Текст книги "Жизнь для вечности"

Сержантство

Начальник ли, начальствуй с усердием.

(Рим. 12:8)

С середины ноября положение Коли с внешней стороны несколько облегчилось. Из дома он получил несколько посылок с теплыми вещами и продуктами. Кроме того, его назначили командиром отделения и дали звание сержанта: это избавляло его от нарядов, уборки, мытья полов и чистки и носки оружия и т. п. Посылка и назначение так обрадовали Колю, что он пишет: «Два дня был счастлив, как никогда» – и заканчивает письмо словами: «…большое, большое красноармейское спасибо».

Коля с полной серьезностью отнесся к своему назначению командиром отделения. Вот что пишет он по этому поводу:

«Ребята очень рады, что „отделенный“ теперь я; сами мне говорят, что я лучше к ним отношусь [чем другие] и забочусь о них. Приводят такой пример: „Товарищ командир отделения, у меня для чистки оружия нет ни пакли, ни масла, ни тряпки“. – ,Языком вылижи, а чтобы винтовка чистая была“.

А я иду или занимать в долг все это в другом взводе, или выпрошу у старшины, или дам из запаса, который у меня всегда предусмотрительно имеется. Вообще это очень неприятно, когда молодым ребятам дают власть в руки и они таких же, как они сами, заставляют мыть полы вне очереди, всячески над ними издеваются и не позволяют им по-дружески с собой разговаривать».

Сообщая о своем назначении командиром отделения Борису С., Коля добавляет:

«Конечно, мое звание и положение обязывает меня учиться лучше всех и „тянуть“ отстающих, которых у нас достаточно».

В связи со своим назначением Коля описывает такой случай.

«Вчера у нас отчисляли тех, кого командиры считали неспособными стать лейтенантами. В число четырех попал и Н. Его считали копухой, лопухом и слабовольным. Перед этим он чистил пулемет; по всегдашней привычке держать детали в карманах забыл о боевой личинке, да так с ней и уехал. Пулемет не работает, и командира его отделения должны отдать под суд – почему не осмотрел оружия после чистки.

А позавчера другой такой же забитый неудачник обратился ко мне с просьбой – попросить лейтенанта перевести его в мое отделение. Он мне прямо так и сказал, что я один хорошо и с сочувствием к нему отношусь – понимаю его неспособность к учению (вроде В.Б.). Он обещал мне быть прилежным и дисциплинированным, не „позорить" мое отделение так, как „позорил" другие, по мнению лейтенанта. Я даже не мог себе представить, чтобы человек мог так унизительно умолять меня. Мне самому было не по себе, когда я отказал ему – не хотелось с ним возиться. Все-таки он упросил самого лейтенанта и с радостным восторгом доложил мне о его распоряжении. Теперь его отчислили, а мой поступок остался у меня на совести».

Здесь интересно отметить, как тянулись к Коле подобные «неудачники», и ясное сознание Коли о неправильности своего поступка, отягчившего его совесть.

В одном из писем этого времени Коля пишет:

«Больше всего времени уходит на то, чтобы в виде помощи отстающим и работы командира отделения (7–8 чел.) вдалбливать в головы азы военного дела. Изредка мне удается сбегать в клуб и поиграть на рояле. Недавно я выяснил, что начинаю забывать то, что выучил незадолго перед призывом. А к тому времени, когда я вернусь в Москву, я, должно быть, забуду, как называются ноты».

В конце ноября у Коли усиливается фурункулез. В одном из писем он пишет:

«Ужасно хочется луку – пошлите его побольше. Нельзя ли как-нибудь, хоть в бутылке, послать пивных дрожжей и бинтов с ватой – у меня на шее большой фурункул. А главное, попросите врача Пантелеймонова. (Так зашифровывал в письмах Колюша св. великомученика Пантелеймона, которого очень почитал. – Н.П.) Хочется получить и теплое белье, и теплые варежки под „лисички“. А главное – еще раз лук, я его ужасно полюбил».

Упоминая в следующем письме об обострении болезни, он пишет: «Вся надежда на врача Пантелеймонова». Следует отметить, что в более поздних письмах Коля перестал писать про фурункулез, хотя он страдал им почти год, до осени следующего года. Заметив в наших письмах беспокойство, он стал скрывать от нас свою болезнь, и мы узнали о ее длительности и силе лишь при приезде его в мае в Москву.

Радуясь посылкам, Коля вместе с тем беспокоится, не отнимает ли он много от семьи, запрашивает в письмах о делах семьи: «Как вы живете, как положение с деньгами и нет ли долгов?» – и делает в одном письме такой вывод по поводу очередной посылки:

«Мама слишком перезаботилась обо мне – очень тронут таким вниманием. Как будто огорчен съестным. Сахарный паек и масло я здесь ведь получаю больше, чем вы, хлеб – тоже. Выходит, я у вас отнимаю».

В другом письме Коля пишет:

«Дорогая мамочка, очень тронут твоей заботливостью, которая сказывается в каждом твоем письме.

Не беспокойся, пожалуйста, обо мне, все будет в порядке; то чего мне не хватает, все неважное, можно обойтись и без этого».

В конце года Наташа получила письмо, у которого сверху стояла надпись: «Папе и маме не читать». Коля писал в нем:

«Обращаюсь к тебе с вопросом, на который мои родители не могут дать откровенного ответа. Как ваши дела, особенно денежные? Ты пишешь, что после покупки шубы вы „завязли в долгах“, а папа пишет, что все в порядке и посылает мне 100 руб., которые мне совсем не нужны. У меня сейчас около 600 руб., и я собираюсь послать их вам. Наверное, пошлю, не дождавшись ответа».

Так Коля и сделал, не дождавшись нашего ответного письма. Те деньги, которые мы посылали ему, чтобы хоть несколько улучшить его скудное питание, он не тратил, а высылал нам обратно.

Гроза, которую предчувствовал Коля, наконец разразилась. Он пишет:

«Новое осложнение прежнего дела. Лейтенант принес анкеты и роздал всем – „заполняйте и вступайте". Я целый день проволынил, а другие тем временем вступили в комсомол. Сегодня лейтенант спросил: „В твоем отделении сколько не комсомольцев?“ – „Все“. – „Это они с тебя пример берут, – он здорово рассердился. – Чтоб сегодня же вечером подали анкеты“. Что-то будет?» (Письмо от 4 декабря)

Под давлением начальства весь взвод (24 курсанта) вступил в комсомол. Только один Коля отказался от этого[8]8
  Выше уже указывалось, что Коля не считал возможным вступить в комсомол, будучи верующим христианином.


[Закрыть]. Дело осложнилось еще тем, что он был уже не рядовым курсантом, а сержантом – командиром отделения.

Вот чего стоил Коле его отказ. Он пишет:

Коля Пестов зимой 1942 года

«Вчера у меня были большие неприятности из-за моего отказа поддержать всех. Лейтенант вызвал меня, говорил, что я подаю плохой пример отделению, что я обязан… и что он должен, как отец, знать настоящую причину. Последние 15 минут я стоял молча, он тоже ждал ответа. Так он и отпустил меня, ничего не узнав… Он сказал мне: „Это, очевидно, неспроста… можешь идти“».

Древние греки считали внутреннюю победу над собой выше, чем победу над врагами. Коля в этой борьбе вышел победителем: молчать 15 минут при уговорах начальника, применявшего и лесть, и угрозы, лишь бы сломить волю подчиненного, – на это способны далеко не все. Но Коля не побоялся людей, потому что боялся лишь Бога, боялся нарушить свою верность Ему, боялся изменить внутреннему голосу и запятнать чистоту своей совести. Но эта победа была уже окончательной. В следующих письмах он пишет: «История с комсомолом заглохла, сегодня мне не надоедали».

Впрочем, этим дело не обошлось. Некоторых товарищей Коли вызывали в Особый отдел и расспрашивали о нем. Были и разговоры и с секретарем ячейки, и с товарищами. Но здесь победа давалась Коле уже легко. Вот два из таких разговоров, описанные Колей:

«Секретарь комсомола раз сказал мне: „В вашем взводе ты один остался (из 25-ти), ведь на тебя все пальцами показывают, когда же ты…“ Я ответил: „В том-то все и дело, что я один и на меня пальцами показывают, а то бы мы с тобой и не разговаривали вот так; не правда ли? Именно в этом загвоздка“. Затем я перевел разговор на другую тему весьма удачно… Потом уже запросто, по-товарищески, кончил разговор безобидными анекдотами.

Здесь есть курсант Донцов, мой новый сосед по койке, я с ним сдружился более, чем с кем-либо, так вот он мне сказал: „Мне с тобой серьезно поговорить надо. Меня Михайлов (зам. секретаря комсомола) расспрашивал о причине твоего упрямства, о твоем отношении к советской власти и пр.“. – „Что же ты сказал?“ – „Сказал, что вполне наш, вроде беспартийного большевика, а что же еще?“ – „Ну и молодец“. У него было такое выражение, будто мы два сговорившихся вора. Я спросил с напускной легкостью: „Ну а как ты сам-то думаешь, похож я на изменника, предателя, словом, врага?“ Он испугался: „Что ты, что ты“, – и мои подозрения тоже рассеялись.

Покровского вызывали в особый отдел; при моих вопросах он от этого отказывался. Я не стал настаивать, с меня, как с победителя, было достаточно того, что я отбил атаку. И все же я в тот же вечер устроил Михайлову и Покровскому скандал в столовой, в ожидании ужина. Я им, как и всем, подал график обязательства на декабрь и январь, которые они должны были взять на себя. Они проставили по всем предметам 4 (то есть обязуемся учиться на „хорошо"). Я спросил:

– Это что – хулиганство, что ли?

– Просто я хочу, чтобы мои обязательства были мною перевыполнены.

– Шкурник ты, а не командир отделения. Какой пример ты показываешь своим курсантам? Ты везде поставил четверки, а вот Соколов просто кавычки поставил под твоими четверками – дескать, подражаю своему командиру.

– А мне какое дело? – он смеялся.

– Как какое дело? Ты меня в комсомол агитируешь, а я в сто раз сознательнее веду себя, я не позволю себе служить отрицательным примером курсантам. Как ты смеешь агитировать меня, а тем более своих курсантов?

– Не из той оперы…

В спор вмешался помощник командира взвода:

– Михайлов, кончай дурачиться. Сам понимаешь, что Пестов прав. Ты и Покровский – переправить свои показатели.

Он здорово рассердился, и те двое поставили все пятерки. Я торжествовал победу».

В этом эпизоде характерна для Коли та серьезность, с которой он относился к обязательствам соревнования. Они не были для него реальностью, от которой надо как-нибудь отделаться, как это имеет место для очень многих. Он считает своим долгом и в этом деле подавать всем пример честного, добросовестного к ним отношения. Он знал, что «в малом ты был верен, над многим тебя поставлю» (Мф. 25:21), и в этом малом деле поступал, как верный раб своего Господа.

В ряде случаев Коля наблюдал явную милость к нему Бога. Вот несколько таких случаев, им описанных.

«Я вам не описал еще, как я был патрулем. Стоял на перекрестке с 12 часов ночи до 6 часов утра и с 12 дня до 6 вечера. Получил инструкцию задерживать ночью людей и машины и проверять ночные пропуска, а в случае, если машина не остановится, – стрелять вслед.

Некоторые машины не останавливались, я не стрелял. Потом, часа в четыре, я решил задержать одну машину, здорово мчавшуюся. Вышел на середину, поднял руку. В машине ехали проверяющие от коменданта города. Если бы я не задержал машину или грелся бы в это время в аптеке, было бы плохо.

Днем проверял паспорта и документы. Зашел погреться в „Гастроном“. Неожиданно продавщица сунула мне ломоть черного хлеба в 300 грамм; был очень тронут. Пришел в казарму, застал здесь разгром после обыска: все пошли в баню, а старшина вытаскивал из-под матрацев и подушек все полученное из дома. Хорошо, что мое теплое белье было на мне на посту, а 4-я и 5-я посылки еще на почте (я медлил с их получением)».

В конце декабря Коля пишет своему двоюродному брату:

«Поздравляю тебя с Новым годом, желаю тебе всего хорошего и пр. А самое большое мое пожелание – используй правильно время: самый маленький отрезок свободного времени используй на чтение книг – всегда имей при себе в казарме книжку. Только не увлекайся беллетристикой. Я сейчас, когда беседую с ребятами, читаю им лекции, все больше убеждаюсь, что читал очень мало и среди этого „мало“ было очень „много" лишнего.

И все-таки я обладаю громадным запасом знаний по сравнению с моими сверстниками. Очень многие знания пропадают совсем: математику, физику, химию я ни разу не вспомнил за все это время. А другие использую. За последние 10 дней в ленкомнате прочел 3 лекции: о международном положении, по баллистике, по политической географии; еще надо прочесть по „рельефу и его изображению на карте“ и по маскировке. Если найду литературу и время, прочту лекцию по астрономии.

Карьера моя двигается вперед, чего мне вовсе не надо. Чем дальше, тем больше обязанностей и тем меньше свободного времени. Это письмо пишу на уроке топографии. Ребята никак не поймут, как определять крутизну ската по расстоянию между горизонталями. Я это давно знаю, но должен во имя дисциплины присутствовать на всех занятиях. И так все время. Еле сдерживаюсь, чтобы не зевать и не дремать. Другие часто засыпают (хотя не знают ничего), за это они по ночам моют полы, и на другой день им еще больше хочется спать…

Часто, когда есть свободное время, нет никаких условий для работы. Негде присесть, нет ни стула, ни стола; тем более негде расположиться с чернильницею. Иногда сидим в полутьме, при свете анодной лампочки. Сейчас сижу на табуретке, на коленях фанерка – это стол. В левой руке пузырек с тушью, присланный из дома, в правой – ручка. Потому и почерк у меня сейчас такой безалаберный. Привет маме. Коля».

Наступил 1943 год. Поздравляя нас с его наступлением и подводя итоги за старый, Коля писал нам:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Поздравляю мамочку с ее днем, а всех вас – с Новым годом и желаю вам прожить 1943 год хорошо и с пользою для себя. Для меня 1942 год был большой школой, я изменил очень многое в своих воззрениях. Я часто благодарю Бога, что мои родители дали мне начальные сведения, как правильно жить. И сама жизнь, особенно последние 4 месяца, подтвердили правильность моего пути и еще больше укрепили мои духовные силы и уверенность в Истине. Знаю, что, когда нужно будет, снова увижусь с вами. Поздравляю мамочку, желаю ей, чтобы и второй ее сын любил ее так же, как первый».

Интересны наблюдения Коли о влиянии военной службы на внутренний мир курсантов. Он пишет в письме от 10 января:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Большое спасибо вам за ваши частые письма; особенно я благодарен папе – его частые и большие письма читаю с удовольствием по нескольку раз. Иногда я дня 3–4 не получаю писем, потом сразу штук пять. Вчера получил 2 тетради, я ведь просил прислать самых плохих…

Что касается влияния военной службы на духовный мир курсантов, то оно сказывается очень сильно в положительную сторону. Когда мы только что съехались, я слышал бесконечную ругань, в которой ребята старались перещеголять друг друга, и частые анекдоты. За последние два месяца я не слышал ни одного анекдота; искореняется и ругань, тем более что с этим борются лейтенанты. Сходство казарменной жизни с коммуной заставляет ребят честно относиться к чужой собственности, быть внимательными друг ко другу и уважать чужие интересы.

От фронтовиков часто слышишь, что на фронте люди совершенно морально очищаются, потому что „много ли человеку надо, когда он не знает, будет он завтра жив или нет“. Там люди проходят через очистительный огонь. Гибнет тот, кто не хочет понять, чего от него хочет Бог; поэтому войну можно рассматривать как войну только между теми, кто ее заслужил. И ее не надо бояться. Еще я вспомнил, что „сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу“». (Лк. 22:31)

Здесь Коля смотрит на страдания и гибель как на естественное следствие греха. К этому надо добавить, однако, что страдания и смерть посылаются и невинным и чистым сердцем людям – посылаются с тем, чтобы их увенчать в том веке венцами, как невинных страдальцев и мучеников.

Вместе с тем, если Коля замечал хорошее влияние военной службы, в особенности на курсантов с порочными склонностями, то в отношении себя он не мог не замечать, как заглушала окружавшая его среда его интеллектуальное и духовное развитие. В письме к своему двоюродному брату он пишет:

«Сегодня исполнилось ровно 5 месяцев, как мы учимся в училище; жаль, что я не веду дневника, – иногда бывает очень интересно сравнить себя сегодня и себя в прошлом. Например, как я реагировал на разные события. Когда нас только что призвали, мы были в постоянном страхе (как нам кажется сейчас) перед начальством: стоило какому-нибудь постороннему командиру прикрикнуть на нас, как мы уже трепетали. А теперь нам все нипочем: грози нам хоть арестом, бровью не шевельнем.

Это не значит, что мы разболтались, наоборот, дисциплина окрепла, она срослась с нами и уже не зависит от отдельных случаев, им ее не изменить. Мы несколько раз были комендантскими патрульными в городе, и теперь знаем, как беспрепятственно ходить в город и на рынок без всяких увольнительных.

Такое поверхностное и легкомысленное отношение к своим обязанностям происходит от все растущего понятия о разделении себя на внутреннего и внешнего человека. Командир может сделать все, что хочет, с „внешним" человеком, но „внутри" он остается неприкосновенным: это „внутреннее" изменяется очень медленно, оно крайне консервативно по отношению к себе и упорно сопротивляется воспитанию. Это очень вредная сторона такого создания, как человек. Это абсолютное предубеждение против всего, заложенного в душе человека. Помнишь, Ангела" Уэльса? Автор показывает, сколько несуразностей в жизни, о которых мы и не подозреваем.

Я сейчас прочел все письмо и вижу, что очень неумело и неудачно выразил свои мысли. Хочется разорвать письмо и начать снова. Но пускай это останется.

Я совершенно ясно чувствую, что порядочно отупел, разучился рассуждать, правильно излагать свои мысли, говорить литературным языком и т. д. Все это сделала среда, в которой я живу: ее интересы – еда и сон; гулять запрещено; ее разговоры – как мы раньше ели и как будем гулять в будущем, когда станем лейтенантами; ее остроумие – в сочетании ругательств, а высшая мудрость – в обмане начальства. Учиться тут нечему.

Насколько я разучился говорить, насколько снизился мой запас слов (обиходный лексикон), как однообразна, варварски груба и по-дикарски примитивна стала моя речь, я могу судить по тому, что иногда, к своему ужасу, чувствую потребность выругаться, так как не нахожу другого способа для выражения своих чувств. Конечно, я сдерживаюсь… Но можешь ли ты представить себе такой ужас?

Относительно еды я с тобой во всем согласен. Когда мы сюда приехали и часть ребят попала работать на кухню, никто не объедался, никто не бегал к „своим“ на кухню поесть. А теперь, как только „свои“ на кухне, столовую буквально атакуют всей ротой; атаку отбивают заведующий столовой и официантки, а „свои“ играют роль „пятой колонны“. Нельзя сказать, чтобы нас плохо кормили, в самый раз. Но переход на строгую диету и однообразную пищу развил у всех страшное желание есть, есть и есть. И во имя еды что только не делается. В столовой разворовали все миски, кастрюли, клеенки. Всего не хватает. Одна рота заберет миски, сидит ждет супа; другая забрала суп в кастрюлях, ждет мисок. Образуется пробка. Сейчас будет „отбой", надо кончать письмо».

В письме от 10-го января Коля пишет:

«Нас уже не 25, а 24 во взводе. Одного, С-на, отчислили за то, что был нечист на руку. Все делалось так ловко, что его два месяца и не подозревали. К нашему позору, он оказался москвич и с10-классным образованием.

Основываясь на своей философии, на рассуждениях, мне одному понятных, я еще раньше заподозрил С-на в воровстве. Когда ребята ходили в наряд, на конюшню, в город, вся рота давала им деньги для покупки лука, хлеба и табака. Однажды утром все это принес и С-ин, но все говорили, что он взял с ребят больше денег, чем надо, то есть спекульнул. Тем не менее ему все опять надавали денег, и днем он пошел еще раз. Три буханки, принесенные им вечером, у него отобрали и раздали всей роте за ужином. Правда, эти буханки, разрезанные на порции, ребята вернули тем, кто давал деньги С-ну, и они не пострадали. Я задался вопросом: почему другие приносили еще больше хлеба и все сходило благополучно, а С-ин получил двое суток ареста. В другой раз его одного из всей компании задержали на рынке за то, что у него не было увольнительной. Поговаривали, что он сбывал краденое, но точно никто ничего не знал. А говорили так потому, что он самым нахальным образом делил провиант в столовой за столом. Зато у него никогда не было своей ложки. И сколько он их ни покупал, они у него не держались. Мою деревянную (из первой посылки) он сломал на тактике. Он был ужасный подлиза, но всегда, когда подходил к командиру с желанием выслужиться, получал замечание за вмешательство не в свое дело. Ему всегда во всем не везло, никто не приговаривался так часто к нарядам и аресту; их он не отбывал ни разу, и все завидовали ему. Его все ненавидели, но старались угодить ему, так как многое от него зависело…

Когда я узнал, что он уехал, я вздохнул, но и пожалел его. То, что мы в такое время живем здесь так безмятежно – большое счастье».

Как-то Наташа написала ему, что по его примеру она также стала замечать на себе немедленное наказание Божие за проступки. Как-то ей пришлось проехать в трамвае, не платя за проезд. При пересадке она не могла уже больше сесть в трамвай, и пришлось идти далее пешком. На описание этого с луч а я Коля отвечает:

«Наташе должен сказать, что ее мнение с трамвайной поездкою я рассматриваю со всей серьезностью. Вся жизнь слагается из таких мелочей».

В том же письме Коля пишет:

«Очень сочувствую мамочке, уставшей и физически и духовно. Очевидно, вы страдаете от холода больше меня. У нас есть ленкомната, где непрерывно по очереди занимаются четыре взвода, там 6 градусов утром и до 20 вечером, там мы греемся. В казарме 5 градусов и о градусов вечером.

Я теперь без ножа, потерял и второй. За что, точно не знаю. А знаю одно: „Если левая рука соблазняет тебя, отсеки ее“, – так что ножик я и не жалею».

Из Колиных писем этого времени очень интересным является одно его короткое письмо двоюродному брату. Трудно сказать, что это пишет девятнадцатилетний юноша.

«Здравствуй, дорогой. Не огорчайся очень тем, что длительный перерыв в твоих занятиях, а может быть, и полная предана забвению своего любимого дела испортят тебе жизненное служение своему призванию. Военная служба дает также очень многое человеку, дает громадный жизненный опыт, дает диалектический подход к событиям, закаляет человека не столько физически, сколько духовно – без всего этого жить после войны будет совсем невозможно, а с этим очень легко.

Я благодарю Судьбу за то, что Она меня сюда послала учиться житейской мудрости. Главное, когда будешь на военной службе, проще и спокойнее относись к событиям, к строгостям начальников: никогда не возражай, вообще молчи побольше. Один мудрец сказал: „Сколько раз я сожалел о сказанном, но ни разу не пожалел о том, что смолчал“. Я тоже пришел к выводу, что большинство вопросов, которые перед нами ставит жизнь, не заслуживают того внимания, которое мы им оказываем. Первое время ты будешь очень удручен злоупотреблением властью со стороны начальников. А потом сам увидишь, что они этим унижают себя больше, чем ты себя беспрекословным выполнением приказания или наряда вне очереди. По крайней мере, так ты будешь думать про себя: „Наплевать, вымою пол ни за что, что мне от этого сделается?" А первое время побольше молчи и скромничай, пока не научишься выкручиваться.

Еще совет: побольше читай самой разнообразной литературы, требующей упражнения ума (даже решай задачи), потому что здесь голова тупеет и теряется острота ума». (5 января 1943 года)

Когда семья вновь предлагала Коле денег, чтобы он мог улучшить себе стол, Коля, как и ранее, отказывался от них и писал: «Вообще я не намерен тратить деньги на еду, П. служит мне примером воздержания – с меня должно хватить моего пайка. То, что деньги также не должны залеживаться, вы, конечно, тоже правы».

Наташа просила его написать его мнение о выборе ее специальности. Вот его ответ по этому поводу:

«Вот что я хочу сказать тебе о выборе профессии. Медицина, конечно, хорошая вещь. Она одна сейчас борется со смертью, которую война с помощью науки сеет направо и налево. Конечно, она всегда обеспечит тебе, как врачу, заработок и уважение людей. Но рисовать – это служение не только человечеству, но и более высшему. Поэтому ни свои люди, ни Бог никогда не оставят тебя. Конечно, я должен сказать не только все „за“, но и „против“. Рукописные работы будут вытеснены фотографией с лучших картин. Окончательно советовать я боюсь: может быть, потом придется брать на себя ответственность за твой выбор. Если же ты выберешь сама, то тебе потом, даже в случае раскаяния, будет легче от сознания, что ты сама пошла по такому пути».

Далее, в том же письме, Коля писал маме и мне:

«Мамочка, ты как-то вспоминала о своих методах воспитания. Скажу откровенно: они были военными. Папа делал лучше – он добивался раскаяния, а не соглашения под действием силы. Папа научил меня думать, а ты, мамочка, – повиноваться. А знаешь, что сказал Суворов: „Чтобы уметь командовать, надо уметь повиноваться

Папочка, большое тебе спасибо за твои бесценные письма. С удовольствием их перечитываю. Как хорошо ты сказал: „Когда стакан разбивается, то разбивается не оттого, что его «толкнули», а оттого, что он был стеклянный, а не железный“[9]9
  Эта фраза Колюши была ответом на следующие мысли из моего письма. Когда душа человека поддается под удары судьбы, несчастий и неприятностей жизни и человек приходит в отчаяние или уныние, то это случается не от ударов и их тяжести. Это происходит от отсутствия в душе способности внутреннего сопротивления тяжелым переживаниям. Если человек имеет правильное миросозерцание и его воля согласуется с постигнутыми им истинами, то он спокойно выносит удары и неприятности. Он видит во всем благой Промысел любящего Бога Отца, Который если и наказывает, то только потому, что любит и хочет вразумить и направить волю человека к добру. Поэтому так называемый «несчастный случай» может оказаться для одного ударом, сломившим его дух, а для другого лишь полезным уроком или закаляющим его дух испытанием, за которые он от души благодарит Бога. Эти рассуждения я заключил аналогией: «Стакан разбивается не потому, что его толкнули, а потому, что он был стеклянный, а не железный».


[Закрыть].

У тебя много ценных мыслей. Папочка, какой писатель выдвинул правило (или право) „ножниц“ – цитировать самого себя? Пиши мне чаще, пиши мне, что хочешь сказать.

Я вам писал, что остался без перочинного ножа. Теперь ножик снова ко мне вернулся. Тот, кто его взял с полки, отдал мне его, когда я доказал, что ножик мой. Это награда за мою честность. Стоят морозы. Трое отморозили кончики носов, один щеку. В казарме температура стремится к нулю. У многих опухли пальцы. У меня немного болели суставы, я мажусь вазелином».

(Письмо от 29 января)

В письме от 29 января Коля пишет об одной подробности его жизни, которая рисует его авторитет среди товарищей в отношении его беспристрастия и справедливости.

«Перед отбоем (ею часов) я выделяю двух человек мыть полы, если нет провинившихся. Это дело поручили мне, и вот по каким обстоятельствам. В нашем взводе 8 москвичей, из них 1 помощник командира взвода, все 4 командира отделения и 3 курсанта. Так вот, отделенных и помкомвзвода обвиняли в том, что они покровительствуют москвичам и ярославцам (тем родители часто приносят передачи, и они угощают, кого выгодно), и получается, что одни моют пол каждую неделю, а другие раз в месяц. Когда это дело поручили мне, то воронежцы, калининцы и горьковчане остались довольны: „Теперь все будет в порядке“».

В том же письме Коля пишет далее:

«Еще до войны я читал в Апокалипсисе, что перед всеобщим концом будут ужасные войны, и голод по всей земле, и гонения. „Вот еще немного, немного усилий, и благоденствие воцарится по всей земле". (Так говорят леди и джентльмены.) Правда, я должен думать о конце не всеобщем, а своем собственном, но это близко одно к другому».