Текст книги "1918 год"

В 1961 году, после одиннадцати лет, проведенных в холодном и суровом Минусинске, Николай Алексеевич перебирается наконец в солнечную и теплую Алма-Ату. Столь желанный переезд этот стал возможным благодаря счастливому знакомству. Как-то еще в Минусинске на одной из конференций он был представлен академику Александру Николаевичу Сызганову, директору алма-атинского Института клинической и экспериментальной хирургии. Знакомство оказалось судьбоносным. Сызганов сразу смог разглядеть в Николае Алексеевиче незаурядную личность и понял, что в лице доктора Раевского институт имеет возможность приобрести весьма ценного работника. Александр Николаевич приглашает его в институт. Надо воздать директору должное – его не испугало прошлое белогвардейского офицера, недавнего политического заключенного. Заметим, что в то время человека с подобной биографией взять на работу было небезопасно…

В институте Николая Алексеевича сразу привлекают к научной работе, ему предстоит составить обширную библиографию работ по щитовидной железе. Вся сложность этой работы заключалось в необходимости одновременно и обладать профессиональными биологическими знаниями, и владеть многими иностранными языками. Тут уж Раевскому не было равных! Николаю Алексеевичу приходилось переводить сложные медицинские статьи с семи языков: «Переводы очень трудные, и, кроме меня, мало кто за них взялся бы ‹…› Очень много работаю сейчас. До четырех, как всегда, щитовидная железа. Составление карточек я считаю законченным, так как объять необъятное нельзя. И так у меня их собрано девять тысяч. На днях приехавшая к нам из Одессы ученая докторша, была и обрадована моей библиографией, и удивлена, как вообще мне удалось ее составить. Ну, как известно, ежели зайца долго бить, то он и библиографом станет…» По поручению Александра Николаевича Сызганова Николай Алексеевич также активно занимается созданием музея по истории хирургии Казахстана, и впоследствии, он даже какое-то время будет заведовать им.

Стоит ли упоминать о том, что, работая в институте хирургии, Раевский по-прежнему продолжает увлеченно и самоотверженно заниматься своим самым любимым делом – пушкинистикой? В 1964 году Николай Алексеевич едет в Москву, где встречается с ведущими в стране специалистами по Пушкину – Т. Г. Цявловской и Н. А. Тарховой. С этими «пушкинскими дамами», как он любя их называл, Николай Алексеевич имел очень обширную переписку, начавшуюся еще в Минусинске. Поездка эта вышла весьма плодотворной – были собраны нужные материалы по Пушкину и получены консультации от ведущих специалистов в области пушкиноведения. Надо сказать, что эти деловые знакомства вскоре переросли в большую хорошую дружбу, которую Николай Алексеевич высоко ценил. В Москве ему даже пришлось неожиданно поучаствовать в литературной жизни столицы: «Еще одно «Пушкинское дело». Т. Г. Цявловская переговорила с Пушкинским музеем в Москве, и мне предлагают там выступить с докладом на какую-либо тему по моему выбору. Просят только заранее условиться, чтобы они могли внести доклад в свой план, заготовить повестки и т. д. Я думал было отказаться, потому что слишком занят, но, как следует подумав, решил, что следует согласиться. Я думаю предложить свой доклад «Пушкин и война», который ты немного знаешь. Придется, конечно, несколько его модернизировать, опять-таки приспособить к обстоятельствам места и времени, но это займет всего несколько вечеров»[82]82
  Из письма сестре С. А. Раевской.


[Закрыть].

Институт хирургии не единожды командировал научного сотрудника Раевского в Ленинград, где наряду с той работой, которая ему был поручена (собрать медицинские материалы и провести работы по изучению дореволюционных источников развития хирургии в Казахстане), он выкраивал время для посещения «Пушкинского Дома»: «…Своим месячным пребыванием в Ленинграде я доволен, но только с деловой стороны. Собрал довольно много материала для «Очерков по истории хирургии в Казахстане», которые я, считается, редактирую, а фактически сильно дополняю и перерабатываю, так как товарищи, главные хирурги областей, несомненно, хорошо оперируют, но, к сожалению, за малыми исключениями, очень плохо пишут и, кроме того, имеют очень слабое представление о дореволюционном состоянии отечественной медицины. Большую вступительную статью мне было поручено написать самостоятельно. Собственно говоря, довольно необычное поручение, но к необычным поручениям я в жизни привык… ‹…› Наряду со сбором исторических материалов я много работал в «Пушкинском Доме», так как подготовляю расширенное и дополненное издание моей пушкинской книжки, которое, быть может, состоится. Благодаря ряду счастливых обстоятельств мне удалось получить немало новых, частично весьма интересных материалов, в том числе неизвестный портрет Долли Фикельмон того времени, когда она встретилась с Пушкиным (1833 г.)»[83]83
  Цит. по: Артемьева Р. Три имени судьбой соединив… // Нива (Казахстан). 2007. № 2.


[Закрыть].

И вот в пору, когда Николаю Алексеевичу исполнилось семьдесят лет, в 1965 году, наконец издается его первая небольшая книга «Если заговорят портреты», которая как бы стала предварительным заявлением о себе, сообщением о поисках и находках писателя в Чехословакии. Именно эта книжка и положила начало ряду других блестящих работ Николая Алексеевича Раевского.

В 1974 году выходит в свет вторая книга о Пушкине – «Портреты заговорили», ставшая для него счастливой. Над ней Николай Алексеевич трудился почти десять лет. Книга за короткий срок, вызвав небывалый интерес у широкого круга читателей, стала буквально интеллектуальным бестселлером, ее переиздавали несколько раз, и, хотя общий тираж достиг более полутора миллионов экземпляров, читательский спрос так и не был удовлетворен. На адрес писателя полетели сотни писем от благодарных читателей из разных концов страны и не только. Одно из них пришло от родной внучки Павла Воиновича Нащокина – Веры Андреевны, которая прислала Николаю Алексеевичу ранее не опубликованные материалы о своем дедушке. Это чрезвычайно вдохновило писателя, и вот уже в 1977 году в свет выходит новая книга – «Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин». Эти работы смогли всколыхнуть интерес к Пушкину у так называемого широкого читателя – советской интеллигенции, отчаянно страдавшей от отсутствия добротной, увлекательной, доступно и красиво написанной научно-популярной литературы. Кроме того, и в среде специалистов-пушкинистов они также вызвали большой резонанс. Его книги выходят огромными тиражами, переводятся на иностранные языки и издаются за рубежом. Но это не только работы на пушкинскую тему. Вышли в свет и его романы, написанные в Минусинске – «Последняя любовь поэта» и «Джафар и Джан». Но впереди у писателя еще творческие планы – ведь Николай Алексеевич не оставляет надежды закончить свою самую первую и, пожалуй, самую сложную тему – «Пушкин и война». В течение ряда лет эта работа издавалась отдельными главами в казахстанском журнале «Простор» с новым названием «Жизнь за Отечество». К большому сожалению, это исследование писатель так и не успел завершить, и последняя публикация появились в журнале, когда Николая Алексеевича уже не стало[84]84
  Цит. по: Карпухин О. И. Жизнь Николая Раевского // Простор. 1988. № 6. С. 150.


[Закрыть].

Государство все же сумело по достоинству оценить труды писателя, хотя, надо заметить, не без содействия друга Раевского Олега Ивановича Карпухина. Он занимал довольно большую должность в отделе культуры ЦК КП Казахстана. Прочитав книгу «Портреты заговорили» и познакомившись с Николаем Алексеевичем лично, Карпухин принимает в его жизни горячее участие. Олег Иванович посчитал несправедливым, что при столь широком признании и любви, писатель все еще не имеет признания, так сказать, официального, государственного. Считая своим долгом восстановить справедливость, он начинает ходатайствовать о присвоении Николаю Алексеевичу звания заслуженного работника культуры. Интересно рассказывает об этой истории сам Олег Иванович – не успел он начать хлопотать о Раевском, ему тут же поступил звонок из КГБ, без лишних намеков, прямым текстом было сказано:

– Ты не понимаешь, за кого ты хлопочешь – за капитана врангелевской армии! У тебя что, два партбилета?!

– Нейтрализовать эту недвусмысленную угрозу удалось с помощью прямого обращения к первому секретарю ЦК компартии Казахстана Д. А. Кунаеву, который отреагировал вполне адекватно. С присущей этому интеллигентному человеку прямотой он сказал:

– Как, этот старик еще жив?! Немедленно поезжай и узнай чем можно помочь этому удивительному человеку!

Таким образом, руки у Олега Ивановича были развязаны. В 1984 году писателю было присуждено звание заслуженного работника культуры КазССР и вручена медаль «Ветеран труда». Николай Алексеевич в тесном кругу говорил по этому поводу: «Кто бы мог подумать! Если бы мне в молодости кто-нибудь сказал, что я, белогвардейский офицер, контрреволюционер, непримиримый борец с советской властью, получу от Советского государства эти награды, я бы рассмеялся ему в лицо».

О Раевском были сняты документальные фильмы известными режиссерами-документалистами Владимиром Татенко и Александром Головинским (он снял два фильма: «Письма живого человека» и «Жизнь за Отечество»). Фильмы прошли по центральным каналам телевидения – в то время это был знак официального признания заслуг Раевского. Сценарии к фильмам Головинского писал Олег Карпухин, он же был ведущим. Замысел фильма «Жизнь за Отечество» состоял не только в том, чтобы рассказать о Николае Алексеевиче как о замечательном писателе, существовала и тайная цель – получить разрешение на выезд съемочной группы с Раевским в Прагу и попытаться разыскать пропавший после войны личный архив писателя, который оставил на хранение друзьям, связь с которыми была потеряна. О чудо! В 1986 году поездка состоялась (Раевскому 92 года!). Николай Алексеевич через 40 с лишним лет смог снова побывать в своей Золотой Праге – любимом городе, где он пережил когда-то радостные и трагические годы, где произошло столько важного, значительного, дорогого сердцу… Об этой поездке Николай Алексеевич даже не смел мечтать… К сожалению, рукописи тогда отыскать не удалось. Их, а вернее только часть из них, Олег Иванович сумел найти уже после кончины Николая Алексеевича, в закрытых тогда еще архивах.

В 2010 году Карпухин издал большую книгу «Неизвестный Раевский». В орбиту читательского внимания вошли произведения, доныне никогда не издававшиеся, и теперь у читателя появилась возможность познакомиться с неизвестным Раевским – писателем Русского Зарубежья, и открыть для себя новую, доселе неведомую грань его удивительного таланта. Некоторые даже не могли поверить, что Раевский-пушкинист и Раевский-белогвардеец – одно и то же лицо… Поиски трудов писателя еще не завершены. И мы верим, что новые литературные открытия вполне возможны.

О Владимире Пантелеевиче Татенко – режиссере, снявшем о Раевском документальный фильм «Портрет с кометой и Пушкиным», нужно сказать отдельно. Он был большим другом семьи писателя и внес неоценимый вклад, помогая формировать его домашний архив. Дело в том, что свои воспоминания Николай Алексеевич, по большей части, диктовал на магнитофон, (тогда еще были большие катушечные аппараты) и немалая часть пленок, которую еще не успели обработать, требовала срочного перевода на бумагу. Труд, надо сказать, колоссальный и весьма кропотливый. В этом непростом деле Владимиру Пантелеевичу помогал Александр Иванович Соколов, преданный почитатель творчества Николая Алексеевича и большой энтузиаст. Ночами (днем он был на службе) он переписывал воспоминания, слушая голос писателя с магнитофонной ленты. Пленки были старые, многие уже рассыпались в руках, и Александр Иванович порой буквально восстанавливал их из праха, склеивая по крохотным кусочкам. Приходилось перепечатывать на машинке непростой рукописный текст, а что-то и переписывать вручную. Одна только переписка Николая Алексеевича с сестрой – это сотни писем, написанных сложным, трудно читаемым почерком. Их расшифровка требовала немалых усилий. Татенко с Соколовым, проделав колоссальную работу, подготовили к печати одно из произведений Раевского – повесть-воспоминание «Возвращение», которая была опубликована в казахстанском журнале «Простор». В России эта работа еще не издавалась, но надеемся, что она увидит свет и в нашей стране.

Невозможно также обойти вниманием и историю выхода в свет книги «Портреты заговорили», поскольку с этим связано то новое, что произошло в личной жизни писателя и чего он сам уже не ожидал…

В издательстве его рукопись была передана на рецензию литературному редактору Надежде Михайловне Бабусенковой. «Когда на редактуру мне попала рукопись книги «Портреты заговорили», мы с ним (Раевским. – Ред.) только-только познакомились. Оторваться от написанного было невозможно. Я много читала исторических вещей, но ничего подобного не встречала. Реальные, ощутимые, в письмах, воспоминаниях, документах были тут, сам Александр Сергеевич и жена его, красавица Натали с многочисленным семейством Гончаровых, дочь фельдмаршала Кутузова, она же друг поэта, Елизавета Михайловна Хитрово, князь Вяземский…‹…› А язык! А стиль, а необычный исследовательский метод! Пять раз перечитывала я как редактор рукопись, и все с удовольствием… Я забывала, что я редактор. Иногда, спохватившись, начинала опять перечитывать – может, найду огрех какой. Но ничего! Запятую – и то не переставить. Правда, сам Николай Алексеевич не верил, что книгу смогут принять. Уж больно все у нас было заидеологизировано, и изображение высшего света, а тем более царского двора, в нормальных, человеческих тонах считалось едва ли не крамолой. Но я поставила перед собой задачу – во что бы то ни стало добиться выхода книги и успокоила Николая Алексеевича, что все будет хорошо»[85]85
  Аргументы и факты Казахстан. 1999. № 23.


[Закрыть], – вспоминала свое знакомство с рукописью Надежда Михайловна.

Раевский не зря волновался за судьбу своего детища. По тем временам это была весьма смелая вещь. Хотя она и не имела отношения к политике, но зато переворачивала представления читателей о дореволюционной России. Против выхода книги восстали многие. Мотивация: какое отношение имеет Пушкин к Казахстану? Это не пройдет, слишком положительно выставлен высший свет царской России и т. п. Директор издательства вроде бы и не против, но все равно боится – его пугают возможным нежелательным резонансом. Опасения эти были понятны: «оттепель» завершилась, и печатать книгу белого офицера, хотя и бывшего, было небезопасно… Теперь, в сегодняшнее время, нам сложно это понять.

Два с лишним года длилась борьба за книгу. Надежда Михайловна смогла подключить тогда все свои связи и связи Николая Алексеевича (очень помог директор института хирургии А. Н. Сызганов). Наконец «сверху» – лично от главы Казахстана Динмухаммеда Ахметовича Кунаева – спускается указание: книгу напечатать.

Все тяготы этой «войны» Николай Алексеевич, как ни старалась редактор оградить его от волнений, все же переносит довольно тяжело. Здоровье сильно сдает и, что самое неприятное, резко падает зрение. Писатель уже не может самостоятельно ни читать, ни писать, и вот, после выхода в свет книги, он предлагает Надежде Михайловне работать его литературным секретарем (она к тому времени была вынуждена уволиться из издательства). Так Надежда Михайловна становится «его глазами», по собственному выражению Николая Алексеевича, а позже и его супругой. Вот отрывок из письма Раевского, написанный еще в 1973 году, в самый разгар битвы за книгу, из больницы:

«Дорогой друг Надя!

Вы не любите громких слов, я их тоже не люблю, но все же сейчас, когда Вы прочно отрезаны от меня карантинным барьером, я особенно остро чувствую, что после сестры Вы самый дорогой для меня человек на этой планете. Вы спросите – а друзья-женщины былых десятилетий? Да, и они дороги, но я чувствую, что [неразборчиво] женщины – и та, которая в Праге, и та, которая в Америке, становятся понемногу милыми бледнеющими тенями… Словом, Наденька, благословен и день, и час, когда я встретился с Вами. Только жаль в глубине души, что судьба вырыла между нами непреодолимый сорокатрехлетний ров, хотя отлично понимаю, что эта жалость бессмысленна…

Планирую на землю, к которой, кстати сказать, всегда приятно [неразборчиво] приближаться, хотя мысли у меня, Наденька, очень грустные. Боюсь, что Вы поссорились со своей [неразборчиво] начальницей в конечном счете из-за моей книги, точнее из-за посылки корректуры в Ленинград[86]86
  Бабусенкова посылала рукописи для получения рецензий известным пушкинистам в Ленинград и Москву.


[Закрыть], а это очень меня удручает. Рад буду, если ошибаюсь, но, думаю, что нет… Всей душой хочу, чтобы Вы не ушли из издательства, иначе я никогда себе этого не прощу…

‹…› Как бы я хотел, чтобы Вы познакомились с сестрой. 2 слова о лечении. С давлением врачи справились (до первой встряски). Но с глазами результат слабый и меня удручает.

Целую Вас и желаю всего хорошего. Ваш Раевский»[87]87
  Из письма Н. М. Бабусенковой.


[Закрыть].

С появлением в жизни писателя Надежды Михайловны быт Николая Алексеевича изменился (он долгое время ютился в крохотной съемной комнатушке, не имея собственного жилья). Супруга заботилась о нем, но, что самое главное, была его верной литературной помощницей. «Теперь кроме меня больше нет в живых никого из нашей семьи, но я не один, у меня есть дорогая моя супруга Надежда Михайловна, урожденная Бабусенкова. Дорогая моя Наденька, по домашнему имени Совушка, сорокасемилетняя женщина, полная сил и энергии, которая самоотверженно соединила свою судьбу с глубоким стариком. Через полгода мне исполнится девяносто лет, но я очень надеюсь додиктовать эти свои воспоминания», – поведал он как-то магнитофонной ленте…

Галина Августовна Коренчук, дружившая с семьей Раевских, вспоминала: «Надя часто возила Папу Ники – так шутливо-любя звали Николая Алексеевича в семье, на дачу, где он очень любил бывать. Их участок находился в горах у самой речки. Из всех времен года он больше всего жаловал весну, ласковое весеннее солнышко – оно вселяло в него надежду. Однажды весной, во время нашей прогулки вокруг дома, Николай Алексеевич вдруг сказал мне: «Если доживу до апреля, то летом я никогда не умру». Его не стало морозной декабрьской ночью… Последняя наша встреча была очень теплой и немного грустной. А последней книгой, которую я ему читала, была – «Воспоминания о Пушкине» А. П. Керн»…[88]88
  Цит. по: Артемьева Р. Три имени судьбой соединив… // Нива (Казахстан). 2007. № 2.


[Закрыть]

11 декабря 1988 года, на девяносто пятом году жизни Николая Алексеевича не стало… До самого конца он сохранил хорошее здоровье и, что самое главное, необыкновенно живой, ясный и пытливый ум. Работал писатель до последнего дня – диктовал свои воспоминания и продолжал трудиться над Пушкиным… Ушел он очень тихо, во сне – сердце просто перестало биться. И в отношении Николая Алексеевича эта деталь кажется особенно важной и необыкновенной. Пройдя через три войны, две революции, через тюрьмы и лагеря, он столько раз был на волосок от смерти – но судьба была к нему милосердна, и он заслужил «кончину мирную и непостыдную».

Николая Алексеевича похоронили на маленьком кладбище недалеко от Алма-Аты. На склоне живописного горного ущелья, среди старой урюковой рощи стоит скромный памятник. И, хотя мало кто знает дорогу в это укромное место, на его могиле нередко появляются цветы от верных почитателей его необыкновенного творчества. На памятнике, как он и просил, выбита надпись: «Раевский Николай Алексеевич. Артиллерист. Биолог. Писатель».

Хочу выразить глубокую благодарность всем, кто помогал мне в составлении биографии Николая Алексеевича, кто подбирал материалы, перелопачивал кипы архивных рукописей и писем, помогал отыскать нужные исторические справки, редактировал текст, исправляя огрехи и ошибки. Это мои хорошие друзья: историк Белого движения Дарья Болотина – особая благодарность, Алексей Акимов – внучатый племянник Николая Алексеевича Раевского, Анастасия Кондратьева, Владимир Грицай, Дмитрий Толмачев, Ольга Леонидовна Коробова – мой строгий и справедливый корректор, Воробьев Андрей – придирался к каждой букве и все по существу. Также выражаю свою признательность руководству и сотрудникам ГАРФа, которые старались идти нам навстречу и всячески содействовали в розыске и копировании нужных материалов. Без их помощи я бы не справилась. Спасибо всем!

Елена Ивановна Беликова.

О. И. Карпухин

«Люди без настоящего и будущего»

Кто-то сказал: во дни благополучия пользуйся благом, а вот когда придут несчастья и страдания, старайся больше размышлять.

Как мы уже убедились, в жизни Н. А. Раевского было значительно больше дней для размышлений, чем для блага и радости. И в этом он сполна разделил судьбу своего поколения – вчерашних студентов, офицеров царской и белой армий, наконец, эмигрантов. Уж в чем-чем, но в умении размышлять и облекать свою мысль в отменную литературную форму им не откажешь.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» – воспоминания бывшего офицера-врангелевца Н. А. Раевского относятся именно к такой литературе. В то время он еще не был писателем-профессионалом (в Союз писателей его примут почти через полвека в Алма-Ате), но написанное им в эмиграции словно специально ждало своего часа, чтобы прийти к нам в самый необходимый для нас момент, ибо воспоминания эти, как всякая настоящая литература, представляют сегодня для нас интерес не только мемуарно-исторического свойства…

Еще Ключевский отмечал чрезвычайную повторяемость русской истории. XX век вошел в летопись России как время невиданных по своим последствиям потрясений, сравнимых лишь с теми, что пришлось испытать народу тремя столетиями раньше. Но тогда, в XVII веке, на смену Смуте и великим страданиям пришел относительный покой, и народ вновь обрел духовную крепость, а правители его – силу и уверенность в делах государственных. Завершился этот тяжелый для России век началом Петровских реформ.

С самого начала ХХ столетия народ не переставал надеяться на лучшее будущее, но, ослепленный революционными иллюзиями, к сожалению, не смог оценить ростки этого будущего в настоящем. Именно подобным, невоплощенным надеждам и посвящены ранние произведения Н. А. Раевского, написанные им в эмиграции. И кто знает, может быть, в наши дни, когда Россия вновь обрела свою государственность и революция, как в феврале 1917 года, произошла под трехцветным флагом, наконец дано претворить то, к чему стремился народ многонациональной державы.

Извлеченные совсем недавно из архивного забвения произведения Н. А. Раевского приобретают в связи с этим неожиданную актуальность.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» написан в конце 30-х годов прошлого столетия. Определив жанр записок как воспоминания, Н. Раевский тут же предупреждает о серьезном, аналитическом характере своего замысла. Да и адресует произведение не просто широкому читателю, а вдумчивому исследователю, хотя с некоторыми опасениями, что последний может местами заподозрить автора в сочинительстве.

«Уже и сейчас, всего через 20 лет после описываемых событий, мне самому некоторые детали кажутся чьей-то затейливой фантазией, – словно оправдывается Н. Раевский. – Между тем я передаю, как могу, точно и беспристрастно то, что видел. Не моя вина, если в то время невозможное действительно стало возможным, и обычно тусклая жизнь расцветилась порой совсем фантастическими узорами. ‹…› Некоторые интересные исторические детали могут быть сохранены только одним образом. Документы в большинстве случаев погибли. Когда это возможно, я указываю путь, пользуясь которым исследователь мог бы произвести соответствующую проверку». Более того, автор специально, очевидно, из соображений вящей объективности очень часто прибегает к цитированию собственных дневников, документов и даже статистических выкладок, но уровень и масштаб исторического обобщения в публикуемых воспоминаниях, несомненно, соответствует более позднему времени, что позволило дать цельную, не побоюсь сказать, эпическую картину событий, происходивших на юге России в 1918 году.

«В тот вечер 18 марта восемнадцатого года, – цитирует он дневник, – на берегу Сулы при свете костров среди молодежи, только что прошедшей 60 верст с боем, очень и очень чувствовалась история».

Это чувство историзма, присущее Н. Раевскому, аналитический характер хроники выгодно отличают его воспоминания от аналогичных публикаций о Гражданской войне, написанных в русском зарубежье.

Далеко не случайно и то, что для своего строго документального и в то же время художественного исследования автор избрал именно 1918-й, а не какой-либо другой год Гражданской войны – чутье историка не подвело его и в этом.

Поистине переломным, рубежным был 1918 год в судьбе страны, армии, революции, кстати, и в собственной судьбе автора и его близких.

«Армия умирала. Россия разваливалась. Впоследствии пришлось пережить много печальных дней, но никогда не было так тяжело, как зимой 1917–1918 года», – напишет он спустя много лет.

Незадолго до своей кончины, в ноябре 1988 года, Н. А. Раевский рассказывал автору этих строк о том, что политическое противостояние в 1918-м было явным не только на уровне общества. Как и во многих семьях либерально настроенной русской интеллигенции, в его собственном доме расстановка политических сил была довольно пестрой. Это показали выборы в Учредительное собрание. Глава семьи и сам Николай Алексеевич, в то время только вернувшийся с фронта, голосовали за кадетов, мать – за эсеров (вот где сказалось запоздалое влияние знаменитого брата-народовольца)[89]89
  Имеется в виду родственник Зинаиды Герасимовны Андрей Корнеевич Пресняков, революционер-народоволец, который принимал непосредственное участие в подготовке покушения на царя Александра II и после громкого судебного процесса был казнен в Петропавловской крепости.


[Закрыть], а брат и сестра голосовали за большевиков.

В 1918 году Россия подошла к своему историческому рубежу. Хотя и говорят, что социальные потрясения так же по своим последствиям мало предсказуемы, как и природные, но для многих россиян уже события начала века таили в себе предвестие грядущего противостояния. Н. Раевский исследует причинно-следственные связи этого явления, выстраивает свою историческую концепцию предреволюционного десятилетия.

Особое внимание уделяет он анализу настроений студенческой молодежи накануне революции – самой отзывчивой части общества. Имея возможность наблюдать студенчество изнутри, поскольку сам был в то время студентом Петербургского университета, автор отмечает, что к началу Первой мировой войны, или, как ее называли современники, Великой войны, огромное большинство студентов, отнюдь не восхищаясь «существующим строем», хотело не революции, а реформ и, безусловно, отрицательно относилось к социализму, в особенности в его интернациональном аспекте. У этой наибольшей группы был очень силен здоровый патриотизм, проявление которого было совершенно очевидно уже в самом начале войны.

«Мои товарищи студенты разбились на три группы, – пишет Раевский, – первая, самая большая – приемлющие войну без всяких оговорок. Здесь не было речи о том, народна ли она или не народна, нужна ли полная победа или достаточно отбросить противника с русской территории ‹…›. Вторую категорию составляли колеблющиеся студенты, которые были слишком штатские по духу, чтобы добровольно стать военными ‹…›. Третья группа была чисто политической».

Первые дни войны 1914 года советские идеологи много лет упорно связывали с шовинистическим угаром, якобы охватившим все слои населения. Благодаря Раевскому мы имеем возможность увидеть подлинный характер этих дней – такими, какими его переживали очевидцы. Николай Алексеевич (как, впрочем, и многие его современники в русском зарубежье) описывает массовые патриотические настроения народа как нормальное, вполне естественное проявление здорового чувства национального самосознания.

В целом же оценка предреволюционного десятилетия у Н. Раевского во многом иная, нежели та, что привычно легла в наше сознание с незапамятных лет «Краткого курса». Помните? «Наступление реакции», «столыпинщина», «агония российской государственности», «распутинщина» и т. д. За подобными стереотипами, может быть, в чем-то и правильно характеризующими своеобразие эпохи, стоит жесткая идеологическая схема, ставящая знак равенства между исторически обреченной монархией и теми прогрессивными государственными, демократическими институтами, которые не могли не возникнуть в России после предреволюционных потрясений начала века.

Н. Раевский последовательно проводит тезис о жизнеспособности тех общественно-государственных мероприятий, которые были осуществлены в России за период с 1907 по 1917 год. Энергично проводимая П. А. Столыпиным аграрная реформа, существование оппозиционной прессы, легальных и полулегальных партий – все это не могло не приобщить значительные группы интеллигенции к положительной государственной работе. Огромный сдвиг в этом направлении, по мнению Н. Раевского, произошел в убеждениях студенческой и учащейся молодежи. Молодой интеллигенции не были свойственны монархические настроения, ей был ближе и понятнее путь демократических реформ, который привел в конечном итоге страну к Февральской революции. И даже военная интеллигенция, как вспоминал впоследствии А. И. Деникин, в массе своей Февральскую революцию приняла и о восстановлении монархии не думала.

По мнению современных историков, утрата прежней лояльности офицерского корпуса к существующему режиму вызвана тем, что наряду с кадровыми офицерами в армию было призвано значительное количество интеллигенции. Возросло число офицеров недворянского происхождения. Наблюдатели отмечали, что офицерский корпус был настроен «в высшей степени враждебно» к правительству. Николай II посчитал невозможным оставить в тылу гвардию, являющуюся наиболее верной опорой режима. Гвардейские части почти полностью погибли в тяжелых боях.

Поручик Н. Раевский не относил себя ни к категории кадрового офицерства, ни к гвардии, хотя и мечтал на фронте о будущей военной карьере. Он был из тех молодых интеллигентов, экстерном прошедших курс обучения в военных училищах, которых становилось в армии к 1917 году все больше и больше. Их либеральные взгляды не могли не повлиять на нижних чинов. На фронтах нарастали антивоенные и революционные настроения. «Но всем хотелось, – подчеркивает Н. Раевский, – революции под трехцветным знаменем, а не под красным».

Вскоре, в феврале 1917 года, так и случилось. Армия и офицерский корпус в целом с энтузиазмом приняли революцию. Н. Раевский и многие его товарищи по окружению видели в падении монархии логическое продолжение дела, начатого еще П. А. Столыпиным. Он вспоминает, как еще в гимназии, после трагической смерти Столыпина, для него и его товарищей этот человек стал мучеником за русскую государственность. Благодаря его сподвижникам, перешедшим от слов к конструктивной государственной деятельности, для большинства молодежи за это десятилетие Российское государство из чего-то чуждого и враждебного стало своим и дорогим. «Мне кажется, – пишет Н. Раевский, – не учтя этого сдвига, невозможно понять истории русской гражданской войны». Вот к какому неожиданному выводу подводит нас автор.