Текст книги "Путешествие в Уссурийском крае. Монголия и страна тангутов"

Кроме того, по дороге к дальнему укреплению, в полуверсте от нашего селения, на небольшом бугорке лежит высеченное из красноватого гранита грубое изображение черепахи, имеющее семь футов в длину, шесть в ширину и три в толщину. Рядом с нею валяется каменная плита, которая, как видно по углублению в спине черепахи, была вставлена сверху.

Эта плита, сделанная из мрамора, имеет около восьми футов длины, тут же лежит отбитая ее верхушка с изображением дракона.

В самой деревне стоят найденные в лесу два каменных грубых изображения каких-то животных, величиной с большую собаку.

Кому принадлежали все эти обделанные камни и укрепления? Некоторые относят их к XII в., ко временам династии Нючжень, которая в то время владычествовала в Южной Маньчжурии, но, мне кажется, что такое предположение не более как гадательное. Позднейшие археологические изыскания, вероятно, прольют больший свет на этот предмет и разъяснят нам историю этой страны, которая долго была местом кровавых столкновений, сначала корейских (гаолийских), а потом маньчжурских племен с китайцами, и здесь несколько раз сменялось владычество тех и других.

Во всяком случае, с большой достоверностью можно предполагать, что некогда на этих теперь пустынных местностях были не одни военные лагери, но и пункты постоянной оседлости, быть может, даже города.

Подтверждением такому предположению служат иссечения из камня, которые, конечно, не были бы сделаны в местах временной стоянки; тем более что гранит, из которого высечена черепаха, приходилось везти издалека, так как этот камень, сколько известно, не встречается в ближайших частях Суйфуна.

Но давно, очень давно совершалось все это, так что между нынешним скудным населением не осталось даже никаких преданий о тех временах…

В глубоком раздумье бродил я по валам укреплений, поросших кустарником и густой травой, по которой спокойно паслись крестьянские коровы. Невольно тогда пришла мне на память известная арабская сказка, как некий человек посещал через каждые пятьсот лет одно и то же место, где встречал попеременно то город, то море, то леса и горы и всякий раз на свой вопрос получал один и тот же ответ, что так было от начала веков.

Оставив деревню Никольскую, я поплыл вниз по реке Суйфуну, которая впадает в Амурский залив Японского моря и резко отделяет степную полосу от гористой и лесной, характеризующей собою все морское побережье.

Истоки Суйфуна находятся в маньчжурских пределах, так что эта река принадлежит нам лишь средним и нижним своим течением.

Узкая долина, сопровождающая среднее течение этой реки, верстах в пятнадцати ниже деревни Никольской вдруг сжимается отвесными утесами, которые тянутся на протяжении около версты и известны под именем Медвежьих Щек. Такое название присвоено им, как говорят, потому, что в расселинах этих скал медведи часто устраивают себе зимние логовища. Сам я могу только засвидетельствовать, что это место очень живописно и замечательно многократным повторением эха, так что ружейный выстрел долго гремит различными перекатами.

Тотчас за Медвежьими Щеками долина Суйфуна расширяется от 4 до 7 верст и сначала представляет возвышенные луга, а потом, ближе к устью реки, переходит в болотистые низменности, покрытые тростеполевицей, осокой и тростником.

Бока этой долины до самого моря обставлены горами, которые покрыты дремучими лесами, состоящими исключительно из лиственных деревьев: дуба, ильма, грецкого ореха, пробки, клена, ясеня, липы и др. с чрезвычайно густым подлеском.

Как обыкновенно, эта растительность всего роскошнее развивается в падях,[13]13
  Падь – название глубоких, часто залесенных горных долин в Сибири и на Дальнем Востоке.


[Закрыть] где текут горные ручьи и где переплетенные виноградником заросли почти совершенно непроходимы.

В то же время открытые лужайки среди лесов покрыты огромной травой, среди которой попадаются экземпляры дягиля в десять футов [3 м] высоты и толщиной у корня более двух дюймов [5 см].

Спустившись на лодке до устья Суйфуна, я отправился отсюда на винтовой шхуне «Алеут» в Новгородскую гавань, лежащую в заливе Посьета, на самой южной оконечности наших владений.

Осень, видимо, приближалась: ночи становились заметно холоднее, желтые листья уже показались на многих деревьях, стрижи и ласточки большими стаями тянули к югу, а другие птицы собирались в стаи и готовились к отлету.

Глава четвертая

Туземное население Уссурийского крал: китайцы, гольды, орочи, или тазы. – Их быт и промыслы. – Корейские колонии в наших пределах. – Посещение корейского города Кыген-Пу

Китайцы. Туземное население Уссурийского края представлено четырьмя народностями: китайцами, гольдами, орочами, или тазами, и, наконец, корейцами. Начнем по порядку.

Из местных племен, обитающих в Уссурийском крае, первое место по численности принадлежит китайцам, или манзам, как они сами себя называют.

Это население встречается как по самой Уссури, так и по ее большим правым притокам, но всего более скучено в Южноуссурийском крае, по долинам: Сандагоу, Ли-Фудзина, Ула-хе, Даубихе; затем в западной части ханкайского бассейна и по всем более значительным береговым речкам Японского моря, в особенности на Шитухе, Сучане, Та-Судзухе, Тауху, Пхусуне и Тадушу.

Трудно с точностью объяснить историческое происхождение этого населения, и сами манзы на этот счет ничего не знают. Всего вероятнее, что, с тех пор как в половине XVII века маньчжуры овладели Китаем, восточная часть их родины, скудно населенная туземными племенами орочей и гольдов, сделалась местом ссылки различных преступников. С другой стороны, естественные богатства этой страны, в особенности соболь и дорогой корень женьшень, ценимый в Китае на вес золота, привлекали сюда целые толпы бездомных скитальцев, не имевших дела на родине и приходивших в новый край с надеждой на скорое и легкое обогащение. Наконец, морское побережье, где у скалистых выступов в изобилии растет морская капуста (особый вид морской водоросли), представляло обширное поприще для промысла, не менее выгодного, чем ловля соболя и искание женьшеня. Таким образом, в зависимости от всех этих условий сложилось местное китайское население края, которое можно разделить на постоянное, или оседлое, и временное, или приходящее.

К первому относятся те китайцы, которые поселились здесь, занялись земледелием и живут на одних и тех же местах. Это население образовалось, вероятно, из беглых и ссыльных, а частью и из временно приходящих, которым нравилась дикая, свободная жизнь вне всяких условий цивилизованного общества.

Главнейшее занятие всех оседлых манз есть земледелие, которое доведено у них до совершенства. Поля, находящиеся при их жилищах, или фанзах, могут служить образцом трудолюбия, так что урожай хлеба, в особенности проса, составляющего главную пищу, бывает чрезвычайно велик и обеспечивает годичное существование хозяина фанзы с его работниками. Кроме проса, манзы засевают также сорго, бобы, фасоль, кукурузу, ячмень и пшеницу, а на огородах различные овощи, как-то: огурцы, дыни, капусту, редьку, чеснок, лук, красный перец и табак. Лук и чеснок составляют для них любимые овощи и употребляются как в сыром виде, так и в различных кушаньях.

Сверх того, некоторые китайцы, правда, очень немногие, занимаются возделыванием женьшеня, корень которого весьма дорого ценится в Китае. Это растение, принадлежащее к семейству аралий, встречается в диком состоянии в Южной Маньчжурии и в Уссурийской стране приблизительно до 47° северной широты. Оно растет в глубоких тенистых лесных падях, но везде очень редко.

С давних времен китайская медицина приписывает корню женьшеня различные целебные свойства даже при таких болезнях, как истощение сил, чахотка и т. п.; поэтому в Китае платят за него громадные деньги. Оставляя даже в стороне преувеличенные в этом случае показания прежних писателей, которые, как, например, миссионер Вероль, уверяют, что фунт [409,5 г] дикорастущего женьшеня стоит в Пекине до 50 000 франков, все-таки цена на дикорастущий женьшень в Китае громадная и, по рассказам манз, простирается до двух тысяч рублей серебром на наши деньги за один фунт корня. Возделываемый же на плантациях женьшень стоит несравненно дешевле и продается только по 40–50 руб. серебром за фунт.

Исканием дикого женьшеня в Южной Маньчжурии ежегодно занимаются несколько тысяч человек, получающих на такой промысел дозволение и билеты от правительства. В прежние времена промышленники приходили и в Южноуссурийский край, но теперь этот промысел прекратился здесь совершенно, хотя существовал не так давно в размерах довольно обширных. Еще миссионер де ла Брюпьер, посетивший Уссури в 1846 году и бывший на ней первым из европейцев, в своих записках рассказывает об этом промысле и описывает исполненную трудов и опасностей жизнь искателей женьшеня.

Между тем искусственное разведение женьшеня идет по-прежнему, и его плантации изредка встречаются в Южноуссурийском крае на Даубихе, Сандагоу, Сучане и на некоторых речках морского побережья.

Разведение и воспитывание этого растения требует особенного, тщательного ухода. Обыкновенно его садят семенами или корнями (последний способ разведения гораздо лучше) в гряды, которые имеют одну сажень [2 м] в ширину и около десяти в длину [20 м]. Земля для этих гряд должна быть чистой черноземной, которую осенью сгребают в кучи, затем весной просеивают сквозь редкие сита и только после подобной обделки кладут в гряды. Для защиты от солнечных лучей, которых не любит это растение, над каждой грядой устраивают навес из холста, иногда же из досок; кроме того, с северной стороны также делается защита от холодного ветра.

С наступлением зимы навес снимается, и открытая гряда заносится снегом.

В первый год после посева корень вырастает очень небольшой, но с каждым годом толщина его увеличивается, хотя, впрочем, и при глубокой старости он достигает величины только указательного пальца человеческой руки. Через три года можно уже иметь довольно порядочные корни, но обыкновенно здешние китайцы держат их больший срок. Затем после сбора они приготовляют корни особенным образом, посредством обчистки и вываривания в воде, а потом отправляют на продажу в Китай через Нингуту, а иногда и морем, прямо в Шанхай. Хотя искусственно разводимый корень, как сказано выше, ценится гораздо ниже дикого, но все-таки цена его довольно высока, так что китаец от продажи своей плантации получает целое состояние.

Кроме земледельческих фанз, располагающихся преимущественно в долинах рек, есть еще другие, так называемые зверовые, обитатели которых занимаются звериным промыслом.

Эти фанзы устраиваются в лесах, где обилие всяких зверей обуславливает возможность правильной и постоянной за ними охоты.

Впрочем, число зверовых фанз, принадлежащих собственно манзам, не велико, и этим промыслом занимаются исключительно орочи, или тазы, и гольды, не знающие земледелия.

Фанзы, в которых живут китайцы, располагаются большей частью в одиночку, иногда же по нескольку вместе и образуют как бы поселения или деревни. Притом все эти фанзы выстроены на один и тот же образец. Обыкновенно каждая из них имеет четырехугольную форму, более протянутую в длину, чем в ширину, с соломенной крышей, круто покатой на обе стороны. Стены фанзы около четверти аршина толщины и делаются из тины, которой обмазан плетень, служащий им основанием. С солнечной стороны проделаны два-три решетчатых окна и между ними двери для входа. Как окна, так и верхняя половина дверей всегда заклеены пропускной бумагой, промазанной жиром. Внутреннее пространство фанзы бывает различно по величине, это зависит от состояния хозяина и числа живущих. Обыкновенно же фанзы имеют 6–7 сажен [12–14 м] в длину и сажени 4 в ширину [8 м]. Кроме того, в богатых фанзах есть перегородка, которая отделяет место, занимаемое хозяином, от его работников.

Китайцы у фанзы

Внутри фанзы с одной стороны, а в некоторых и с двух приделываются глиняные нары, которые возвышаются немного более аршина над земляным полом. Эти нары покрыты соломенниками, искусно сплетенными из тростника, и служат для сиденья, главным же образом для спанья. С одной из сторон приделана печка, закрытая сверху большой чугунной чашей, в которой приготовляется пища. Труба от этой печки проведена под всеми нарами и выводится наружу, где оканчивается большим деревянным столбом, внутри пустым. Дым от печи проходит по трубе под нарами, нагревает их и затем выходит вон.

Кроме печи, посредине фанзы всегда находится очаг, в котором постоянно лежат горячие уголья, засыпанные сверху золою для того, чтобы подольше сохранить жар. Очаг у бедных делается просто на земляном полу, у богатых же на особенном возвышении, и в нем иногда горит каменный уголь. Над таким очагом зимою, в холодные дни, манзы сидят по целым часам, даже днем, греются, курят трубки и попивают чай или просто теплую воду, которая всегда стоит здесь в чайнике. Потолка в фанзе нет, а вместо него сажени на полторы от земли положено несколько жердей, на которых вешается разная мелочь: кукуруза, оставленная на семена, старые башмаки, шкуры, одежда и т. п. Около же стен, не занятых нарами, расставлены деревянные ящики и разная домашняя утварь. Вонь и дым в фанзе бывают постоянно, частью от очага, частью от разной развешанной на жердях дряни, которая ежедневно коптится в дыму в то время, когда топится печка, потому что трубы под нарами редко устроены так хорошо, чтобы в них выходил весь дым; большая его часть всегда идет в фанзу. Кроме того, и прямо на очаге часто разводится огонь, а дым от него выходит в растворенную дверь.

По наружным бокам фанзы обыкновенно находятся пристройки, в которые загоняется скот, складываются вещи, хлеб и пр. Кроме того, при некоторых богатых фанзах в особом помещении устроены бывают жернова для выделки муки и крупы; эти жернова приводятся в движение быками, которые ходят по кругу.

Пространство вокруг фанзы, не занятое пристройками, обносится частоколом с воротами для входа. Кроме всего этого, при некоторых фанзах находятся молельни; они ставятся сажен на десять в сторону и имеют форму часовенки около сажени в квадрате. Вход в такую часовенку бывает закрыт решетчатыми дверями, а внутри ее приклеено изображение бога в образе китайца. Перед этим изображением лежат разные приношения: полотенца с каким-то писанием, железная чашка для огня, палочки, ленточки и т. п.

Таковы наружная форма и внутреннее устройство фанз. Обитатели и – манзы – живут решительно все без семейств, которые они должны были оставить в своем отечестве при отправлении в этот край.

Бессемейная жизнь как нельзя более отражается на самом характере манзы и делает его мрачным, эгоистичным. Редко-редко можно встретить сколько-нибудь приветливого манзу.

В каждой фанзе живут один, два, а иногда и более хозяев и несколько работников, и везде, где только случалось мне видеть, образ жизни манз один и тот же. Обыкновенно утром, на рассвете, они топят печку, в чугунной чаше, которой она сверху закрыта, приготовляют свою незатейливую пищу, состоящую главным образом из вареного проса (буды). В то же время разводится огонь и на очаге, так что вскоре вся фанза наполняется дымом, для выхода которого растворяется дверь даже зимою, несмотря на мороз. Холод снизу и дым сверху заставляют, наконец, подняться и тех манз, которые заспались подольше других. Когда все встали, то, не умываясь, тотчас же садятся на нарах около небольших столиков и приступают к еде проса, которое накладывается в глиняные чашки и подносится ко рту двумя тоненькими деревянными палочками. Как приправа к вареному просу часто делается особый едкий соус из стручкового перца. Кроме того, в богатых фанзах приготовляют и некоторые другие кушанья, как-то: пельмени, булки, печенные на пару, а также козлиное и оленье мясо. Утренняя еда продолжается около часа; манзы едят непомерно много и притом пьют из маленьких чашечек, величиной немного более наперстка, нагретую водку (сули), которую приготовляют сами из ячменя.

После обеда работники обыкновенно отправляются на работу: молотить хлеб, убирать скот и пр.; сами же хозяева остаются в фанзе и по большей части ничего не делают. В холодное время они по целым дням сидят перед очагом, греются, курят трубки и попивают чай, заваривая его прямо в чашках, из которых пьют. Так проходит целый день до вечера. Перед сумерками опять варится просо и опять едят его манзы тем же порядком, а затем с наступлением темноты ложатся спать или иногда сидят еще недолго, употребляя для освещения лучину, чаще же ночник, в котором горит сало или травяное масло. Вечернее время обыкновенно посвящается истреблению собственных паразитов, которых манзы отвратительно казнят на передних зубах. Во избежание, вероятно, тех же самых врагов на ночь манзы снимают с себя все платье и спят голыми на теплых нарах, нагреваемых во время топки печи. Привычка делает такую постель весьма удобной, но для европейца не совсем приятно спать в то время, когда одному боку очень жарко, а другому очень холодно, потому что фанза во время мороза сильно выстывает за ночь.

Так однообразно проходит день за днем в течение целой зимы; летом же манзы с образцовым трудолюбием занимаются обработкой своих полей.

Одежда манз до того разнообразна, смотря по времени года, состоянию и вкусу каждого, что, право, трудно ее точно описать. В большей части случаев преобладает длиннополый халат из синей дабы, такого же, а иногда и серого цвета панталоны и башмаки с очень узкими и загнутыми вверх носками. Эти башмаки делаются из звериной или рыбьей шкуры, и в них зимой манзы накладывают для мягкости и теплоты сухую траву ула-цхао.[14]14
  Трава ула-цхао – та самая трава, которую маньчжуры считают в числе трех благ (соболя, женьшеня и травы ула-цхао), дарованных небом их родине. (Примеч. Н.М.Пржевальского)


[Закрыть] Головной убор состоит из низкой шляпы с отвороченными вверх полями, а за поясом манзы постоянно носят длинный и узкий кисет с табаком и трубкой.

Зимняя одежда состоит из короткой меховой куртки шерстью вверх и такой же шапки с широкими меховыми наушниками. Все это делается из шкуры енотов, редко из меха антилопы.

Волосы свои манзы, как все китайцы, бреют спереди и сзади, оставляя только на затылке длинный пучок, который сплетают в косу. Бороду также бреют, оставляя усы, а иногда и клочок бороды в виде эспаньолки.

Все оседлые манзы имеют свое собственное, организованное управление. В каждом поселении находится старшина, который разбирает мелкие жалобы своих подчиненных. Если же фанза стоит отдельно, то она всегда приписана к другому какому-нибудь месту.

Все старшины выбираются самими манзами на известный срок, по прослужении которого могут быть уволены или оставлены на вторичную службу. В случае же дурного поведения или каких-нибудь проступков они сменяются и раньше срока по приговору манз.

Кроме того, известный район имеет одного главного, также выборного, старшину, которому подчиняются все прочие. Этот старшина судит важные преступления, например, воровство, убийство, и власть его так велика, что он может наказать даже смертью.

Приведу один редкий случай такого суда, совершенного в 1866 году, рассказанный мне очевидцами русскими. Виновный манза совершил убийство во время картежной игры, которая происходила в фанзе Кызен-гу. Он играл здесь вместе с другими манзами и, заметив, что один из них сплутовал, встал, не говоря ни слова, взял нож, как будто для того, чтобы накрошить табаку, и этим ножом поразил прямо в сердце того манзу, который смошенничал в игре. Убийцу тотчас же связали и дали знать главному старшине, который явился на суд вместе с другими манзами.

После долгих рассуждений приговорили, наконец, закопать виновного живьем в землю и для более удобного исполнения такого приговора решили напоить его сначала пьяным.

Волею или неволею должен был осужденный пить водку уже на виду выкопанной ямы, но хмель не брал его под влиянием страха смерти. Тогда манзы, видя, что он не пьянеет от маленьких чашечек, которыми он пил, стали насильно лить ему в горло водку большими и, наконец, когда привели в совершенное беспамятство, бросили в яму и начали закапывать. Когда насыпали уже довольно земли и несчастный, задыхаясь, стал ворочаться в яме, тогда несколько манз бросились туда, ногами и лопатами стали утаптывать плотнее землю и, наконец, совсем закопали виновного.

Количество оседлого китайского населения трудно определить с точностью, так как до сих пор еще не сделано точной переписи. Приблизительную же цифру этого населения можно полагать от четырех до пяти тысяч душ.

Временное, или приходящее, китайское население является в Южноуссурийский край для ловли морской капусты и трепангов; кроме того, прежде много китайцев приходило сюда ради грибного промысла и для промывки золота.

Ловля капусты производится на всем нашем побережье Японского моря, начиная от залива Посьета до гавани Ольги. Самые лучшие места для этой ловли есть утесистые берега заливов, где нет сильного волнения и где глубина не более двух или трех сажен. В чистой, совершенно прозрачной морской воде на такой глубине видны мельчайшие раковины и, между прочим, названные водоросли, которые прикрепляются к камням, раковинам и т. п.

На одном и том же месте ловля производится через год, для того чтобы водоросли могли вновь вырасти.

Китайцы достают их со дна длинными деревянными вилами, сушат на солнце, связывают в пучки от 1 до 2 пудов, а затем везут во Владивосток, гавани Ольги и Новгородскую, где продают средним числом на наши бумажные деньги по одному рублю за пуд. Покупкой морской капусты занимаются несколько иностранных купцов, живущих во Владивостоке и Новгородской гавани, откуда они отправляют ее на иностранных кораблях в Шанхай, Чифу и другие китайские порты. По словам тех же самых купцов, из трех вышеназванных пунктов в 1868 году было вывезено 180 000 пудов капусты, а в 1869 году – 360 000 пудов.

Промысел морской капусты увеличивается с каждым годом, чему причиною служит возможность промышленникам сбывать свою добычу во Владивостоке, гаванях Новгородской и Ольги, следовательно, в пунктах, лежащих возле самого места лова, а не отправлять ее, как прежде, трудной вьючной дорогой в ближайшие маньчжурские города Сань-син и Нингуту. Благодаря удобству сбыта и дешевой морской перевозке наша капуста стала весьма выгодно конкурировать на китайских рынках с капустой, привозимой из Японии, и запрос на нее увеличивался с каждым годом, а вследствие этого развивается самый промысел и принимает более правильную, против прежнего, организацию. Теперь уже немного одиночных ловцов, которые промышляют сами от себя. Богатые купцы из городов Хунчуна и Нингуты нанимают обыкновенно зимою работников на предстоящую летнюю ловлю, снабжают их всем необходимым и отправляют на лето в море под надзором доверенных лиц. Первые, т. е. хун-чунские купцы, отправляют своих рабочих в Новгородскую гавань, где на мысе Чурухада зимуют их лодки, иногда в количестве более тысячи. Сюда в апреле приходят эти работники, садятся от двух до трех человек в каждую лодку и пускаются в море на выгодный промысел.

Таким образом, одна, большая, часть ловцов капусты следует через Новгородскую гавань, другая же – меньшая, избирает новый путь. Для этого из города Хунчуна они поднимаются вверх по реке того же названия, переходят через невысокий перевал на реку Монгугай и отсюда следуют двумя дорогами: или через пост Раздольный, мимо вершин Амурского и Уссурийского заливов на реки Цимухе и Сучан; или же, если Амурский залив еще покрыт льдом, то прямо от устья Монгугая через полуостров Муравьева-Амурского, также на Сучан и Цимухе. В вершинах этих и некоторых других рек местные китайцы строят лодки, выдалбливая для такой цели стволы огромных ильмов, и этими лодками снабжают ловцов капусты. Наконец, часть тех же промышленников из Хунчуна опускается вниз по реке того же имени в реку Тумень-улу и уже по ней выплывает прямо в море.

Число ловцов капусты, приходящих из Нингуты, менее, нежели из Хунчуна, и они следуют сухопутной дорогой на вершину реки Суйфуна, потом мимо нашей деревни Никольской по реке Чагоу и, наконец, перевалом на реку Майхе, апо ней к Цимухе и Сучану.

Собравшись таким образом из разных мест в количестве приблизительно от трех до четырех тысяч, китайцы с наступлением весны выходят в море на ловлю капусты и продолжают этот промысел до начала осени. Когда дни бывают сильно ветреные, то они укрываются в заливах и отправляются на охоту за оленями ради их молодых рогов, так называемых пантов, которые весьма дорого ценятся в Китае. Осенью, в сентябре, китайцы свозят свою добычу во Владивосток, гавани Ольги и Новгородскую, продают ее там, а затем отправляются восвояси. Часть идет сухим путем, которым пришла, большее же количество направляется морем в Новгородскую гавань, где они оставляют до следующей весны свои лодки под надзором особых надсмотрщиков.

Однако не все китайцы уезжают на зиму домой. Некоторые из них, вероятно, промышляющие сами от себя или приходящие из дальних мест, как, например, из Нингуты, остаются в нашем крае и большей частью на зиму нанимаются в работники у богатых манз. В особенности много таких китайцев на Сучане, где через это зимнее население, по крайней мере, вдвое более летнего.

Рядом с ловом капусты производится и ловля трепангов, но только в размерах несравненно меньших. В сушеном виде они также сбываются в Хунчун и китайские порты.

Другой промысел, ради которого к нам ежегодно приходило значительное число китайцев из Маньчжурии, состоял в собирании и сушении грибов, растущих на дубовых стволах, подверженных гниению. Этот промысел всего больше развит в западной, гористой, части ханкайского бассейна.

Для подобной цели китайцы ежегодно рубили здесь многие тысячи дубов, на которых через год, т. е. на следующее лето, когда уже начнется гниение, являются слизистые наросты в виде бесформенной массы. Тогда манзы их собирают, сушат в нарочно для этой цели устроенных сушильнях, а затем отправляют в Сансин и Нингуту, где продают средним числом на наши деньги от 10 до 12 серебряных рублей за пуд.

Грибной промысел настолько выгоден, что им до последнего времени занималось все китайское население западной части ханкайского бассейна, как местное, так и приходящее; последнее обыкновенно нанималось в работники у богатых хозяев. Каждый владетель фанзы, истребив в течение пяти или шести лет все окрестные дубы, перекочевывал на другое, еще не тронутое место; опять рубил здесь дубовый лес и в течение нескольких лет занимался своим промыслом, после чего переходил на следующее место.

Таким образом, прекрасные дубовые леса истреблялись методически, и теперь даже грустно видеть целые скаты гор оголенными и сплошь заваленными гниющими остатками прежних дубов, уничтоженных китайцами.

Местная администрация, сознавая весь вред от подобного безобразного истребления лесов, пыталась несколько раз запретить этот промысел, но все запрещения оставались мертвой буквой, так как мы не имели ни средств, ни желания фактически поддерживать наши требования. Во многих, даже очень многих местах Уссурийского края китайцы знали русских только понаслышке и, конечно, смеялись над всеми нашими запрещениями, передаваемыми вдобавок через китайских старшин.

Военные действия с хунхузами в 1868 году повернули это дело в другую сторону, и местные манзы, поплатившись за свои симпатии к разбойникам разорением не одного десятка фанз, сознали, наконец, над собою нашу силу и начали иначе относиться к нашим требованиям.

Теперь уже нет прежнего безобразного истребления лесов ради грибов, да и едва ли это может повториться в будущем, так как с учреждением в Южноуссурийском крае конной казачьей сотни везде будут являться разъезды и наблюдать за китайским населением.

Третий род промысла, привлекавший, и весьма недавно, в наши владения также значительное число китайцев, была промывка золота, россыпи которого находятся преимущественно в пространстве между Уссурийским заливом, реками Цимухе и Сучаном. Этот промысел существовал здесь уже давно, потому что в вышеозначенном пространстве на некоторых береговых речках видны следы прежде существовавших разработок, на которых теперь растут дубы более аршина [70 см] в диаметре.

Для промывки золота китайцы приходили из тех же мест, откуда и для ловли капусты, или поодиночке, чтобы работать каждый для себя, или также небольшими партиями, снаряжаемыми от различных хозяев. Пути, по которым они следовали, были те же самые, как и для ловцов капусты, только нужно заметить, что большая часть их шла сухопутной дорогой. Работая на приисках, эти китайцы, так же как и ловцы капусты, получали все продовольствие от богатых манз-землевладельцев – преимущественно с Цимухе и Суча-на, – которые от поставки провизии, конечно, имели хорошие барыши.

На зиму, когда промывка золота прекращается, часть китайцев, занимавшихся этим промыслом, отправлялась восвояси, другая же, оставалась зимовать, преимущественно на Цимухе и Сучане.

Таким образом, на обеих этих реках, в особенности же на первой, к зиме каждого года собиралось значительное количество всевозможных бродяг, готовых за деньги и добычу на всякое дело. Не способные ни к какому честному и постоянному труду, они вели праздную, разгульную жизнь и большую часть своего времени проводили за картежной игрой, которая вообще весьма сильно распространена между всеми здешними китайцами. В некоторых местах для этой цели устраиваются особые фанзы, в которых играют целые дни и ночи.

Многие китайцы приходят издалека собственно для того, чтобы играть, и часто случается, что богатый хозяин за одну ночь проигрывает все свое состояние, даже фанзу, и идет вработники.

До последнего времени промывка золота, производившаяся по различным, преимущественно береговым речкам и, вероятно, доставлявшая не слишком большие барыши, не привлекала на себя особенного внимания. Когда же летом 1867 года на острове Аскольде были случайно открыты золотые россыпи, тогда на этот остров устремились целые толпы всевозможных китайских бродяг. Однако они были вскоре прогнаны оттуда нашим военным судном, привезшим с собою небольшой отряд солдат. Китайцы не оказали при этом никакого сопротивления и добровольно убрались восвояси.

Между тем молва об открытии золота на острове Аскольде быстро пронеслась по соседней Маньчжурии, Китаю, даже целому миру, и, как обыкновенно, слухи преувеличивались по мере своего распространения. Понятно, как должны были действовать эти слухи на всех прежних искателей золота и на тех бездомных бродяг, которыми так богата соседняя Маньчжурия и которые известны там под именем хунхузов.

Эти люди по большей части различные преступники, бежавшие из Китая, чуждые всяких семейных связей, живущие сегодня здесь, а завтра там, конечно, всегда были готовы на предприятие, хотя и опасное, но в случае успеха обещавшее скорое и легкое обогащение. Они-то и решились, несмотря на неудачу первых золотоискателей, прогнанных с Аскольда, вновь попытать счастья на этом острове и в случае вторичного появления русских отражать уже силу силою.