Текст книги "1918 год"

Эта романтическая сторона жизни Раевского записана им самим в пражских дневниках. Возможно, эти дневники будут в скором времени изданы отдельной книжкой.

После оккупации Праги немцами Раевский не прекратил свою работу по Пушкину – он ведет ее теперь по двум направлениям: во-первых, продолжает давно уже начатое исследование личности графини Фикельмон и ее отношений с Пушкиным, одновременно с этим он начинает двухтомное научное исследование под названием «Пушкин в Эрзерумском походе». Приближавшийся конец войны не сулил Николаю Алексеевичу ничего хорошего, и поэтому Раевский, зная, что задуманного труда он не успеет закончить, уложил все свои материалы в два объемистых конверта и передал их на хранение своему приятелю. Впоследствии он узнал, что профессор умер, и этих материалов, к сожалению, разыскать не удалось.

В начале сорок пятого года Германия, что называется, дышала на ладан. Стальные тиски сжимали ее и с востока и с запада. Было совершенно ясно, что конец войны совсем близок. «Думаю, что будущий историк, если он, между прочим, займется и настроениями пражских галлиполийцев в этот период, – вспоминал Раевский, – вряд ли обвинит нас в том, что мы желали прихода в Прагу американцев, а не большевиков. Одно дело – желать победу Советскому Союзу, а другое дело – попасть в советские тюрьмы, что, по нашему общему убеждению, грозило нам в случае прихода в Прагу советских войск совершенно реально»[42]42
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 14. Дорожка 3.


[Закрыть].

Союзники прочно овладели воздушным пространством Германии. Однако многочисленные сухопутные их дивизии все еще не приступали к открытию второго фронта. Зато советские армии уже вплотную подошли к границам Чехословакии. Но все равно невозможно было предугадать, кто же первым войдет в Прагу – англо-американцы или советская армия. Многие русские эмигранты в спешке покидали тогда Прагу, некоторые отбывали в Германию, но Николай Алексеевич решает остаться: «Спасаться в Германию для меня было абсолютно неприемлемо по моральным причинам. Не принимая чехословацкого гражданства, я всецело был связан с этой страной, искренне ее любил и не мог зачеркнуть двадцати лет своей жизни. Не скрою, что некоторую роль в моем твердом желании не ехать в Германию сыграла и пощечина, полученная мною от нацистского офицера в тюрьме. Единственная пощечина, полученная мною в жизни. ‹…› Да, я откровенно желал прихода американцев, так же как и все почти наши галлиполийцы, а на случай возможного все же прихода большевиков я принял окончательное, как мне казалось, решение: в случае прихода красных я отравлюсь. Оружия у меня не было. Я уговорился с одной пожилой докторшей, также уезжавшей в Германию, что на вокзале она мне передаст склянку со смертельной дозой яда». К счастью, склянку она на вокзал не принесла:

– Николай Алексеевич, яда я вам не принесла. Совесть не позволила. Я вот уезжаю в Германию, а вы остаетесь здесь и чего доброго действительно отравитесь. Что же было делать? Я покорился судьбе»[43]43
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 14. Дорожка 5.


[Закрыть].

В последующие месяцы события развивались с катастрофической быстротой. И вот, наконец, второго мая советская армия, преодолев ожесточенное сопротивление немцев, завершила взятие Берлина штурмом Рейхстага, над которым взвилось красное знамя. Девятого мая наголову разбитая Германия наконец капитулировала. В ближайшие же дни в Праге стало известно, что американцы заняли Пльзень – всего в ста с небольшим километрах от Праги. Все ждали, что американские танки вскоре появятся на улицах города. В их ожидании собрались толпы пражан, вышедших встречать победителей. Люди стояли вдоль улиц, вероятно, несколько часов, но ни один американский танк так и не появился: «К вечеру поползли слухи о том, что в город придут не союзники, а Красная Армия. Так ее называли по старинке. Уходить было некуда, да к тому же за последние недели я совершенно потерял чувство инициативы. По временам только открывал свой шкап, посматривал на пушкинские папки и мой скромный гардероб. Снова и снова задавал себе вопрос: «вариант А или Б?» На случай варианта «Б» я в тот день, когда докторша не принесла мне на вокзал яду, заготовил хорошую прочную веревку с соответствующей петлей, которая хранилась в моем чемодане. Под кроватью стоял предмет более интересный. Это была бутылка красного вина, подаренная мне доцентом Кафкой, для того чтобы отпраздновать освобождение Праги согласно варианту «А». Утром 9 мая моя хозяйка позвала меня к себе в столовую слушать радио. Диктор несколько раз повторил одно и то же сообщение: «Красная Армия входит в город». Пани Марышева спросила меня встревоженно:

– Что же вы думаете делать, доктор?

– Что я думаю делать? Ничего. Пойду сейчас смотреть, что делается на улице.

Поздравил хозяйку и ее дочь с окончанием войны, до которого они благополучно дожили. ‹… › о существовании веревки на предмет варианта «Б», который начал осуществляться, я совершенно забыл. Положил в портфель завернутую в газету бутылку варианта «А» и поскорее пошел навестить Олю. По дороге пришлось перелезть через несколько баррикад, но их уже никто не охранял. Никаких войск в городе еще не было. Полусонная Оля, открыв дверь, недовольным голосом спросила меня, отчего я так рано.

– Оленька, война кончилась! Красная Армия вступает в город. Она с криком бросилась мне на шею. Мы решили пройти к Гвоздиковым. Сидя на диване в их комнате, я через открытое окно увидел первый советский танк, который медленно шел где-то в конце улицы. Ни Олю, ни барышень Гвоздиковых я никогда не называл девушками, а тем более девочками. Но сейчас я внезапно вспомнил, что каждая из них вдвое моложе меня и сказал во всеуслышание:

– Девочки, вот ползет моя смерть. Это конец.

Меня обняли и Оля и Галя.

– Что вы, Николай Алексеевич, вы будете еще жить долго, хорошо жить.

Полуеврейка Нина сказала мне:

– Николай Алексеевич, это пришла наша армия, русская армия.

– Нет, девочки, конец, – повторил я с безнадежным спокойствием. Но затем постарался взять себя в руки и приободриться»[44]44
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 15. Дорожка 1.


[Закрыть].

Еще несколько выдержек из воспоминаний Николая Алексеевича очень точно передают атмосферу и общее настроение, царившее в те дни, а некоторые детали весьма интересны и познавательны: «Я забежал домой на насколько минут для того, чтобы сделать то, что согласно заранее обдуманному плану надо было исполнить еще утром. Я растопил печку и бросил в огонь Уставы Галлиполийского союза и газету новопоколенцев с призывом убить Кирова. О лежавшей в чемодане прочной веревке снова не вспомнил. Невозможно было думать о смерти в этот день всеобщего ликования, поцелуев, цветов и победных кликов. Потом я снова отправился к Оле. На Карловом намести недалеко от тюрьмы я увидел расходившуюся толпу людей, которые о чем-то оживленно говорили. Оказалось, что здесь совсем недавно какие-то парни раздели догола немецкую девушку, будто бы служившую в гестапо, и повесили ее за ногу на придорожном фонаре. Некоторые проходившие мимо мужчины тушили об ее тело свои сигареты. Подошел советский офицер, велел снять повешенную, которая уже потеряла сознание, вызвать скорую помощь и отправить ее в больницу. Приказание было исполнено. Немного дальше я встретил молодого русского хирурга, который ночью дежурил в своей клинике. Туда доставили двух совсем маленьких немецких мальчиков, у которых какие-то изверги вырезали языки. Молодому хирургу пришлось их зашивать.

Когда мы встретились с Олей, я не рассказал ей об этих ужасах. Оля была охвачена победным угаром. Поведала мне, что день сегодня необыкновенный, замечательный. Она уже, оказывается, успела влезть на танк, протанцевала там чечетку, а потом читала солдатам стихи Есенина и свои собственные. Один молодой сержант, очень славный, сразу же в нее влюбился и, обращаясь на «ты», предложил ей сойтись с ним, а после ехать в Советский Союз: там хорошо, у них замечательный сад и мама такая хорошая. Все будет хорошо. Она со смехом ответила, что у нее муж и ребенок, а сержант настаивал на своем: «Так ты разведись с мужем, а дочку мы увезем к нам». Напористый был сержант, но славный, очень славный.

Пообедали мы в небольшом ресторане, причем хозяин ни с кого не брал денег. Это было уже совсем нечто необыкновенное. Мне он заявил:

– Русские нас спасли, и белые, и красные»[45]45
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 15. Дорожка 1.


[Закрыть].

На следующий день десятого мая Николай Алексеевич начал свои прощальные посещения оставшихся в Праге немногочисленных уже друзей… Двенадцатого утром он сделает в дневнике последнюю краткую запись: «Пока что я не жалею о том, что не принял яда».

А вечером, вернувшись домой, Николай Алексеевич застанет там двоих – молодого офицера в военной форме и второго, штатского человека в черной кожаной куртке. Все было предельно ясно. Произведя тщательный обыск, Раевского увезли, сказав, что он задержан для проверки. После первого же допроса, на котором ему было предложено подробно рассказать, кто он, где служил в Гражданскую войну, что делал в Праге, почему не вернулся в Советский Союз и так далее, капитан, проводивший допрос, прочел постановление об его аресте. Через несколько дней Раевскому было объявлено постановление прокурора о привлечении к суду по целому ряду статей, по каждой из которых мог последовать смертный приговор. Например, статья «Участие в Гражданской войне» приравнивалась к вооруженному восстанию против советской власти.

«Мы оставались на вилле Гайды[46]46
  На этой вилле временно содержали арестованных.


[Закрыть] еще около недели. – вспоминает он позже. – Было время поразмышлять как следует, и я пришел к тому заключению, что мне, галлиполийцу, не подобает молча ждать решения своей участи. Я подал заявление на имя прокурора, суть которого заключалась в том, что, прекратив безнадежную борьбу против советской власти, я тем не менее остаюсь ее убежденным противником, так как личность в Советском Союзе не пользуется достаточной свободой. Все те же более осведомленные заключенные нашли мой поступок безумным»[47]47
  Там же. Кассета 16. Дорожка 1.


[Закрыть]. Но, как выяснится впоследствии, этот поступок сыграл, возможно, решающую роль в дальнейшем ходе событий. К этому эпизоду мы еще вернемся.

«На вилле генерала Гайды мы пробыли еще около недели. Советская тюремная дисциплина, надо сказать, оказалась совсем не похожей на издевательскую немецкую. Физиономий не били, не заставляли передвигаться по зданию обязательно бегом, никто не стоял в ожидании допроса у стены, уткнувшись в нее носом, но только кончиком носа. Вначале я не знал, как, собственно, называется то учреждение, которое нас арестовало и держало на вилле. А учреждение оказалось самое страшное – Смерш – сокращение слов «смерть шпионам». Только этого еще не хватало в моей скромной биографии. Однажды после утреннего завтрака – кружки чая с хлебом – нам наконец приказали приготовиться к отъезду. Перед виллой стояло два грузовика и легковая машина. Вслед за нами из учреждения вышел начальник учреждения полковник и старший лейтенант, по всему судя, человек, несомненно, жестокий. Я попросил разрешения обратиться к полковнику. Он ответил вежливо:

– Говорите, что вам нужно.

Я доложил, что при обыске у меня изъяты папки с документами по Пушкину, а в них, мол, есть то-то и то-то. Полковник ответил успокоительно:

– Не беспокойтесь, все в порядке. Чемодан пойдет с вами.

Заговорил злобный помощник:

– Товарищ полковник, я у него там нашел список умерших членов организации.

– Это нам не нужно. Мы с мертвыми не воюем.

Старший лейтенант не унимался:

– Товарищ полковник, против фамилии капитана Трофимова отметка «пал смертью храбрых в Советском Союзе».

– Вечная память. Мы не воюем с мертвыми.

Старший лейтенант чуть заметно улыбнулся. Улыбнулся сдержанно, но весьма неодобрительно. Вероятно, он не в ладах со своим начальством»[48]48
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 16. Дорожка 1.


[Закрыть]. И вот грузовики с заключенными медленно двинулись в путь – сначала на север Чехии, где пересекли границу с Германией неподалеку от города Теплице. Из своего грузовика Раевский сможет в последний раз увидеть огромный замок и старинный парк, мимо которого очень тихим ходом шли машины. Здесь, в этом старинном замке, жила дочь графини Фикельмон, княгиня Кляри-и-Альдринген, и сюда же часто наезжала ее мать, графиня Долли Фикельмон… Легко можно представить, какие чувства испытывал тогда заключенный Раевский, проезжая совсем близко от ворот Теплицкого замка, так тесно связанного с именем горячо им любимого Пушкина… Затем грузовики проехали через разбомбленный Дрезден, где их задержали на несколько дней (для Раевского это обстоятельство так и осталось загадкой, поскольку в Дрездене совершенно ничего не происходило). Затем, проделав долгий и сложный путь назад, двигаясь теперь на юг, пересекли границу с Чехословакией еще два раза и оказались уже в Австрии, где под Веной, в маленьком курортном городке Бадене и состоялся суд.

Именно там, в Бадене, был расположен один из крупных военных штабов – штаб Центральной группы войск. При нем имелся военный суд, состоявший из квалифицированных юристов. В тюрьме знающие советские порядки люди объяснили остальным заключенным, что они много выиграли, попав в ведение этого суда.

«В этот же день дежурный солдат провел меня в комнату военного следователя, которому было поручено мое дело. Им оказался молодой еще капитан с академическим значком. Для первого, так сказать, знакомства он заявил мне:

– Имейте в виду, Раевский, что если вы попытаетесь доказывать мне, что вы только случайно приняли участие в Гражданской войне на стороне белых, то я вам не поверю. Я ответил, что такого намерения у меня вовсе нет. Я доброволец и принял участие в Гражданской войне на стороне белых совершенно сознательно. Капитан, видимо, остался доволен моим ответом и приступил к подробному допросу. Он вел его настойчиво, но вполне вежливо. Чувствовался опытный человек с основательной юридической подготовкой. Мне, сыну и внуку юристов, это сразу стало заметно»[49]49
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 16. Дорожка 1.


[Закрыть].

Николаю Алексеевичу было объявлено, что на днях состоится суд по его делу. Следователь вручил арестованному «Уголовный кодекс СССР» и приказал с ним ознакомиться. «Перелистывая кодекс, я нашел те статьи, по которым мне было предъявлено обвинение в Кладно. Убедился в том, что по каждой из них возможна высшая мера наказания»[50]50
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 16. Дорожка 1.


[Закрыть]. На следующее утро, около десяти часов, за арестантом Раевским пришел дежурный сержант и провел его в зал суда, где за столом, покрытым красным сукном, уже сидели трое судей и секретарь. Председательское место занимал полковник с юридическим значком на кителе. Он объявил заседание открытым, следом объявил, что в распорядительном заседании суд отменил все те статьи, по которым было ранее предъявлено обвинение, и теперь Раевский обвиняется только в том, что он содействовал международной буржуазии в ее борьбе с советской властью (статья 58, пункт 4 «Уложения о наказаниях»). Полковник прибавил еще, что в исключительно тяжелых случаях по этой статье также может быть применена высшая мера наказания. Далее начался допрос, но прежде чем перейти к делу, председатель вдруг заявил, что суд желает выслушать сначала рассказ о работах Николая Алексеевича по Пушкину, что для Раевского оказалось совершенно неожиданным. «Я, конечно, обрадовался. Признак, несомненно, хороший. Из подсудимого я на время превращался в докладчика по пушкинским делам. Полковник к тому же приказал мне подать стул и, сидя на нем, я экспромтом сделал приблизительно полуторачасовой научный доклад о своих работах. Судьи и секретарша слушали его с несомненным интересом. Полковник задал мне ряд дополнительных вопросов, касавшихся различных фактов пушкинской биографии, и, судя по этим вопросам, я понял, что председатель военного суда недурно знаком с современным состоянием науки о Пушкине. Со стороны, вероятно, было бы несколько странно услышать, что подсудимому контрреволюционеру задается, например, такой вопрос: «Так вы утверждаете, что только Александре Николаевне Пушкин сказал о предстоящей дуэли?»

– Да, по-видимому, это прочно установленный факт.

Один из членов суда спросил меня, был ли я намерен ознакомить советских пушкинистов с результатами моих изысканий? Я сказал, что собирался послать несколько десятков экземпляров своей книги, если бы она вышла, в Советский Союз.

– Больше вопросов к подсудимому нет, – сказал председатель.

Я понял, что теперь мне следует встать. После полуторачасового пушкинского вступления деловая часть заседания продолжалась, вероятно, менее часа. Забыл сказать о том, что на суде этом не было ни прокурора, ни защитника. Защищаться было предоставлено по закону самому подсудимому, и я произнес свою защитительную речь примерно в течение двадцати минут. Когда я дошел до того места, что Союз Галлиполийцев в Праге постепенно обратился в своего рода клуб бывших участников Гражданской войны, спаянных своими воспоминаниями, председатель вставил: «Пиквикский клуб». Я воздержался от улыбки. Говорил я с подъемом, но достаточно спокойно и чувствовал, что взял, во всяком случае, правильный тон. Председатель суда, пушкинист-любитель, несомненно, отнесся к подсудимому с сочувствием, а остальные члены суда ему не перечат. По окончании допроса судьи приступили к совещанию, а меня на это время тот же сержант отвел в другую комнату. По пути он мне заявил:

– Вы хорошо защищались. Орел!

Оказалось, что он все время стоял у приоткрытой двери и слушал, что там, в зале, происходит»[51]51
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 16. Дорожка 3.


[Закрыть].

Ждать решения своей судьбы арестованному Раевскому пришлось не более получаса. Полковник стоя прочел приговор. В нем, между прочим, упоминалось о том, что суд считает смягчающими вину обстоятельствами тот факт, что Раевский добровольно поступил во время войны в Михайловское артиллерийское училище и получил три боевые награды. А также тот факт, что, проживая за границей, не принял иностранного подданства. Заключительные строки приговора звучали так: «Приговором военного трибунала Центральной группы войск от 16 июля 1945 г. признан виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-4 УК РСФСР, и приговорен к лишению свободы в ИТЛ сроком на 5 лет, с поражением в правах сроком на 3, без конфискации имущества»[52]52
  В 2002 г. Н. А. Раевский был реабилитирован: «Дело пересмотрено в порядке исполнения Закона РФ от 18 октября 1991 г. «О реабилитации жертв политических репрессий».
  «Изучением уголовного дела установлено, что Раевский был осужден необоснованно, по политическим мотивам. Кроме личного признания Раевского, других доказательств его вины добыто не было.
  Таким образом, оценивая собранные доказательства в их совокупности, следует признать, что Раевский не оказывал каким-либо способом помощи международной буржуазии в осуществлении враждебной деятельности против СССР (диспозиция ст. 58–4 УК РСФСР), кроме того, в соответствии со ст. 14 УК РСФСР срок давности привлечения к уголовной ответственности за совершение данного деяния истек.
  На основании изложенного, руководствуясь п. «а» ст. З, ч. З ст. 8 Закона РФ от 18 октября 1991 г. «О реабилитации жертв политических репрессий»: признать Раевского Николая Алексеевича реабилитированным».


[Закрыть].

Через несколько дней приговор был утвержден официально и вступил в законную силу. Николаю Алексеевичу так же передали и то, что бывший его следователь был несколько удивлен относительной мягкостью приговора. Он ожидал как минимум десятки. Стоит отметить еще один очень значительный, можно сказать главный эпизод, – дело в том, что и этого срока Николай Алексеевич смог бы избежать, – судья предложил ему раскаяться и подать прошение о помиловании. Но раскаявшись, Раевский публично отрекся бы от своих убеждений. Казалось бы, чего стоит написать… и вот она, свобода. Но «Жизнь Родине – честь никому» этот завет русского офицера Николай Алексеевич пронес через всю свою жизнь, иначе Раевский не был бы Раевским! Прошения он писать не стал…

Уместно теперь будет вспомнить то, о чем было упомянуто в начале повествования – Пушкин стал для писателя Раевского не только главной темой его литературных трудов, но и своеобразным оберегом и, как уже говорилось, возможно, спас его от смерти… По крайней мере, сам Николай Алексеевич считал именно так. О том, что могло грозить бывшему белогвардейскому офицеру и ярому борцу с большевиками, догадаться несложно. Достаточно вспомнить, как казнили атамана Краснова с его подвижниками и ряд офицеров армии Колчака. «В Баденские ночи я порой размышлял и о том, как счастливо, по существу, сложилась моя судьба. Не подай я в свое время в Кладно заявление прокурору о том, что я по-прежнему остаюсь принципиальным противником советской власти, заявление, которое многие считали роковой ошибкой, меня, почти наверное, судил бы дивизионный военный суд в Кладно, в котором, видимо, не было квалифицированных юристов. Но на заявление упорного белогвардейца, которое, видимо, было переслано дальше, обратили внимание и вызвали меня в Баден. Там военный суд штаба Центральной группы войск прежде всего отменил все статьи, по которым меня собирались судить в Кладно, а благодаря тому что председатель оказался пушкинистом-любителем, был вынесен приговор, против которого возражать было трудно: я не чувствовал себя неким невинным агнцем»[53]53
  Раевский Н. А. Годы скитаний. Воспоминания. Кассета 16. Дорожка 4.


[Закрыть].

Из австрийского Бадена Раевского и других советских заключенных, перевезли в маленький венгерский город Шапрон, откуда специальный поезд должен был отправиться непосредственно в Советский Союз. «Перед тем как подняться в предназначенную нам теплушку, я сказал вполголоса: «Прощай, Европа». Мой сосед на этот раз, все тот же офицер кубанец, о котором я не раз уже упоминал, прибавил, безнадежно махнув рукой:

– Прощай, жизнь»[54]54
  Там же.


[Закрыть].

6 сентября 1945 года поезд отошел от перрона и вскоре пересек границу с Советским Союзом.

И вот Николай Алексеевич возвращается на Родину, которую не надеялся увидеть когда-либо вновь. Вид родных пейзажей, столь любимых и близких сердцу, вызывает смешанные чувства – ведь теперь не остается сомнений, что с прошлой жизнью, с Прагой, с Белым движением покончено бесповоротно. Ему вновь предстоит познакомиться со страной, которую Раевский покинул уже как четверть века. Все было для него теперь новым, незнакомым… В нем снова просыпается исследователь. Со свойственной ему живой заинтересованностью Николай Алексеевич начинает узнавать эту, совершенно новую страну, новых ее жителей. Он складывает как мозаику свои наблюдения за людьми, событиями, деталями, постепенно рисует ее образ.

Нужно ли говорить о том, что условия содержания арестантов в пересыльной тюрьме Львова, куда попал Николай Алексеевич, были крайне тяжелыми – отопления в бараках не было, и заключенные жестоко мерзли. Для Раевского это было слишком тяжелым испытанием, он совершенно не переносил холода. Спали на матрасах, положенных прямо на пол. Лагерный паек был крайне скудным, самой распространенной причиной смерти в тюрьме были желудочно-кишечные заболевания и главным образом дистрофия. Умирали по преимуществу иностранцы и эмигранты.

Среди заключенных в тюрьме оказался знакомый по Праге молодой врач Борис Янда, он работал в морге патологоанатомом и, желая помочь Раевскому, попросил начальство назначить ему помощника, имея в виду Николая Алексеевича, а обосновал просьбу тем, что тот – биолог по образованию и имеет степень доктора естественных наук. Начальство пошло навстречу. Так Раевскому пришлось впервые в жизни присутствовать на вскрытии. «Грустно было, когда приходилось присутствовать при вскрытии людей, которых я более-менее хорошо знал. Моя обязанность была несложной. Все делал, конечно, врач, он же диктовал мне протокол вскрытия и одновременно знакомил с некоторыми анатомическими особенностями данного случая»[55]55
  Раевский Н. А. Возвращение. Воспоминания // Простор. 1998. № 5.


[Закрыть].

Николай Алексеевич, при его счастливом таланте привлекать к себе людей, достаточно быстро смог завязать немало интересных знакомств. Разные это были знакомые: полковник Красной Армии – выпускник военной академии, доктор Марков – врач-венеролог, полковник медицинской службы, который спас Николая Алексеевича от опасности заболеть дистрофией, уступив ему свой паек (сам он получал продуктовые передачи от львовских родственников). Был еще там пожилой заключенный – бывший председатель одной из столыпинских землеустроительных комиссий. Вскоре выяснилось, что он приходится двоюродным братом знаменитому антрепренеру Дягилеву, организатору «Русских Сезонов» в Париже. Дягилевский кузен, как и Николай Алексеевич, в то время сильно страдал от голода. «В тюрьме мы втроем – землеустроитель, гастроном и я – занимались довольно невеселой и, пожалуй, несколько унизительной игрой. Усевшись где-нибудь в стороне, где никто нас не мог слышать, мы забавлялись тем, что изобретали меню тех обедов и завтраков, которые мы будем кушать после освобождения. Непременно будем кушать. Сначала землеустроитель относился к моим обеденным проектам будущего несколько свысока, но, когда оказалось, что я знаю французские названия многих блюд и произношу их не хуже, чем он, стал выслушивать мои проекты с некоторым вниманием. Раз только, помню, когда я включил в тонко обдуманный, по его мнению, обед в качестве закуски пражскую ветчину, он поморщился и сказал:

– Ну, не портите вашего обеда. Это ведь очень сытное блюдо»[56]56
  Раевский Н. А. Возвращение. Воспоминания // Простор. 1998. № 5.


[Закрыть].

В числе новых знакомых был и бывший комиссар одного из армейских корпусов, в то же время довольно видный советский поэт, убежденный коммунист ленинского толка. Николай Алексеевич рассказал ему о своих литературных поисках и находках, сделанных в Чехословакии, о новом письме Пушкина графине Фикельмон, о записи графини о дуэли и смерти Пушкина, наконец, о замке Бродяны и его неизвестных широкому кругу культурных сокровищах.

«На этот раз мой собеседник разволновался:

– Николай Алексеевич, да вы же нашли настоящий клад. Вы должны его использовать, во что бы то ни стало использовать. И ваша судьба изменится совершенно, если о ваших находках узнают»[57]57
  Там же.


[Закрыть].

Через несколько дней после разговора заведующий культурно-воспитательной частью предложил Раевскому сделать доклад о своих находках. Пришлось Николаю Алексеевичу докладывать заключенным о Пушкине. Слушали его с очень большим интересом.

Раевский за полгода свыкся со своим положением, немного восстановил силы и чувствовал себя достаточно сносно, он продолжал свою работу в качестве помощника патологоанатома, но однажды он оказался замешанным в сложную и неприятную историю, которая послужила причиной для срочного его перевода в другой лагерь. Дело было связано с доктором Борисом Яндой, человеком весьма энергичным и предприимчивым. Николаю Алексеевичу казалось немного странным поведение доктора, у того все время были какие-то таинственные дела. В один из дней, однако, тайна странного поведения доктора Янды раскрылась – он признался, что готовит побег. Доктор нашел нескольких сообщников, и они в удобные моменты проделывали проход из анатомического театра в одну из подземных галерей. Янда предложил Раевскому бежать вместе, но Николай Алексеевич категорически отказался, понимая всю абсурдность опасного предприятия.

«Все, казалось, было на мази, и мое беспокойство возрастало с каждым днем. Однажды Борис попросил меня задержаться после вскрытия в анатомическом театре и сам принялся что-то копать. А меня попросил не молчать – молчание подозрительно:

– Продекламируйте что-нибудь, Николай Алексеевич.

Ну что же. Я принялся декламировать по-латыни – подслушивающие ничего не поймут. Выбрал текст Вергилия:

 
Omnia tune florent: tune est nova temporis actas
Et nova de gravido palmite gemma tumet.
Все здесь в цвету, и новые беременные почки
Распускаются на отяжелевших ветвях.
 

– Еще, еще, Николай Алексеевич, могут услышать.

Я продолжал:

 
Est viasi piris se roma neves to sereno
Eacte onomen habet candore not tabelis ipiso.
Есть горняя дорога, видная при ясном небе.
Это путь к чертогам громовержца и царскому дому.
 

И так далее, и так далее. Мне до сих помнятся эти латинские тексты и единственная в своем роде обстановка, в которой я их декламировал»[58]58
  Раевский Н. А. Возвращение. Воспоминания // Простор. 1998. № 5.


[Закрыть].

Как и предполагал Раевский, в один из дней все же случилась беда. Доктора задержали в момент попытки побега, а Николай Алексеевич сразу попал под подозрение. Несколько дней шло внутренне расследование. Раевскому теперь предстояло перейти на положение обыкновенного заключенного и немедленно отправиться в камеру. Но он решает подать рапорт о включении его в очередную партию, отправляемую в лагерь. Товарищи, с которыми он советовался, его поддержали:

«– Хорошо, если так сделаете. Уезжайте немедленно, чтобы о вас забыли, во-первых, а во-вторых, вам пора кончать заведование трупами. Вы же совершенно изменились.

– Ну что вы, доктор. Я же остаюсь спокойным.

– Да это вам так кажется, а на самом деле эти трупные занятия очень для вас вредны. Прощайте, прощайте. Всего вам хорошего».

Рапорт был принят, и Раевскому сообщили, чтобы он готовился к отъезду, эшелон собран. «И еще раз я успел сбегать проститься с моим дорогим Александром Карловичем. Порвалась последняя связь с галлиполийцами, с Галлиполи, моим прошлым, плохим или хорошим, но мне все же дорогим. Мы обнялись. Александр Карлович был взволнован, у меня потекли слезы. Все, все кончено. Я уезжаю в неизвестность. Часа три я побыл под символическим арестом в закрытой на замок камере, а потом в общей колонне зашагал на вокзал. Опять знакомые львовские улицы, опять лавки с русскими надписями, опять замковая гора, опять булыжная мостовая, по которой на этот раз я шел увереннее. Теперь была надежда, что меня действительно здесь не задержат, и вот застучали колеса поезда, который увозил нас куда-то в Донбасс»[59]59
  Раевский Н. А. Возвращение. Воспоминания // Простор. 1998. № 5.


[Закрыть].

Летом 1946 года Раевский вместе с остальными заключенными прибыл в лагерь у города Краснодона, где провел полгода перед очередным переводом. В военное время здесь был немецкий концлагерь, теперь переделанный под нужды советской власти. Рядом стоял стекольный завод, куда заключенные направлялись на отработки. По приезде Николай Алексеевич сразу отмечает либерализацию порядков по сравнению со Львовом – трудовой лагерь не тюрьма, здесь уже нет «камер», а есть «комнаты», нет запрета на перемещения, и заключенным, как мужчинам, так и женщинам, было позволено свободно общаться между собой. Жили в бараках по пятьдесят человек. Здесь же разместили и партию Николая Алексеевича. Именно тогда Раевский впервые столкнулся с уголовными преступниками: «… в большинстве военная молодежь, попавшая сюда за разные неблаговидные деяния. Настоящих преступников в них все же не чувствовалось, таково было мое первое впечатление, и со временем оно укрепилось. Для них мы, немолодые уже бывшие белогвардейцы, об этом наши собеседники знали, представляли интересные объекты. Враждебности к нам не ощущалось. Для них Гражданская война была, по-видимому, далеким куском истории Советского государства, не более того».

Партия, в которой прибыл Николай Алексеевич, была одной из первых, перевезенных в этот лагерь. Лагерь был на стадии становления, жизнь здесь еще не была как следует упорядочена – отсутствовали бани, происходили регулярные перебои в питании, тяжело первое время было, тяжело и с санчастью. Заключенные страдали от вшей, недоедания и отсутствия медицинской помощи. Временным начальником санчасти была назначена приехавшая вместе с Николаем Алексеевичем из Львова опытная фельдшерица София Федоровна. По старому знакомству, она устроила Раевского к себе в лазарет, где условия проживания и питания были получше. Вновь Николаю Алексеевичу приходится заниматься патологической анатомией. Из-за этой работы, заразившись при очередном вскрытии, писатель тяжело заболел дизентерией, осложненной циститом, преследовавшим его на протяжении последующих двадцати лет, а позже к этому присоединилась еще и цинга.