, я в казарму. Б этот день мне подали в столовой полную тарелку супа, а когда я грелся в „Гастрономе“, продавщица угостила меня ломтем хлеба грамм в 300. Вот такие и аналогичные факты воспитывают меня. Я теперь твердо решил довольствоваться своим пайком и не желать большего, а тем более честно делить все за столом. Об этом мне напоминают ножик со сломанным лезвием и ложка, – я когда-то потерял точно такую же.

Я был очень рад съестному в первой посылке, но уже был огорчен баранками в последней; я теперь думаю, что питаюсь много лучше вас.

Другой случай: будучи дежурным по конюшне, я довольно легкомысленно относился к своим обязанностям, редко заходил в конюшню, осматривал город целый день. Внешне все было в порядке, и я сдал дежурство. А через пять дней меня вызвали и сказали мне, что во время моего дежурства пропали седло, сбруя и сумки. Мне пригрозили трибуналом, дали сутки на розыски. Я был совсем подавлен событием. Я сознавал, за что так случилось, и принял меры в смысле раскаяния. Само собой выяснилось, что после моей смены на конюшне произошла кража, а чтобы свалить вину на меня, в книге сдачи и приема дежурства после слов „дежурство сдал Пестов“, „дежурство принял такой-то“ приписали: не хватает того-то. Когда меня повторно вызвали в штаб батальона, я там держался стойко и бодро, отрицал кражу во время моей смены. Теперь кажется, все дело кончилось для меня благополучно.

Вот так, диалектически рассматривая все-все случаи, даже мельчайшие детали, я формирую свое мировоззрение. Куда это ведет меня – не знаю. Я записался в библиотеку – и не знаю, что читать. К светской литературе не лежит душа, научную умышленно отталкиваю, военную изучаю лишь по мере надобности.

Я все больше и больше замыкаюсь в самом себе, становлюсь неразговорчивым и нелюдимым, но отнюдь не падаю духом. Я бодро ожидаю того дня, когда надену гражданское платье и смогу пойти по выбранному мною пути. Пока что я его не выбрал, и потому я должен ждать, и не должен желать скорейшего окончания мною военной службы. Должен чаще говорить – да будет воля Твоя. И по отношению к своим начальникам веду себя так же – пусть они сами за меня решают мою судьбу. Если надо, я готов и быть отчисленным, и быть выпущенным лейтенантом – все должно быть к лучшему. А если, как нам кажется, дело идет к худшему, то мы просто не понимаем смысла события. Простую, примитивную, часто легкомысленно истолковывавшуюся пословицу „Нет худа без добра“ я рассматриваю как выражение величайшей Мудрости. Когда-то Гегель сказал: „Все существующее – разумно“. Не знаю, что он хотел сказать этим, но я бы сказал: „Все случающееся есть указание Бога на наши ошибки и достижения, и потому все разумно“. И все существующее существует с целью дать людям возможность изучить Бога, изучить его волю и научиться правильно жить. На этом я сегодня и кончу.

Еще раз – с Новым годом! Коля».

В условиях необычайного напряжения и изнурения для тела, в обстановке полного одиночества для духа и аморальности среды – грубости и эгоизма, Коля находит в себе силу, чтобы говорить: «все это нужно для меня»; «все в мире целесообразно»; «я готов ждать, готов идти, если это нужно, и на фронт – пока не созреет мой дух для новой жизни».