Текст книги "Крымская война. Записки военного хирурга"

Известное действие невской воды поддерживало наклонность к поносу. Но от 2–3 ежедневных и желчных испражнений я не чувствовал никакой слабости и имел хороший аппетит. Хирургическое отделение Военно-сухопутного госпиталя, состоявшее тогда почти из 1000 кроватей (вместе с глазным и сифилитическим отделением), я нашел переполненным нечистыми язвами и ранами, омертвевшими бубонами и острогнойными отеками. Почти за каждою операциею следовала пиэмия. Скорбутики умирали при вскрытии Невы в 24–48 часов при странных явлениях. Сначала являлись припадки, похожие на острую пиэмию (сотрясательные знобы), а потом цианотические, и при вскрытиях я в первый раз увидал огромные (в 8—10 фунтов) кровяные выпоты в околосердечной сумке и плевре.

Я сам перевязывал и пиэмиков, и гангренозных, сам делал их вскрытия и был занят в госпитале по 8 и по 9 часов в сутки. При таких напряженных занятиях застало меня лето, в том году необыкновенно жаркое. Число пиэмиков не уменьшалось, а вскрытия трупов я должен был тогда делать, за недостатком анатомико-патологического театра, в ветхой, душной и лежавшей на полуденном солнце бане. Вонь от пиэмических и гангренозных нарывов, встречавшихся почти при каждом вскрытии, была нестерпимая.

Хотя обоняние у меня от природы слабо, но и я должен был иногда выходить на воздух от вони. Табаку я тогда еще не курил. Вскоре я начал замечать, что при вскрытиях и долгих перевязках худых ран меня вдруг схватывали сильные боли живота, тотчас же исчезавшие после обильного, вонявшего гнилыми яйцами и прогорклым жиром испражнения. Каждое испражнение сопровождалось отрыжкою, легкою тошнотою и слюнотечением. Сначала я счел это за мой обычный понос. Но тогда же я заметил, что и резь в животе, и понос не показывались, когда я менее был занят в госпитале или когда выезжал для прогулок за город; с занятиями же в секционной комнате или в гангренозном отделении и то, и другое возвращалось.

Хотя к осени число пиэмиков и гангренозных в госпитале уменьшилось, но здоровье мое уже не поправлялось, и в продолжение всей зимы я наблюдал у себя целый ряд новых припадков. Очень часто во время утреннего госпитального визита я чувствовал дрожь по спине, давление подложечкою, проходящую головную (гастрическую) боль, лицо бледнело, черты изменялись. Но все это тотчас же проходило, когда я принимал один прием касторового масла.

В конце зимы мои госпитальные занятия снова усилились. Я как консультант посещал еще и другой госпиталь (Обуховский), тоже обиловавший пиэмиками, и делал там вскрытия трупов. В феврале 1842 я уже сильно заболел; болезнь началась запором с небольшою болью живота; потом без всякого местного страдания следовала невыразимая слабость, бессонница, звон в ушах, язык обложился, аппетит исчез и запор продолжался, хотя живот не болел и не был натянут; лихорадки вовсе не было. Исхудавший и анемический, лежал я целые 6 недель в постели. Лекарств я никаких не мог переносить.

Я думал много о причинах моей болезни, но никак не мог попасть на настоящую. Один опытный практик, мой хороший приятель, уверял меня, впрочем, и тогда уже, что я заразился в госпитале, но это слишком противоречило моим тогдашним взглядам на пиэмию. Наконец, отчаявшись в выздоровлении, я без ведома моих врачей велел себе сделать ароматическую ванну и принудил себя выпить стакан горячего пунша. Целую ночь после этого я провел в беспокойстве и волнении; мне казалось, что я брежу, хотя этого вовсе не было, а через 24 часа получил я вдруг сотрясательный зноб, так сильный, что, дрожа, я привскакивал с постели, мой пульс упал, я почувствовал, что сердце перестает биться и я падаю в обморок, и в то же самое время сделалось непроизвольно с сильным бурчанием в животе обильное, вонючее и желчное испражнение, за которым следовал, в течение целых 12 часов такой проливной пот, что каждые 1/4 часа должно было переменять рубашку. Я начал с жадностью глотать хинин и херес; аппетит показался на другой же день. С выздоровлением показалась также охота к табаку, которого я прежде никогда не курил.

После этой болезни не проходило ни одного года, в котором бы я не был болен два или три раза анемиею, поносом с резями и желчными (иногда почти черными) испражнениями, головною болью и катарром бронхий. Понос с резью являлся по-прежнему вдруг во время моих занятий в госпитале и секционной зале и обыкновенно к концу зимы или в начале весны, когда число пиэмиков, скорбутиков, туберкулезных и гангренозных увеличивалось в хирургическом отделении госпиталя. Но когда я оставлял мои госпитальные занятия или выезжал летом из С.-Петербурга на море купаться, то я чувствовал себя как нельзя лучше, и понос, и катар прекращались.

То же было и в моей кавказской экспедиции 1847 года. Несмотря на холеру, свирепствовавшую тогда на Кавказе, несмотря на бивачную жизнь в горах Дагестана, я был здоров, пока оперировал и наблюдал моих раненых в палатках, а трупы вскрывал на чистом воздухе. Но как скоро я возвратился в мою госпитальную клинику, так снова показалось и прежнее нездоровье с слабостью, анемиею и брюшными припадками.

В Крымскую кампанию я, зная уже причину моей болезни, принимал все возможные меры осторожности, поэтому я сам остерегался и вскрывать трупы; но в феврале 1855, когда пиэмии между ранеными усилились, я опять заболел; по-прежнему при каждом госпитальном визите начали являться слабость, головная боль и небольшое расстройство желудка; ночью слегка потел и потерял аппетит.

В то время и другие врачи в Севастополе жаловались на слабость, отвращение к мясной пище и на давление подложечною, иные из них побледнели и почти все, так же как и сестры Крестовоздвиженской общины, перехворали: одни заболевали перемежающеюся лихорадкою (скрытою и явною), другие – тифоидом, некоторые же и настоящим тифом с пятнами.

Я также занемог, но моя болезнь была отчасти только похожа на тифоид, отчасти же припадки были сходны с теми, которыми я страдал за 15 лет в Петербурге, только голова была несколько более отуманена, звон в ушах сильнее и более наклонность к забытью; пульс едва был ускорен. Болезнь и этот раз кончилась также жидкими испражнениями, вызванными клистирами из холодной, морской воды; выздоровление наступило через 4–5 недель при употреблении теплых морских ванн и холодных обливаний.

С тех пор как я оставил госпитальные занятия, болезнь не возвращалась в прежнем виде. В кишечном канале осталось расположение к поносам и запорам, но понос не является с такими припадками (слабостью, дрожью, анемиею), как во время моей госпитальной службы в С.-Петербурге.

У себя в деревне я много имел дела с хирургическими больными, почти всякий день оперировал, перевязывал и по 5–6 часов в день принимал у себя больных. Но как пиэмиков не было между ними и они не лежали в госпитале, то и я был все время (11/2 года) здоров. Вообще в течение последних 9 лет я болел только один раз опасно (в Киеве) потаенною перемежающеюся лихорадкою и освободился от нее также желчным поносом с рвотою, произведенными, впрочем, искусственно приемом рвотного; после него и при употреблении хинина я и совсем выздоровел.

В течение моей 15-летней военно-госпитальной службы в С.-Петербурге я потерял: одного ассистента, двух фельдшеров, одного подлекаря и трех служителей, занимавшихся со мною вместе в хирургической клинике и в секционной зале. Трое служителей, здоровые и крепкие солдаты, по вступлении их на госпитальную службу делались с каждым годом все более и более болезненными и кахектическими⁸⁹; потом у них показывались опухоли подкрыльцевых и паховых желез, переходившие в нагноение, а наконец развивался и туберкулез. Один из них страдал также часто рожею лица, а другой – брайтовою болезнью⁹⁰. Все они долго перемогались и, несмотря на опухоль желез, не шли в госпиталь; это объясняется отчасти и наклонностью их к пьянству; один из них, помогавший постоянно при вскрытиях трупов, пил тайком даже грязный спирт, остававшийся от вымачивания патологических препаратов.

Двое фельдшеров, также порядочные пьяницы, умерли тоже от туберкулеза, но смертность между фельдшерами моего хирургического отделения была относительно еще не велика, потому что они часто менялись и ни один из них не оставался долее 2 лет в пиэмических или гангренозных палатах; только те двое, которые померли, оставались долее других при пиэмическом отделении.

Умерший подлекарь, помогавший мне при вскрытиях и занимавшийся потом целые 6 месяцев в гангренозных отделениях севастопольских лазаретов, был крепкого телосложения, но также любивший выпить. Он, работая в Севастополе по 5–6 часов в сутки, долго выдерживал влияние госпитальных миазм, но через несколько месяцев и он заметно ослабел, побледнел и пожелтел, проявилась слабость прежде в ногах; он начал ходить с палкою и несколько волочить ноги; потом страдал желчным и даже кровавым поносом, а наконец развился и у него острый туберкулез, от которого он умер чрез год после своего возвращения из Крыма в С.-Петербург.

Наконец, ассистент мой (при клинике и при анатомико-патологических вскрытиях), молодой человек, только что кончивший курс, был слабого здоровья и прежде страдал плеврезиею⁹¹и расположением к цынге; по наружному виду и он не походил, однакоже, на чахоточного. В 1853 он целое лето неутомимо занимался патологическими вскрытиями, анатомико-хирургическими исследованиями и перевязкою ран в хирургическом и пиэмическом отделениях госпиталя. К осени оказались у него сотрясательные, перемежающиеся знобы (предвестники острого туберкулеза); сильные приемы хинина приостановили их на некоторое время, но вскоре острый туберкулез легкого показался с новою силою и в короткое время убил человека, подававшего большие надежды⁹².

Теперь спрашивается, имею ли я основание искать в гнойном заражении причину и моей болезни, и смерти всех этих лиц? Если пиэмиею назовем только одно рельефное изображение этой болезни по классическим руководствам и учебникам, то, конечно, нет. Также нет, если пиэмию будем искать только там, где найдем травматическое нарушение целости с поражением вен, тромбозом и эмболиею⁹³.

Но в этом-то и состоит предрассудок, против которого я восстаю, что будто бы гнойное заражение всегда является под видом перемежающейся лихорадки, лихорадки родильниц, воспаления вен, переносных нарывов, словом, под видом классической пиэмии.

Смотря без всякого предубеждения на ход моей болезни, я вижу ясную и целые 15 лет продолжавшуюся связь между ее припадками и моими занятиями в секционной зале, в палатах пиэмиков и гангренозных, в воздухе, пропитанном мефитическими⁹⁴испарениями.

Быв сторонником механического происхождения пиэмии, я сначала не хотел верить в эту связь, я убедился в ней постепенно и после долгого наблюдения. Причину же, почему я избежал полного развития пиэмии, я приписываю моим обычным поносам, с которыми я вступил в госпитальную службу. Я чувствовал себя и в госпитале, и в секционной комнате всегда хуже, как скоро у меня являлся запор, хотя в деревне и на чистом воздухе он мне нисколько не вредил. В госпитале же, напротив, с появлением вонючих (содержавших множество сероводорода) и обильных испражнений я чувствовал тотчас облегчение. Это наблюдение над влиянием поносных испражнений на ход гнойного заражения подтверждается, как известно, и опытами над собаками (с впрыскиванием гноя в вены): и у них при появлении поносов пиэмия иногда вовсе не развивается. Какие органические изменения были у меня следствием постоянного вдыхания гнойных испарений, я не знаю; но расстройство кишечного канала и скрытую перемежающуюся лихорадку, чуть не доведшую меня до гроба, я рассматриваю как следствия хронической пиэмии.

Что касается до других приведенных мною случаев, то в них материальные изменения, и именно: нарывы лимфатических желез, туберкулез и брайтова болезнь, подтверждены были вскрытием. Если взять эти случаи внезапно и в отдельности от других, то, конечно, покажется странным, почему я эти различные болезни отношу также к гнойному заражению. Если же после наблюдения целого ряда случаев познакомишься с различными оттенками и осложнениями пиэмии, то убедишься, что и острый туберкулез, и острый скорбут, и острый медуллярный сарком могут при известных условиях развить настоящий гнойный диатез в теле.

Если в Крымскую войну я имел гораздо менее дела с рельефными формами госпитального омертвения, чем французские хирурги, то я приписываю это именно тому, что еще во время (в конце января 1855) занял под гангренозное отделение частные дома в Севастополе. Вообще, кто убежден в прилипчивости госпитального омертвения, тот будет непоследователен, если не станет тотчас же отделять зараженных, а вздумает их размещать по другим палатам, как это советует, например, Нейдерфер. Мне кажется бесчеловечным и бессмысленным пробовать восприимчивости незараженных, имея в виду одни воображаемые выгоды для зараженных. И если правда, что наши неприятели в Крыму заметили ожесточение госпитальной нечистоты от изолирования зараженных, то, вероятно, они отделяли их так же, как это делалось в италиянскую войну, т. е. в особые палаты того же госпиталя и под тою же крышею.

Если бы даже от скопления зараженных в одном месте состояние некоторых из них и потерпело, то это не уменьшает пользы, приносимой особыми отделениями целому госпиталю. Итак, насколько я защитник размещения раненых между здоровыми, настолько же я противник размещения зараженных между другими, не подвергшимися еще заражению больными. – Мои убеждения о губительном влиянии госпиталей на развитие пиэмии, нечистоты ран и других миазм, так же как и необходимость предлагаемых мною мер, подтверждается многими наблюдателями. В Германии поняли уже выгоды госпитальных палаток, хотя немцы и не сознаются, что этим они обязаны России […].

Как можно до сих пор при настоящем прогрессе естествознания располагать целый лагерь и военные лазареты безразлично, не изучив тщательно ни топографии, ни геогнозии каждой местности, а основываясь, как это делается теперь в наших европейских войнах, на одних стратегических соображениях? Что знают наши военные администраторы и генерал-штаб-докторы о различных слоях почвы, о выходящих из них испарениях, о различном стоянии и свойствах грунтовой воды? Кто занимается этим?

Я первый испытал анестезирование на поле сражения при осаде Салтов в Дагестане в 1847 году. Предложенный мною в то время способ эфирования чрез прямую кишку оказался неудобным для военного времени, и я употребляю его теперь только как превосходное antispasmodicum в ущемлениях и особливо в почешной колике. При первых моих опытах над анестезированием раненых мне казалось, что оно способствует мефитическому заражению. Так я объяснял себе быстро развивавшуюся септикэмию⁹⁵у ампутированных при осаде Салтов. Потом я убедился, что причина ее была совсем не та. Но и теперь, однако же, я не отвергаю, что при известных условиях анестезирование располагает к мефитизму. Поэтому, если я имею дело с омертвением у анемика, то я не анестезирую его для операции. Также не анестезирую я и того раненого, который был недавно поражен сильным травматическим окоченением.

Если я оперирую только что оправившегося от общего торпора, то я делаю это для того, чтобы возбудить угнетенную чувствительность и иннервацию. – Такой раненый почти не чувствует боли и без анестезирования; сделать же его совсем бесчувственным значило бы повредить ему.

За исключением случаев этого рода и некоторых легких операций, как, например, извлечения неглубоко засевших пуль, ни одна операция в Крыму под моим руководством не была сделана без хлороформа. Другие русские хирурги почти все поступали так же.

По моему приблизительному расчету число значительных операций, сделанных в Крыму в течение 12 месяцев с помощью анестезирования, простиралось до 10000. Если я прибавлю к этому числу еще другие, менее значительные операции, но сделанные также с хлороформом, да еще все, которые я делал с анестезированием и прежде, и после Крымской войны, то, кажется, я имею достаточно данных, чтобы судить и о достоинствах, и о невыгодах анестезирования. До сих пор в моей практике не встретилось ни одного достоверного случая скоропостижной смерти от анестезии.

По расчету, сделанному у нас на перевязочных пунктах в Севастополе, можно было при заведенном мною порядке и с хлороформом ампутировать слишком 300 раненых в течение суток, а при более благоприятной обстановке это же число хирургов могло бы окончить 300 ампутаций с хлороформом и в 9-10 часов.

С тех пор как моя Анатомия фасций и артериальных стволов (Anatomia chirurgica fasciarum et fruncorum arterialium. Dorput) проложила верные пути к отыскиванию артерий, я постоянно руководствовался предложенными в ней правилами и подтвердил их на опыте, сделав более 70 перевязок.

Идя найденными мною путями, я легко и без приключений находил артерию, и только однажды, перевязывая бедренную артерию в гноящейся ране, я проколол крючком слитую с нею вену. Итак, я считаю долгом обратить снова внимание хирургов на мои правила, подтвержденные уже теперь 25-летним опытом. Пока их не примут в руководство, артерии будут отыскиваться не анатомически, а ощупью.

Я убедился также – и еще до Крымской войны, – что преимущества моей гипсовой повязки, наложенной тотчас же после резекции, незаменимы никаким другим способом, и меня удивляет, что в Германии только теперь начинают, как кажется, этому верить.

В Пруссии и Америке женщины принимали также самое теплое участие в судьбе раненых. В Голштинин и Шлезвиге помогали в лазаретах до 85 сестер (католичек и протестанток). Круг их действий был, однако же, более ограничен, чем наших сестер во время Крымской кампании. Мы рады были, когда наши сестры вмешивались, если не прямо, то косвенно, в госпитально-экономическую администрацию. И не только врачи, многие военачальники желали этого. А в Пруссии госпитальные врачи настаивают, чтобы деятельность сестер в госпиталях была тщательно разграничена и им строго бы было запрещено вступаться в дела госпитальной администрации. Тут много значит чисто духовный (орденский) характер сестер. Он имеет и хорошую, и худую сторону. Хорошая сторона наших сестер, отличающая их от орденских (духовных), – та, что они менее склонны интриговать, вкрадываться в доверие больных, вооружать их против врачей, делать прозелитов и т. п. Поэтому немудрено, что на Западе многие врачи не очень расположены к женской помощи в госпиталях.

Из отчета о войне 1870 г

В 5-ти недельный срок моей поездки я успел осмотреть до 70 военных лазаретов, расположенных в Саарбрюкене, Ремильи, Понт-а-Муссоне, Корни, Горзе, Нанси, Страсбурге, Карлсруэ, Швецингине, Мангейме, Гейдельберге, Штуттгарте, Дармштадте и Лейпциге, содержавших в себе несколько тысяч раненых.

Про Крымскую войну мы, положа руку на сердце, можем сказать, что даже в таком случае, когда всего труднее оставаться нейтральным, именно при сбирании раненых, после сражения, и при оказании им первой помощи, мы никогда не отличали своих от чужих.

Россия, несмотря на незначительность пожертвований, собранных русскими обществами, может про себя сказать, что она прежде всех опытом доказала пользу и необходимость организации частной помощи во время войны.

Нам известно, что впервые Крестовоздвиженская община сестер милосердия была организована и послана в 1854 году на театр Крымской войны […]. Я имел честь руководить действиями этой замечательной общины. Вслед за нею были высланы в Симферополь […] сердобольные вдовы, порученные также моему руководству. Обе общины были снабжены значительными запасами перевязочных вещей, белья и других припасов. Деятельность этой, первой в Европе, частной помощи была описана в свое время; здесь довольно припомнить из ее подвигов только то, что почти половина сестер потеряла здоровье и жизнь в Крыму, при уходе за больными и ранеными. Через год (в 1855 г.) и Англия выступила так же.

На Западе умалчивают о том, что госпитальные палатки и летние деревянные помещения при госпиталях известны в России уже более 30 лет и от нас были заимствованы, да и мы сами не отстаиваем наше первенство, – что доказывается, между прочим, и статьею Лабулэ, переведенною на русский язык, без всякого замечания о наших правах на первенство. Как бы то ни было, мы в Крымскую войну имели уже свои бараки, называя этим именем мазанки, – правда плохие, употреблявшиеся для помещения раненых. А госпитальные палатки, так же как и деревянные летние палаты, так давно нам знакомые, составляли в Крымскую войну и в некоторых наших столичных госпиталях самую лучшую и самую здоровую часть наших больничных помещений.

Я первый ввел сортировку раненых на севастопольских перевязочных пунктах и уничтожил этим господствовавший там хаос. Я горжусь этой заслугой, хотя ее и забыл сочинитель «Очерков медицинской части в 1854–1856 годах.

Да, я не мог пропустить эту наглость с его стороны, – скрыть под общими местами мою главную заслугу в Севастопольской войне и говорить о сортировании, как будто оно им было введено или не знаю кем… Так мог поступить Гюббенет, или человек, у которого нет ни чести, ни совести. Пожалуйста, ускорьте печатание; мне было бы очень желательно, чтобы предложения мои в отчете касательно деятельности общества были подвергнуты всестороннему обсуждению. Может быть, что-нибудь и примется и упадет на практическую почву» (письмо от 29 декабря 1870 г.).