Текст книги "Клятва при гробе Господнем"

Гудочник смотрел на него с горестью, помогал лекарю, приготовлявшему какие-то пособия.

– Что? Каков он? – спросил тихо Косой. Лекарь пожал плечами и отвечал шепотом: «Нет никакой надежды!» Косой с отчаянием сжал кулаки и возвел дикие взоры к небу.

Иоанн открыл глаза свои, уже помутившиеся и помертвелые. «Скоро ли священник?» – спросил он тихо. Тут встретился взор его со взором Косого. «Ты ли это, князь Василий Юрьевич?» – спросил Иоанн.

– Я, боярин, – отвечал Косой.

«При дверях гроба скажу тебе, что я желал вам добра. Когда могила отворена, люди не лгут. О Боже! прости грехи мои! Князь! У Гудочника письмо Морозова к Василию. Гудочник переносил их грамоты. Ради Бога – сбереги этого старика – он, только он один, твоя помощь – и никто больше!»

– Но ты мне говорил о нем…

«Я слишком надеялся на себя – тебе этого нельзя – и мне не должно было! Он, только он, спасет тебя… я был несправедлив против него – исполни то, чего он требует, и он будет верен… Там, у меня, в большом сундуке – вот тут ключ – бумаги… возьми их… О Боже!.. – кровь опять хлынула из него. – Горе, горе! – бормотал Иоанн, – Священника, священника! Мир, мир с Богом – помилуй меня, милосердный Отец!..»

Священник явился с запасными дарами, но не мог приобщить Иоанна святых тайн, потому что кровь не переставала течь. Прочитали над ним молитвы покаяния, и глухою исповедью священник очистил грешника от тяжести грехов. Еще раз опамятовался Иоанн, глядел на Косого уже неподвижными глазами и пробормотал: «Жена и дочь моя – тебе их поручаю – они в Новгороде… Господи! верую – помоги моему неверию!..»

Его не стало. Безмолвно стояли вокруг него Косой, Шемяка, Гудочник, Роман, священник. Слезы крупными каплями текли по угрюмому лицу Косого. Он не чувствовал их. И эта горесть человека, никогда не умилявшегося, никогда не плакавшего, была поразительнее всяких воплей.

«Чувствую, чего лишился я с тобою, чувствую, что с тобою много я потерял!» – говорил Косой.

– Великий ум государственный, великий муж совета, – сказал Гудочник, смотря на бездыханный труп Иоанна, – и горе тебе, что ты более верил уму людей, а не сердцу, не душе их!

«Велите немедленно отвезти тело в дом его, – сказал Косой. – Честь праху его будет воздана великая». Он сам задернул тело Иоанна его окровавленным боярским одеянием и отвел Гудочника в сторону, «Старик! – сказал он, – забудем все, что было. Отныне ты видишь во мне своего покровителя. Говори мне смело, говори все! Чего тебе надобно? Денег? Почестей?»

«Ничего, князь Василий Юрьевич! Позволь мне объяснить сегодня вечером, наедине, чего хочу я. И вот тебе первая моя услуга!» Он подал ему сверток: это было письмо Морозова к Василию Васильевичу, в котором боярин обещал быть ему верным и послушным его слугою.

– Смотри, брат! – вскричал Косой, пробежав письмо и отдавая его Шемяке. – Изменник, клятвонарушитель, предатель! Зачем письмо это не было раньше в руках моих! – Шемяка прочитал письмо и не мог опомниться от изумления.

В это время поспешно вошел Димитрий Красный и с ним Морозов. Дикий, глухой крик вырвался из груди Косого, когда он увидел Морозова.

– Зачем явился сюда этот клеветник, клятвопреступник? – вскричал Косой. – Пришел ли он ругаться над трупом друга моего и радоваться моей скорби?

«Брат любезный! – сказал Красный, – я пришел молить тебя, ради имени самого Создателя, умерить гнев твой и послушаться велений отца! Едва умилосердил я его не предавать тебя проклятию – так разгневан он на тебя! Послушай слов моих…»

– Проклятие его ничтожно, если изречено несправедливо! – вскричал Косой. – Но, чего он хочет?

«В знак смирения твоего, отдай меч твой боярину Морозову – он избран от родителя нашего первым боярином великокняжеским. После сего ты должен отправиться во двор свой и ждать отцовского решения».

– Скажи старику, отцу нашему, что он помешался на старости лет! – заревел Косой в совершенном неистовстве. – Я покаюсь Морозову? Тебе? – продолжал он, подбегая к нему, – тебе?

«Князь Василий Юрьевич! Повинуйся воле отца своего!»

– Несчастный! – вскричал Шемяка, – удались, удались скорее!

«Не заставляйте меня призвать стражу! – сказал Морозов. – Воля родителя вашего священна».

– А это что? – возразил Косой, показывая ему письмо, – а это что? – продолжал он, ударив Морозова по лбу так сильно, что тот зашатался.

«Брат, брат! – закричал Красный, – что ты делаешь!»

– Дружина! – возгласил Морозов.

«Прежде дух из тебя вышибу я вон, нежели ты успеешь призвать дружину!» – вскричал Косой, бросаясь на Морозова. Будучи силен, Морозов ухватил его за руку, и Косой едва не споткнулся и не упал. Губы его посинели от ярости. Как безумный, он схватил Морозова за горло, повернул из всех сил и неистово ударил о пол.

Шемяка бросился к ним. Морозов лежал неподвижен: он ударился виском; кровь бежала у него из лопнувшей жилы; смертные судороги кривили его тело. Косой стоял и смотрел на него, как будто в забвении самого себя, и через минуту лицо Морозова посинело и почернело.

– Он умер! – вскричал Шемяка, прикладывая к сердцу его руку, – он уже холодеет? – и в трепете отскочил Шемяка от охолоделого трупа.

«Я убил его!» – сказал Косой глухим голосом и мрачно повел рукою по лбу. Не говоря более ни слова, он пошел поспешно вон. В беспокойстве, в ужасе, поспешил за ним Шемяка.

Здесь, в одной комнате, лежали два взаимные врага, два первые советника Юрия. Димитрий Красный не мог выговорить ни слова. С ужасом глядел он на трупы бояр и сжимал руки в судорожном движении. Гудочник безмолвствовал. Другие также стояли безмолвны и неподвижны. Казалось, каждому раскрылась тогда таинственная книга судеб будущего и каждый, читая кровавые буквы ее, окаменел и не мог промолвить ни одного слова.

Глава IV

Мне ль было управлять строптивыми конями?

И круто напрягать бессильные бразды?[128]128
  Эпиграф – строки из стихотворения А. С. Пушкина «Андрей Шенье».


[Закрыть]

А. Пушкин

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается – говорит старинная русская пословица. Между тем, как повествование летит на крыльях, события влекутся на свинцовом костыле. Не всякая песня до конца допевается – есть еще русская пословица; мы перевернем ее по-своему и скажем: не все высказывается в были и в повести, что в самом деле было. Прошло несколько месяцев после погибели Морозова и смерти Иоанна. Что происходило в сии месяцы? Рассказывать ли? Нет! Лучше снимем с полки несколько хронографов и летописей и послушаем рассказ наших стариков. Может быть, многим читателям нашим неизвестно даже, как и что рассказывали наши предки? Развертываем записки современников и читаем:

«Лета 6941-го, сел на великом княжении, в Москве, князь Юрий Димитриевич. А бывший князь Василий, со слезами и с плачем многим, добил челом дяде своему, через любовника его и боярина, Семена Морозова, ибо сей Семен был в великой ладе и в любви у Великого князя Юрия Димитриевича. И сей Семен, многомощный у Великого князя, испечаловал Василию мир, любовь и удел, и город Коломну. И отселе началось княжение Великого князя Юрия Димитриевича, его же Господь на благоденствие людям поставил и невидимое своею помощию оградил. И об этом радовались все московские люди. И князья окрестные прислали к нему с поклоном, мира и любви прося. И он, Великий князь, дал всем мир и любовь. И в церкви многие дары вдал, и в обители святые. И в обитель преподобного Сергия многие вклады, и села, и дары вдал. В то же время, в Новгороде был большой пожар: погорели Загородский конец и Людин конец, до Лукиной улицы.

В то же время, в Смоленске появился волк, безшерстный, и людей много поел; а в Литве в городе Троках озеро, называемое Жидовское, три дня стояло кроваво.

О том же продолжим, как мы выше сего сказали, что Семен Морозов испечаловал Василью Васильевичу удел Коломну. Боярин же Иван Димитриевич сильно вознегодовал о сем, и не любо ему было такое дело, что не только Василью простыню Великий князь пожаловал, но еще и удел дал. Но не только сей Иван о том вознегодовал, но и другие многие, и два сына Великого князя, Василий, да Димитрий средний. И видев злобу сию, боярин Морозов убоялся, и те два сына князя Великого, Василий, да Димитрий, воспалились яростию, и побуждаемые издревле человеконенавидцем диаволом, нелюбящим братския любви, пришли к отцу своему, и много вопияли, и негодовали. И боярин Иван с ними был. И оттоле вышед, убили они боярина Семена Морозова в набережных сенях, говоря ему: „Ты злодей, крамольник и нам лиходей!“ – Князь же Великий, сведав о том, печален был и злобе сыновей не попустил. Но быв умолен юнейшим сыном своим, не облек их проклятием за то кровавое и богомерзкое дело, но возложил только гнев на них, старейших своих сынов. И они, князья Василий и Димитрий, как Каин братоубийца, боясь гнева отцовского, из Москвы бежали. И не хотя покориться воле отца, начали собирать войско, думая Василия из Коломны изгнать. Боярина же Морозова повелел Великий князь схоронить честно, и со многими слезами гроб его провожал. После сего сотворил князь пир великий, отпуская братанича своего Василья на Коломну. И по сем пошел он в Троицкий монастырь, и много молился у мощей преподобного Сергия. За молитвы князя благоденствует народ.

В то же время, в Новегороде, владыка Евфимий поставил у себя на дворе Владычную Палату, каменную весьма изрядную. Дверей в ней было тридцать, а мастера делали ее немецкие, из заморья, вместе с новогородскими мастерами.

Тогда же чудо было во Пскове: явились столбы на небе, весьма страшны, сияющие, как молнии, но мало побыли и исчезли. Молитвами святых твоих, Господи! спаси нас!

А месяца июня 29-го на праздник святых апостолов Петра и Павла был стол у Великого князя. Ели у него бояре и духовные власти, в его столовой избе. У стола стоял крайчей князь Шелешпанский; в Большой стол смотрел боярин Овдера, а в Кривой стол боярин Затычка-Булатов, а вина наряжал Хованский-Сумка.

Месяца августа в 1-й день на праздник происхождения древ Честного и Животворящего креста Господня был государь, князь Великий, в Симоновой обители, и у князя Константина Димитриевича был, коему Господь благую мысль вложил принять иноческий чин. И беседовал Великий князь любезно с настоятелем, и с братиею, и с князем Константином. И по сем был у Великого князя посол литовский. Великий князь принимал его в Золотой палате, и бояре его были в золоте и в черных шапках.

Того же лета сотворил Бог чудо великое и неправедному стяжанию положил конец, за молитвы православных, и восставил на Великое княжение добрую отрасль доброго корени, Великого князя Василия Васильевича. Сей князь, бывши в Коломне, в уделе неправедного дяди Юрия, начал звать к себе людей отвсюду. И все пошли к нему, как пчелы к матке, ведая его благосерда и законна. Видев же князь Юрий, что непрочно ему Великое княжение, Москву оставил и утек восвояси в Звенигород, послав к Великому князю, моля у него любви и мира, и добил ему челом. Милосердовав же о нем Великий князь Василий Васильевич не погубил его до конца, дал ему мир и любовь и удел его Юрия, Звенигород, за ним оставил. И о сем было крестное целование, чтобы Юрию с мятежными сынами его, князем Васильем, да князем Димитрием средним, за одно не быть. На том поставили грамоту, и город Дмитров Великий князь у дяди своего Юрия, помощию Божиею, взял. И отселе началось Великое княжение Василья Васильевича, благословенного внука Димитрия Донского. Порадовались сему все люди Москвы и народы других стран. И пир великий сотворил Великий князь, и дары многие вдал в обители святые и в церкви, и духовный чин и нищую братию кормил. Величия своего смиряяся, меньший всех казался сей благословенный Великий князь Василий Васильевич.

Тогда же был мятеж великий в греческой земле, а в Новгороде начали новую колокольню строить у Спаса Нерукотворного.

В сие же время, услышав Великий князь Василий Васильевич, что крамольные сыновья дяди его Юрия многую дружину собрали, послал на них свои дружины московские и воевод и князей, с главным воеводою Юрием Патрикеевичем, и повелел ему тех князей, Василья, да Димитрия, изгнать и самих добыть…»

Остановимся здесь. Люблю читать эти обломки веков, переживающие все страсти, все отношения людские, эти летописи и хладные хартии, где сохраняется мгновенно пролетающий, изменчивый говор современников! Да, также хладнокровный летописатель передаст память и о наших временах, теперь кипящих бешенством страстей и возмущаемых кликами толпы; также совьет он события месяцев и лет в несколько букв, которые покроет пыль, забудут потомки и только пытливое любопытство дееписателя будет стараться облечь в живые, светлые образы жизни! Но тщетно будет его старание, когда строгая Истина будет сторожить каждое слово его, а века передадут безотчетный рассказ давно минувшего! Только ты, огнь воображения, только ты, Поэзия, неугасимый светильник истины сердца! можешь обновить перед нами жизнь минувшую в полном цвете ее, можешь облечь силою сухие кости, вложить страсти в истлевшие сердца, заставить их биться от давно истлевшей крови!

Странным стечением обстоятельств, не проведя и полугода в Москве, Юрий снова был в своем Звенигороде, униженный торжеством племянника. Василий снова сидел на Великом княжении. Дела совершились столь быстро, что Василий приехал в Москву и застал в ней все так, как будто Юрий никогда и не княжил в ней, и как будто Василий съездил куда-нибудь в дальнее богомолье, на Бело-озеро или в Колязинский монастырь. «Здравствуй, добрый мой боярин!» – говорил он, встречаясь с кем-нибудь из бояр, не успевших выехать к нему навстречу, когда он возвращался из Коломны в Москву. – Батюшка, государь, князь Василий! – кричал боярин, целуя руку Василия. – «Что давно не видать тебя, боярин!» – продолжал Василий, улыбаясь. – Ох! Батюшка, князь наш Великий! Да столько было хлопот… – «И мне немало», – прибавлял Василий. Боярин снова целовал ручку Великого князя и разговор прекращался так, как будто бы боярин три дня только не являлся в Кремль пред светлые очи великокняжеские.

Впрочем, такой прием видели бояре, как мы сказали, не встретившие Василия, но их было немного. Почти все <они> были приняты Василием ласковее потому, что почти все отправлялись к нему навстречу в Коломну. Удивительное было зрелище! За три дня до выезда Юрия Кремлевский дворец совершенно опустел. Все дворские люди его, как будто истреблены были какою-нибудь повальною болезнию. Ни один из послов княжеских к нему уже не являлся. Москва была тиха. Но каждый москвич, встречаясь с другим, спрашивал: «Кто у нас Великий князь?» Ужас погибели Морозова и смерти Иоанна окаменил все сердца. Рассказывали об этом шепотом, потихоньку. Никто не бунтовал, не своевольничал. Никто из бояр не решался и приступить к каким-нибудь действиям в доказательство ревности своей к Юрию или Василию. Никто еще и не говорил о Василии. Воины не знали, что им делать. Косой и Шемяка уехали из Москвы в ночь после смерти Иоанна. Долго не знали куда отправились они, где находятся и что хотят предпринять. В то же время носились глухие слухи, что Василий уехал из Коломны, что с ним соединились бесчисленные дружины русские и татарские и что он в грозной силе скоро явится перед Москвою. Москва уныла. Собраний княжеской Думы более не было видно. Юрий сидел в своем дворце, запершись с Димитрием Красным и с духовником.

В одно утро Москва была изумлена звоном колоколов в Кремле. К Красному крыльцу подъехали возки, верховые лошади и собралась звенигородская дружина. Повестки о сборе московской дружины не объявляли. Толпа любопытных сбежалась в Кремль и увидела, что Юрий с Димитрием Красным вышли, отправились в Успенский собор, со слезами отслужили молебен у гроба Святителя Петра митрополита, поклонились потом гробам отцов в Архангельском соборе и поехали из Москвы. Успенский протоиерей проводил их благословением св<ятого> креста Господня. Юрья Патрикеевич взошел после того на Красное крыльцо и объявил народу, что Божиим благословением, Великим князем Московским будет отныне Василий Васильевич.

В молчании разошелся народ из Кремля. Такое невиданное дотоле зрелище, такое неожиданное следствие после смятений и битв, предшествовавших воцарению Юрия, произвели неописанное действие на умы москвитян.

Но к вечеру Москва зашевелилась. Народ столпился на улицах и площадях; слухи о прибытии Василия усиливались. «Он погубит нас за вероломство!» – говорили одни. – За что губить нас? Не мы бунтовали, а Юрьевны, – говорили другие. «Понесем ему повинные наши головы!» – был наконец общий говор народа.

На другой день толпы народа кинулись по Коломенской дороге. С утра заблаговестили во всей Москве и духовенство стало у церквей в полном облачении для встречи Василия. Он появился к полудню. За ним и перед ним ехали бояре, шел народ толпами. Дружин воинских почти не было видно. Юрья Патрикеевич встретил Василия у Кремля, как хозяин, с хлебом и солью. Народ ждал, что будет, и ничего нового не дождался. Прочитаны были только на площадях повестки, что Великий князь учинил мир и исправу с дядею своим, князем Юрием, и какие Юрий, сидя в Москве, чинил суды, пересуда не будет, а у кого князь Юрий брал взаймы, те займы выполнит Великий князь. Треть Юрия в Москве осталась за ним.

Но бояре вскоре увидели, что Василий во многом изменился. Краткий, но тяжкий опыт сделал его мрачнее, угрюмее, недоверчивее прежнего. Он не изменился ни в наружной ласке, ни в приветливости. Но совершенно изменился он в Совете и расположении душевном. Думы бояр не собирал он более и только Ряполовские, Басенок, Василий Ярославич и Юрья Патрикеевич составили его тайную Думу. Софья Витовтовна не выходила из своих теремов. Никто не знал, ни при дворе, ни в городе, что хочет предпринять Василий. Видели, что он собирает сильные дружины, что Басенок и Ряполовские устраивают их. Но назначения их никто не знал. Юрий спокойно сидел в Звенигороде своем. О Косом и Шемяке ничего достоверного не было слышно. Все окрестные князья пребывали мирны, хотя не присылали послов, не являлись и сами в Москву. О Литве и Орде слуху не было. «Куда пойдем мы?» – спрашивал ратник у своего товарища. – Куда велят! – отвечал тот.

Наконец, в один воскресный день, велено было собраться всем дружинам на Девичье поле и все поле это покрылось толпами вооруженных воинов. Давно уже не видала Москва столь блестящего воинского сборища. Оно напомнило старикам времена Куликовской битвы. Казалось, что толпы воинов делали Василия величественнее и мудрее в глазах народа. «Нет! Не таков он был, наш батюшка, пока горя не испытывал от Юрьевичей!» – говорил народ, когда увидел Василия, верхом, перед дружинами. «Как он получшел, как он подороднел!» – говорили зрители, хотя видели перед собою прежнего, невидного, худощавого Василия.

Отслужили молебен, окропили хоругви и воинов святою водою, и дружины, одни заняли Москву крепкою стражею, обставя караулами Кремль и весь город, другие выступили по Владимирской дороге. Василий возвратился в Кремль и велел готовиться в дорогу. Дружина, отправленная в поход, находилась под началом Басенка и над ним Юрьи Патрикеевича, как будто имя старого боярина, хотя известного склонностию к миру, надобно было для послушания воинов и вождей. Блестяща и многочисленна была московская дружина. Но, кроме главных вождей, все еще никто не знал, куда идет она. Из Владимира вдруг повернуло войско на Суздаль, на Юрьевец-Повольский[129]129
  Юрьевец-Повольский – ныне находится на правом берегу Горьковского водохранилища.


[Закрыть]. Здесь объявили воинам, что идут на мятежных князей, Василия Косого и Димитрия Шемяку; велено было сражаться с дружинами сих князей, где их встретят, бить их, стараться достать самих князей-мятежников, живых или мертвых. Войско московское растянулось на обширное пространство. Дальний, трудный поход утомил его, особливо когда дружины вступили в лесистые, болотистые места северные. Тогда начали появляться отряды Косого и Шемяки, малые, легкие. Их преследовали, били, брали в полон, и полонянники объявляли воеводам московским, что нигде нет большего сборища воинов Косого и Шемяки. Услышав, что сии князья укрепили Галич, москвичи быстро кинулись туда, но нашли Галич оставленным. Шемяка, занимавший его, бросился к югу и, казалось, хотел прибиться на Волгу. Поспешно погнались за ним. С другой стороны, от Костромы, отдельные отряды гнали Василия Косого, не дерзавшего остановиться и сражаться с ними.

Непонятную войну вели эти князья. Известно было, что у них только малые, рассеянные дружины, и видно было, что они не смели нигде стать против москвичей. Но едва отставал от других отряд московский, дружины Косого и Шемяки брались, Бог знает откуда, неистово нападали и истребляли сей отряд. Потом опять все рассыпалось и бежало от соединенных сил московских воевод.

Наконец, очистив Галич, Кострому и все северные области, на берегах Куси[130]130
  Кусь – река в Костромской обл.


[Закрыть] собралось войско московское и ярко запылали огни в обширном его таборе. Воеводы положили дать отдых своим воинам.

В это время, из-за темного бора, с закрытой горы, как два хищных коршуна, смотрели на них Косой и Шемяка. «Теперь, или никогда, брат!» – сказал Косой Шемяке, который внимательно обглядывал расположение московского стана. – Да! Теперь или никогда! – отвечал Шемяка. – Русскому не в привычку бегать. Еще две недели медления и воины наши сами собою разойдутся. Мы измеряли довольно областей шагами нашими. Пора померяться мечами!

«И померять ими, или Великое княжество Московское, или гроб наш!» – отвечал Косой.

– Гроб вымерян – три аршина – для самого взрослого человека, – сказал Шемяка, улыбаясь. – А желаниям человеческим меры нет! Неужели, сидя в Галицких болотах, ты все еще видишь отсюда, брат, золотой престол Московский?

«Неужели не видя его вдали, ты сражаешься?»

– Да, и буду сражаться. Своей судьбе кто владыка? Я не отставал от тебя с самой Москвы, не отстану и теперь.

«Вижу любовь твою ко мне, добрый брат мой! Ты не оставил меня в горе и беде!»

– Я не оставил бы и врага моего. Но, признаюсь, не знаю, что хочешь ты предпринять после сего? Если мы падем в бою – спрашивать нечего; но если мы выиграем бой – чудное дело! Я не знаю, куда денемся мы с нашею победою!

«В Москву, в Москву!»

– Слушать поучения отца о том, что напрасно побили мы рать Василия и что он не хочет сесть на престоле московском? Разве кинем тогда жребий: кому из чужих выпадет эта дорогая потеха, Великокняжеский престол?

«Нет! Я не показывал еще тебе грамоты отцовской, по которой он готов снова сесть на Великокняжение, если только кто-нибудь возмется загрести жар не его руками…»

– Грамота? Я не видал ее!

«И некогда было тебе видеть. Пойдем! Я покажу тебе и другие, от Тверского, Можайского и Верейского князей».

Князья сошли с горы и пропали в чаще леса. В это время в московском стане беспечно сидели воины вокруг кашеварных котлов, размачивали сухари и ели, пока сварится кашица, пили некупленный мед и даровую брагу и думали уснуть так, как давно не спали. Да, в самом деле: многим суждено было уснуть навеки…

Храбрый, смелый, но горячий и неопытный Басенок неспособен был к войне такого рода, какую принудили москвичей вести Косой и Шемяка. С чистого боя, меч на меч, или, как говаривали наши старики – око за око и зуб за зуб – Басенок был непобедим. Но не его дело было хитрить в бою, рассчитывать сто мест вдруг, чтобы выгадать одно, и с этого выгаданного – отступить для верной победы на сто первом; купаться самому в болоте, чтобы утопить врага, и подстерегать целые дни неприятеля, как охотник стережет дикую утку. Притом же Басенок был связан другими начальниками и хотя приказывал им делать все, что ему было угодно, через Юрью Патрикеевича, который дан был ему вместо полномочной грамоты, но беспрестанно встречал он препятствия и неудовольствия, и все делалось не с доброй воли, но по наказу и приказу, нехотя.

«Видишь, воевода: теперь слава Богу, мы безопасны!» – сказал Басенку Юрья Патрикеевич, когда тот прочитал уведомление, полученное от Василия о том, что Василий выступил наконец из Москвы с новыми дружинами и пойдет с другой стороны на Косого и Шемяку, уведомясь от Басенка, что они, соединясь, отступают от Галича и Костромы по направлению к устью реки Унжи.

– Только безопасны? – отвечал Басенок. – Я, признаюсь, и не видал доныне опасности от врага, который бежит, словно заяц. Что это за война, лукавый побери ее!

«Наше место свято! – воскликнул Юрья. – Ей Богу! какой человек – говорит и не оплюнется, да еще и нечистого призывает! Нет, воевода! Я, признаться, так очень подтрушивал. В самый день выхода нашего из Галича видел я сон, куда негодящий! Снилось мне, что иду я по моему московскому саду – а сад у меня добрый, сам ты знаешь – что за яблоки наливчатые, что за сливы, что за дули чудные – сотью воспомянешь теперь, как сухарик надобно размачивать водицею, да охать на голой земле, вспоминая доволье московское…» – Юций заохал, прихлебнул меду из серебряной стопы и поправил лисье одеяло на своей постели.

– Ну, что же сон твой, князь! – спросил Басенок, улыбаясь.

«Сон? Да шути ты им! Вижу я, что золотистое, наливное яблоко падает с моей любимой яблони. Дай-ка, подумал я, чтобы лишнего труда не было, подставлю рот и оно само ввалится ко мне в рот так, что и руками пошевельнуть не будет надобно! Вот, подскочил я, подставил рот – ан, вместо яблока – откуда ни возьмись – галка, да прямо мне в рот! Тьфу, ты, бесова дочь! Вскричал я и чуть не подавился! Ну, что! Как ты растолкуешь такую диковинку, воевода».

– Не мастер я толковать сны, а пожелаю тебе доброго сна и уверяю, что ты завтра проснешься жив и здоров, – Басенок засмеялся и ушел, а Юрья Патрикеевич покачал головою в след его и принялся читать в молитвеннике своем молитвы на сон грядущий, крепко стуча лбом в землю и тяжело вздыхая. Стан московский затих, огни угасли…

Уже крепко спал и давно сильно храпел Юрья Патрикеевич, когда ему показалось, что его будят и толкают немилосердно. Спросонков не мог опомниться он, видя страшное зарево, толпу полуодетых рабов своих, бегающих в ставке, слыша в то же время ужасный крик, шум, стон, проклятия, бой в бубны и звук трубный.

«Что такое? Что такое? Неужели преставление света? Готов, Господи, готов!» – вскричал он. Видно, добрый был человек!

– Вставай, князь, вставай! – кричали ему. – В стане суматоха, резня – надобно спасаться!

«Да что сделалось?»

– Шемяка напал на нас врасплох, все режет, бьет, гонит…

«Да откуда он взялся? Да, где Басенок?» – спрашивал Юрья, второпях надевая навыворот дорожный тулуп свой. «Ну! либо пьяну, либо биту быть мне сегодня!» – сказал он, заметив свою ошибку.

Поспешно выскочив из ставки, с ужасом глядел Юрья Патрикеевич на кровавое, страшное зрелище.

Темная ночь облегала небо. Сквозь густые тучи, как сквозь сито, сеялся дождик. Холодный ветер веял с севера и проницал тело резким холодом. Огонь расстилался по ставкам воинов и освещал мрачные окрестные леса, отражаясь заревом на темных тучах. Пищальный огонь сверкал из-под леса на главный отряд. Кони, сорвавшись со стоек своих, ржали, бегали, умножали смятение, и по всему стану шел рукопашный, смертный бой, среди криков, воплей и стонов. Нельзя было различить: где враги и сколько их? Воины, полуодетые, полусонные, бегали, хватались за оружие и падали под непощадными мечами и секирами врагов.

«Ах, ты, Господи! Да что это такое! – вскричал Юрья Патрикеевич. – Ведь эдак пропадешь ни за что! И никто не прибежит сюда защитить главного воеводу!»

Но упрек был несправедлив. Отвсюду сбежалось к ставке его множество воинов, хотя ни один не знал, что делать, и некоторые пришли совсем без оружия.

– Друзья мои! – говорил воевода, ободренный сбором воинов – где Басенок? Кто видел его? Где наши кони?

«Да, теперь уж трудно разобрать, князь Юрья Патрикеевич, – отвечал ему урядник, – изволь-ка одеваться поскорее. Мы за себя постоим, а других пусть Бог спасает!»

– Довольно, довольно, старик! – сказал Юрья Патрикеевич и бросился в свою ставку. Впотьмах, торопясь, ничего не могли найти, и пока воевода оделся кое-как, умноженное смятение вблизи, звук мечей, усиленные крики, возвестили приближавшуюся опасность. Опрометью выбежал снова Юрья Патрикеевич и увидел, что неприятель режется с воинами его вблизи самой ставки. «Шемяка, Шемяка!» – раздавался крик сотни людей.

В самом деле, это был сам Шемяка. Секирою с двумя остриями бил он направо и налево. За ним шел отборный его народ. Все дрогнуло и побежало. Едва успели подать лошадь Юрье Патрикеевичу и он поскакал, сам не зная куда; бросился было по Юрьевской дороге, но тут ждал бегущих особый отряд галичан. Воевода кинулся сломя голову в лес и деревья, казалось, ожили – явились отвсюду воины, посыпались стрелы. «Стой, стой! – закричал испуганный Юрья Патрикеевич, бери лучше живого, чем бить!»

Трое подбежали к нему, схватили за узду его лошадь, другие стащили самого воеводу. «Не бей меня, народ православный, а веди к князю Василию Юрьевичу, или князю Димитрию Юрьевичу: я главный воевода московский, князь Юрий Патрикеев!»

При сем имени остановились взнесенные на него мечи, радостный крик раздался между воинами. Один из них снял шапку, поклонился и сказал: «Добро пожаловать, князь Юрий Патрикеевич! Зла тебе не будет. Чин чина почитай, а меч свой пожалуй нам».

– Вот: ведь хорошо воеводою и в полону быть? – сказал Юрья Патрикеевич, видя вежливость воинов. Его повели через лес.

Поражение московских дружин было совершенное. Немного воинов успело избежать смерти или плена; весь обоз, все снаряды москвичей достались победителям. Утро осветило трупы и пожарище на том месте, где вчера еще было многочисленное, сильное воинство.

Следствия сей битвы на берегах Куси были весьма важны. Ярославские князья немедленно выслали свои дружины Косому. Из Звенигорода поднялись воины Юрия. Василий Васильевич спешил пересечь дорогу Косому и Шемяке, быстро двинувшимся к Москве. В бессильной ярости отряд дружин его громил галицкую область и сжег Галич, вновь оставленный Юрьевичами, когда судьба Василия свершалась в новой кровопролитной битве у Николы Нагорного близ Ростова. Здесь, уже не врасплох, не ночью, но днем, и грудь к груди, сразились москвичи и северские жители. Накануне приехал в стан Косого и Шемяки сам Юрий и молился в ставке своей, между тем как храбрые сыновья его врезывались в ряды Васильевых дружин. Свирепо горела битва, когда один из бояр Юрия вошел к нему в ставку с видом горести, уныния и безмолвно остановился у входа.

«Что хочешь ты сказать, боярин?» – спросил Юрий. Слезы омочали его бледное лицо. Боярин безмолвствовал. «Говори! – продолжал Юрий, – я готов ко всему! Не смерть ли сына возвестишь ты мне?» Он содрогнулся.