Текст книги "Алтай – Гималаи"

Еще двенадцать потаев пустыней с мелким кустарником. Дошли до Тима. С утра еще прохладно, но к полудню солнце уже жжет. Опять рассказы про жару Турфана, где летом пекут лепешки на камнях под солнцем. Говорят: «Там много подземных ключей, и еще много в местности подземных ходов. Здесь мучили когда-то святого человека, а он скрылся в подземный ход и вышел оттуда через шесть месяцев пути».

«А вот еще давно было: пошли люди Бога искать, а в Баркуле был царь, который считал себя богом. Сидит царь и читает книгу, а кот перед ним свечу держит. Вот люди и решили испытать, в самом ли деле этот царь бог. Думают, если пустим мышь, убежит ли за ней царев хитрый кот. Если царь бог, то и кота его сила удержит. Пустили мышь, а царев кот и убежал, и свечу бросил. Видят люди, не бог царь.

Они пошли дальше. Повстречали пастуха бараньего. Дал он им хлеба и сам напросился в товарищи. Взяли его, а собаку свою пастух не захотел взять. Говорит, по животному нас люди скорей найдут. А собака побежала за ним. Даже не пожалел собаку пастух – убил ее. Только бы идти Бога искать.

И подошли они к щели в горе, как бы ущелье. А как вошли, так за ними каменная дверь и захлопнулась. Никому не ведомо, что творится у святых людей. Через несколько времени вышел оттуда пастух. Послали его за чем-то. Приходит он в город, хочет на базаре хлеба купить и деньги дает. А люди дивуются, откуда такой великан явился. А деньги его не берут. Сказали, что уже две тысячи лет таких денег и в обороте не было. Пошел пастух поскорее в гору обратно. А царь того места за ним поспешает, чтобы в диво проникнуть. Как захлопнулась гора, не откроешь ее ни угрозой, ни молением. Привел царь все свое войско. Но сколько над горой ни трудились – все полегли, а гору не открыли. И могила царя у той горы. Вот какие здесь бывают дела и какие здесь ходы подземные».

Нагоняет нас верхом молодой бакша,[219]219
  Бакша — сказатель, певец.


[Закрыть] который и сказки поет, и поверия знает, и «чертей отчитывает». «Спой, бакша, сказ о Шабистане!» Достал он из-за плечей длинный струнный геджак.[220]220
  Геджак — музыкальный струнный смычковый инструмент с шарообразным резонатором.


[Закрыть] Поет и едет. Струны звучат ладно. Как-то забылись сыпучие пески и жаркое солнце. Два лада идет. То осилит высокий лад и не то просит, не то указывает; или снова загремит низкий лад – утверждает, гремит победою.

Потом берется бакша за бубен и наполняет пустыню сменными ритмами. Мы рады, что в последний день сартской земли нас провожает пенье и лады бакши-сарта. Завтра уже доедем до улусов калмыцких.

Налево, на севере, приблизился из тумана хребет Тянь-Шаня. За ним калмыки, а дальше Семиречье. При въезде в Тим большая древняя ступа и развалины строений – знамена буддизма. Рассказывают, что гора, где Будда принимал посвящение, была вся огненная. Но по молитве Благословенного пошел снег, погасил огонь, и теперь вокруг этой горы льды и снега, и трудно найти эту гору до срока.

Тихий теплый вечер. Молочное весеннее небо. Если бы удалось, не заходя в Карашар, пройти на ставку калмыцкого хана и оттуда монастырями и горами на Урумчи. Ждем калмыков. Имеет значение.

26 марта

Хороший, ясный день. Сперва с севера приблизился хребет Тянь-Шаня. Весь сапфировый и аметистовый. Потом перешли песчаниковую гряду изысканной формации. С холма внизу блеснула синяя горная река. Мощная, полноводная. Пошли по реке. Впереди запертые ворота – таможня, граница калмыцкой земли. Показались первые калмыки. Юрий попробовал с ними свой монгольский язык – сговорились. Стоим в лянгаре, недалеко от Менгой Саур (тысяча развалин). Развалины сопровождены легендой, что лама видел свет в определенном месте. Копали, дошли до воды, а там показался водяной змей.

Есть предположение, что на этих местах стоял большой монастырь, где была чаша Будды, исчезнувшая из Пешавара и упоминавшаяся Фа Сянем в Карашаре.

Стоим у реки, около залежей каменного угля. Это первый день без пыли – опять горный воздух. Первое дерево – в цвету. Улыбнулась земля калмыцкая. Точно обходим ее границы. Ночью полная луна. За рекою зажглись пастушьи костры.

Мы вспоминаем чаяния калмыков. Вспоминаем, как Чунда первый сказал нам о таин-ламе. Уже потом пришли все сведения о том, что может сделать этот торгутский предводитель, если он сможет принять то, что ему посылается. А если не примет, тогда прощай надолго, Джунгария. О чем говорить, если чья-то пригоршня дырява…

27 марта

Переход до Карашара, или Карашахра, или Карачара. Скоро ушли горы, и скрылась к югу река. Опять пыльная и голодная степь. Опять проселочная дорога вместо большого китайского пути. На поверхности много горючего сланца. В горах – уголь. В вихре пыли доходим до реки против Карашара. Перевоз на примитивных паромах. Такие переправы бывали на небольших волжских притоках. Пестрая толпа, груды тюков, арбы, ишаки, верблюды, кони. И опять в самом городе ничего буддийского, все еще сарты и китайцы. Лица калмыков видны еще редко. Они смышленее и проворнее.

Встречает нас С., представитель Белианхана. Он хвалит калмыков.

Предстоит перемена слуг. Наш страховидный Гурбан, которого всюду убоялись бы, оказывается сам очень боязливым. Он боится и китайцев, и калмыков и дрожит за свои несчастные рупии. Сарты, видимо, боятся калмыков и монголов, боятся их подвижности. Придется пополнять убыль сартов в караване калмыками. Как поучительно наблюдать эту народность, могущую войти на страницы истории. Как увлекательно опять углубиться в горы и покинуть пески и пыль. Даже кони встряхиваются, когда подходят к свежей воде и к горам. При виде гор наши тибетцы Церинг и Рамзана начинают прыгать от радости.

Улыбнись, земля калмыцкая. Задуманы сюиты «Ассургина» и «Оровани».

IX. Карашар – Джунгария
(1926)

28 марта

Карашар в переводе значит «черный город». Урумчи китайцы называют Храм Красный (Хун-мяо-цзы).

На этом пространстве – земли торгутов и хошутов. Странна судьба калмыков. Народность разбита самым непонятным образом. В Китайском Синьцзяне олеты занимают Илийский край, торгуты – Карашар, хошуты – Джунгарию, ойраты – в Монголии, дамсоки – в Тибете. Также калмыцкие улусы рассыпаны по Кавказу, Алтаю, Семиречью, Астрахани, по Дону, около Оренбурга. У священной горы Сабур лежат остатки города калмыцкого царя Аюши.[221]221
  Аюши-хан — «царь» ойратов, при котором в начале XVII в. часть их откочевала из Джунгарии к нижнему течению Волги, где они стали именоваться калмыками.


[Закрыть] В разбросанных юртах начинают шевелиться признаки самосознания. Дедовские пророчества твердят о приходящих сроках.

Словесное состязание между сартским беем и калмыком. Сарт заявляет заносчиво: «У вас нет бога». Калмык тихо говорит: «Если к нам приходит сарт, мы накормим и напоим его, и коня его накормим, и в путь запас дадим. А если калмык придет к сарту, ему не дадут пищу, и коня его оставят голодным. Посуди сам, у кого есть настоящее?» Сарты поносят буддийское учение и издеваются над буддийскими изображениями. Но калмыки говорят: «Мы почитаем ваши надписи, а изображений у вас нет, потому что когда были даны первоизображения, то вы были слишком далеко и не могли познать их».

С буддистом трудно спорить. Знающий учение может столько рассказать об эволюции жизни; скажут о посланцах от Шамбалы, ходящих по земле под разными обликами для помощи людям; без предрассудков будут говорить о новейших социальных движениях, припоминая заветы самого Готамы. Если же снять с этих повествований стилизации языка и образов, то мы встречаемся с учением истинного материалистического знания, далеко опередившего свою эпоху.

С. хвалит калмыков за твердость слова. «Никаких письменных условий не надо, не то что сарты, особенно беки и баи».

Встретили несколько красивых карашарских коней. Это именно та порода, которая встречается на старинных миниатюрах и на статуэтках старого Китая. Некоторые ученые считают эту породу исчезнувшей, но вот она перед нами, живая, караковая и твердая на поступь. Хорошо бы другим странам исследовать эту породу.

Завтра едем в ставку калмыцкого хана.

Еще не настал вечер, как поступила новая синьцзянская гадость. Приезжает взволнованный С. и передает, что амбань не разрешает идти короткой горной дорогой, а указывает продолжать путь через пески и жар Токсуна, по длинному и скучному тракту. Новое глумление, новое насилие, новое издевательство над художником и человеком. Неужели мы не можем видеть монастырей? Неужели художник должен ездить одними сыпучими песками? Спешим к даотаю. Старик будто бы болен и не может принять. Секретарь его кричит с балкона, что ехать можно, что амбань устроит все нужное. Едем к амбаню. Его нет дома. Секретарь его говорит, что амбань «боится за нас из-за большого снега на горной дороге». Мы объясняем, что теперь снега нет, что нам не надо идти через высокий Таже-Даван, что мы пойдем через более низкий Сумун-Даван.

В семь часов обещали принести ответ. Конечно, снег амбаня вовсе не белого цвета. Каждый день способны испортить китайцы, каждый день подобные китайцы способны превратить в тюрьму и пытку. Ждем вечер и готовимся все-таки к отъезду. Пришли торгуты, вернувшиеся из Кобдо.

Пришел хошутский лама. Просит вылечить глаза. Принес ценные рассказы. Не сказки, но факты. Нужны факты. Лама из Улясутая написал книгу о наступлении времени Шамбалы.

Вечером пришел ответ. Принесли его племянник даотая и почтмейстер. Конечно, ответ отрицательный. Несмотря на жару, на духоту и пыль, мы должны длинным путем идти через горячий Токсун. Е. И. заявляет, что она умрет от жары, но китайцы улыбаются и сообщают, что у их губернатора сердце маленькое.

Составляем телеграмму генерал-губернатору:

«Будьте добры указать магистрату Карашара разрешить экспедиции Рериха следовать в Урумчи горной дорогой. Здоровье Е.И. Рерих не позволяет продолжать путь по знойной песчаной пустыне длинного пути. Горная дорога гораздо скорее позволит дойти до Урумчи».

До получения ответа мы пойдем в ставку торгутского хана и в монастырь Шарсюмэ.

Отвратительно это чувство поднадзорности и насилия. Какая же тут работа, когда за спиной стоит приказ амбаня и когда у генерал-губернатора «маленькое сердце». Испорчено все настроение, и опять сидим в каком-то китайском средневековом застенке.

29 марта

Встали с зарею. Все наши люди торопятся уйти раньше, чтобы китайцы не успели выдумать новых затруднений. Долго провожает нас С. В широкополой шляпе и в желтом старом френче лихо сидит на иноходце. Точно выехал из ранчо Новой Мексики. Идем желтой степью, высокая трава. Солнце палит. На севере опять слабый силуэт гор, отдельные серые юрты, стада верблюдов. Наездники в круглых, тибетского покроя шапочках. После девяти потаев доходим до ставки. Базар – чище, чем в сартских городах. Белые строения ставки горят на солнце. Стены, дворы, проезды выведены широко. Нас ведут через широкий двор в большую комнату. Белые стены, черная китайская мебель, шкура медведей. Чаепитие. Приносят карточку от гегена-регента (за малолетством хана) – Добу-дунцорын-чунбол. Это тот самый перевоплощенец Сенген-ламы, о котором упомянуто в сиккимских заметках. Завтра увидим его. Стоять будем на поле за ставкой против гор – отличное ощущение.

Приходят калмыки, толкуют с нашим ламой. Калмыки спрашивают, нет ли у нас кусков магнита? Спрашивают о Тибете, о Монголии, все это осторожно, пока узнают доподлинно, кто мы. Женщины – в очень красивых, хорошо пригнанных нарядах. За стеной звучит военная труба – это казаки таин-ламы, гегена-правителя. У него две сотни калмыцких наездников, обученных казачьему строю.

30 марта

Ясное утро, Лиловые горы. Будет жарко. Четкость гор и строений несколько напоминает Ладак. Можно бы радоваться, но опять является китайская гадость в лице конвойного солдата с наглым заявлением, чтобы мы здесь долго не задерживались и что лучше бы нам ждать приказ дуту в Карашаре, то сеть среди навозных полей, среди пыли и духоты. Истинно, от всех предложений китайцев можно задохнуться. Теперь уже конвойные солдаты стали делать замечания. Лучше бы они караулили арестованное оружие наше, которое брошено на поле без присмотра. Идем в десять часов к таин-ламе. Приветливый человек низкого роста. Радуется узнать, что мы говорим по-русски, – он знает несколько русских слов. Хотя лицо таин-ламы и непроницаемо по обычаю, но при рассказах о храмах в Сиккиме и Малом Тибете он оживляется и желает всяких успехов. Лепечет: «Когда придет время…» Но ведь время-то пришло! Каждый сам отмерит…

Дом князя белый, чистый, просторный. На дворах стоят юрты с золотыми куполами. Стены с зубцами. Знамена. Одни лица с улыбкой, другие хмурые. Можно понять, насколько сильно синьцзянское давление. Полунезависимость калмыков обвита синьцзянским драконом. А горы и белые стены так радостны!

Но без китайской гадости не проходит и трех часов. Идет целая толпа «министров» и старшин гегена-правителя с двумя китайскими солдатами. Видите, амбань Карашара указывает нам немедленно вернуться в Карашар. Все это говорится длительно и твердо, но письма при этом нет никакого. Мы говорим, что мы сами мечтаем как можно скорей вырваться из Синьцзяна, на что ждем ответа от дуту. И вот опять сидим в бездействии, ждем телеграмму из Урумчи, без уверенности, что наша телеграмма вообще была послана. Работать нельзя, ибо и без движения мы вызываем преследования. Между тем солдат уходит на базар и поручает свою винтовку Сулейману. Итак, солдатское ружье поручается нашему конюху, а наше оружие брошено посреди поля запечатанным. Наконец, где же логика, где разум?

После трех часов начинается буран. Горы скрылись.

Друзья, вы будете думать, что я в чем-то преувеличиваю. Я рад был бы уменьшить что-нибудь, но происшествия чудовищны. Опять пришла толпа калмыков с китайскими солдатами и передала требование о нашем немедленном выезде из ставки по указу карашарского даотая. Шумели, грозились. Значит, ни работать, ни посетить Шарсюмэ нельзя. Вся цель экспедиции исчезла. Надо только мечтать скорей покинуть китайскую территорию. Через два часа идем требовать обратно наш паспорт и письмо о причинах высылки. Отдают паспорта при официальном письме о том, что высылка производится по требованию карашарского даотая, по обвинению нас в съемке карт. Дают и арбы, только бы скорей нас вывезти. Говорю, что мне 52 года, что я был почетно встречен в двадцати трех странах и что теперь подвергаюсь в первый раз в жизни высылке – с территории полунезависимых торгутов. Какая тут независимость, это просто рабство. Унизительное рабство: вопреки всем обычаям Востока – выгнать гостя! И куда же мы пойдем? В жару Токсуна? И вынесет ли Е. И.? Именно жару сердце ее не выносит. Где же ближайшая граница, чтобы укрыться от китайских мучителей?

Над горами буря.

31 марта

Спали плохо. Встали до рассвета. Выходу в предрассветной мгле. Навстречу идет наш лама. Расстроенный: «Сейчас мне надо ехать. Нас хотят арестовать». – «Кто сказал?» – «Ночью пришел знакомый по Тибету лама и сказал, что еще вчера калмыцкие старшины хотели нас всех связать, только побоялись револьверов». – «Берите Оллу и киргиза с собой. Скачите степью в Карашар. Там найдем вас».

Через пять минут лама с киргизом уже скакали степью. Между тем подоспели арбы. Мы стали спешно грузиться. Напуганный китайцами геген-правитель даже не пришел проститься. Ведь он был неоднократно задерживаем в Урумчи и потому боится до последней степени. Даже на религиозное празднество китайцы отпустили его всего на четыре дня из Урумчи. Хотя он и не храбрец, но все-таки нельзя же гостей попросту выгонять в угоду китайцам. Какие-то всадники снуют около нас, доглядывают. Опять едем той же степью. Но Карашар стал для нас уже истинно черным городом. Из Карашара нам запретили осмотреть буддийские храмы, обрекли двенадцать дней тащиться по жарким пескам и нелепо запретили прикоснуться к любимым горам. Из Карашара, по приказу дуту, опять нас сделали поднадзорными ссыльными. Но зато мы знаем, что бедный геген окружен китайскими шпионами и под калмыцким кафтаном часто скрыта китайская сущность. Приезжаем в прежний унавоженный сад. Из ворот нам кричат «капр» (то есть «нечистый» – мусульманское приветстие). Сун кидается с плетью на обидчика. Обычная драка. Сарт улепетывает. Сейчас же едем к амбаню и по пути захватываем почтмейстера, говорящего по-английски. Амбань заявляет, что по телеграмме дуту мы должны идти дальним путем по пескам, несмотря на опасность для здоровья Е. И. Конечно, мы уже слышали, что у дуту «маленькое сердце», но все-таки эта жестокость поражает. Амбань не отрицает, что он приказал вернуть нас из ставки и что нам запрещено смотреть буддийские храмы. Мы говорим, что тогда нам нечего делать в Китае, и просим дать письменное извещение об этих запрещениях для сообщения в Америку. Амбань мнется, ссылается на необходимость советоваться с даотаем. Мы еще раз удостоверяемся в том, что нам запрещено посещать храмы и писать горы, и что для ускорения пути нас посылают по долгой дороге. Где же ты, Конфуций? Где же твоя справедливость и прозорливость?

Начинается скучная торговля с арбами. Требуют до Урумчи 180 лан, тогда как цена не более 90 или 100 лан. Так и кончаем день среди разных «дружественных приветов».

Земля калмыцкая улыбалась лишь издали, а вблизи превратилась в синьцзянскую гримасу. Вспоминаем проникновенные сиккимские настроения, вспоминаем величие Гималаев. Недаром защемило сердце, как стали спускаться с каракорумских высот к Такла-Макану. Киргиз рассказывает, как старшины торгутов советовались после получения письма от амбаня: «Не связать ли их?! Нас много, а их всего трое…» Киргиз Салим возмущен гегеном: «Это не князь, если через час слово меняет. Не бывать ему больше бурханом».[222]222
  Бурхан — Будда или божество вообще, также их изображения; здесь, очевидно, перевоплощение высокого духовного лица.


[Закрыть] И опять видим сочувствие народа и злобствование старшин и беков. Лама возмущен поведением калмыков. Все это поучительно! Прошлый хан калмыцкий был отравлен. Более разумный советник – убит. Далеко старшинам торгутским от пробуждения.

1 апреля

Разные рассказы о калмыках. Покойный калмыцкий хан под давлением или под внушением передал важное полномочие китайцу. Китаец спешно поехал в Урумчи, чтобы оформить и закрепить полученное полномочие. Калмыки в горах догнали его и уничтожили со всем его эскортом, так что и следов не нашли. Хана своего калмыки отравили после этих внушений. За малолетством наследника стал регентом брат хана таин-лама. В июне этого года таин-лама передает государственную печать (тамгу) молодому хану, а сам удаляется как духовное лицо в монастырь в Шарсюмэ. Долго ли будет править двенадцатилетний хан? Таин-лама впал в немилость дуту после того как он отказался дать своих солдат в экспедицию для убийства кашгарского дитая. Сплошное мрачное средневековье.

Благосостояние калмыков падает, ибо налоги велики. Кроме китайского налога, они еще платят местный нойонский налог. Народу тяжко. Табуны у простых людей редеют. А синьцзянской ориентации старшины дошли до того, что пытались связать американскую экспедицию. В Хотане грозились нас выслать, а в Карашаре уже привели угрозы в действие. Будем надеяться, что погода окажется менее кровожадной, нежели урумчинский дуту, и не задушит Е. И. Этот правитель посылает сборник своих указов британскому консулу и для Британского музей; но не мертвые листы указов, но действия дают облик деятелю. Посмотрите и послушайте на местах, и вы увидите истинное обличье правительства Синьцзяна. Недаром лучшие китайцы называют правление Синьцзяна «Синьцзянской компанией». И покуда вы не увидите все это на месте, вы не можете поверить такому человеческому одичанию. Конечно, дуту стар, очень скоро умрет, и вряд ли он возьмет в могилу награбленное добро, но кто будет тот, кто вычистит эти авгиевы конюшни?

Истинно, хотелось бы писать картины вместо описания этих вредных, человеконенавистнических безобразий. Но, видно, так надо. Видно, кому-то это будет полезно. Америка ждет мои картины буддийских высот, но пусть китайское правительство разъяснит, почему мы не допущены в монастыри. В Сиккиме нас встречали с трубами и знаменами, а на китайской земле – с веревками. Конечно, карашарский амбань никакого письма мне не дал. И не нужно. У нас есть письмо с печатью калмыцкого хана, где ясно указан приказ китайских властей. Скорей дальше от китайской гримасы! Перед нами острова Японии, перед нами давняя мечта повидать острова Пасхи с их неведомыми каменными гигантами.

Солдат сегодня вообще не прислали, так что наше арестованное оружие само себя сторожит. Вечер кончается скучной процедурой отпуска трех конюхов, уходящих в Ладак. Молодой тибетец Церинг хочет идти с нами. Он не любит мачеху и говорит, что отец сделался ему чужой, и он вообще хочет далеко идти с нами. Молодая душа стучится в окошко новых возможностей. Как же не взять его?

2 апреля

Утро начинается драмой Церинга. Ладакец, отец его, сбит с толку злыми конюхами и запретил Церингу идти с нами. Иначе, говорит, перебью тебе руки и ноги. Надо было видеть слезы Церинга. Прощался с нами, дрожа и глотая слезы. Какое право имеют люди отнимать чужое счастье? Ведь в этом порыве было столько стремления к свету. А теперь Церингу придется снова бессмысленно с ослами шагать по сыпучим пескам, служа невежественности. Бедный мальчик! Иногда думаем, не убежит ли он? Конечно, это трудно, ведь за ним будет смотреть злой старик и не менее злые конюхи.

С семи часов возимся с арбами и караваном. Пишем условия. Шумим из-за негодности лошадей и присланных солдат. Возмутительная медлительность. Русский или американец обезумели бы от такого темпа. Когда же проснется этот народ?

Попутно поступают интересные сведения. Китайцы берут прививку оспы не от телят, а от людей и таким образом заражают сифилисом и другими болезнями.

Монголы заняли границу от Шарсюмэ и в ста верстах от Гучена, то есть в трехстах верстах от Урумчи – от резиденции генерал-губернатора. Если взять линию от Кульджи на Гучен, то дуту окажется в мешке. Между прочим, пресловутый дуту поставил себе памятник в Урумчи. Не монголы ли уберут его?

Идем всего четыре потая. Вместо гор, вместо монастырей, вместо Майтрейи – опять желтая степь вокруг нас. Какое право имеют китайцы лишать нас увидеть красоту? Уход трех конюхов как-то освежил караван. Люди почему-то радостны. Рамзана ждет Церинга и уверяет, что он прибежит сегодня или завтра. Это было бы по-тибетски!

3 апреля

Сильно студено ночью и жарко в полдень. Желтая степь. Пыльная, каменистая дорога. На север гряда туманных гор. Доходим до грязного местечка Ушактал. Опять нужно стоять около скотных дворов. Неприхотливы все даотаи, дитаи, амбани, тулины, веками ночующие на тех же самых грязных постоялых дворах. Из этого местечка проходит хошутская дорога на Урумчи. По хошутской дороге всего четыре дня до Урумчи, но мы, по приказу генерал-губернатора, должны идти домой, пыльной, жаркой, некрасивой дорогой целых восемь дней. Такова китайская жестокость, чтобы заставить путешественников идти по пыли и в духоте и знать, что тут же рядом краткая дорога, полная горных красот. Недаром ни один из виденных нами даотаев и амбаней не мог назвать ни одного знаменитого современного китайского художника или ученого.

Представляете себе наше ощущение: видеть ущелье, через которое идет короткая дорога, а самим ползти в облаках жаркой пыли.

Еще вариант легенд о Турфане. «Из пещеры вышел высокий человек и пошел на базар что-то купить. За покупки предложил заплатить золотыми монетами стариною в тысячу лет. Затем человек ушел в ту же пещеру и пропал. А у входа стоит каменная собака. Хотела она вскочить в пещеру за человеком и окаменела».

Ушактал является центром хошутских коней. Они больше ростом, нежели торгутские. За потай от Ушактала следы старого укрепления времен завоеваний Андижана и Ферганы. Много комаров. Дикие гуси.

4 апреля

«Старый хан решил передать сыновьям тамги (печати) на правление хошунами. Были тамги золотые, серебряные, медные и одна была деревянная. Говорит жена хана любимому сыну: „Возьми, сынок, деревянную тамгу, не бери золотых“. Разобрали тамги ханы. И сказал старый хан: „Небо создало воду. Испытаем тамги водо. Которая тамга выше, та выше и останется“. И осталась деревянная тамга на воде, а золотые и серебряные ушли под воду».

На Черном Иртыше много золотоискателей. Десятки тысяч. Золото – всего на две четверти под землею. Дуту посылал отряды солдат перехватить искателей, но, дойдя до золота, все отряды исчезали.

Сегодня чудесный день. Со всех сторон показались горы: синие, сапфировые, фиолетовые, желтые и краснобурые. Серое небо и жемчужные дали. По руслу широкого потока доходим до Кара-Кизыл, то есть «черно-красный». Название дано верно, ибо скалы из черного и красного крупнозернистого гранита. Тишина пустыни. Насколько лучше эти уединенные лянгары, нежели города и грязные базары.

Только подумать, что мы могли идти четыре дня уединенными горами, среди дальних снегов. Сегодня показалась первая низкорослая хвоя. За весь день, за семьдесят четыре версты, лишь один убогий лянгар с плохим колодцем в «сто аршин» глубиной. За вест день лишь два маленьких каравана тощих ишаков. Точно идете не большой китайской дорогой, а по новой, неоткрытой стране. Из гор торчат слои черных сланцевых и угольных образований. И вся пустыня замерла, ожидая шаги будущего.

5 апреля

Просто беда с цириками. Заваливается спать на арбу, и не только наши, но даже свое ружье не бережет. Ночью люди какого-то проезжего амбаня хотели выбросить наших коней из лянгара.

А горы так хороши! Стоят темно-бронзовые с зеленоватыми и карминными пятнами. За горами опять пустыня с темными гальковыми скатами, усеянными светло-желтыми кустиками. Целый ковер Азии.

Днем жарко. Помогает восточный ветер. Прошли девять потаев до бедного местечка Кумыш. Какое-то обобранное, растерзанное селение. Два разбитых необитаемых лянгара. Когда-то что-то здесь было. Е. И. спрашивает: «Но ведь ездят же здесь даотаи и амбани? Неужели они останавливаются в такой грязи?» Сулейман смеется: «А им-то что? Этим амбаням?! Была бы трубка опия да баба! И в любой грязи проваляются!» Видно, не велико уважение к властям. От путников из Хотана доходит неясное сведение о смещении даотая Ма.

Молчат барханы. В голубой дымке залегли горы. Вспоминается характерный случай. Путешественники из Китая в Тибет рассказывают, как на границе для досмотра были оставлены нянька с ребенком. Оказалось, что пограничный служащий накурился опиума, жена его была занята по хозяйству, и няньке пришлось выполнять обязанности таможенного стражника. Это было напечатано в шанхайских газетах.

В прошлом году калмыкам-богомольцам не было разрешено пройти в Тибет на поклонение святыням. Такое запрещение очень многозначительно.

Сегодня уже начинается китайская пытка – начинается жара, которую мы избежали бы по хошутской горной дороге. Нынче очень ранняя весна. Говорят, снег в Урумчи уже сошел. Вечером выговариваем Сулейману за его привычку пускать в ход нагайку по человеческим спинам. Он удивлен: «Да как же иначе мне с дунганином или китайцем дело иметь? Разве они понимают рассуждение? Или он тебя взял, или ты его взял. Вот вчера мафакеш-дунганин отчего быстро ехал? Потому что с утра дали ему пинка хорошего. А сегодня, наверно, поздно придет». Так здесь и живут – целая цепь зла.

6 апреля

Жаркий день. Сперва пустыня со многими буграми и скалами вокруг. Через восемь потаев вошли в красивое ущелье. Шли им около семи потаев. Сине-черно-бронзовые скалы, все в трещинах. Полная безводность. Разрушенные лянгары по пути. За весь день встретили всего один караван ишаков и два всадника. Самая большая дорога представляет из себя каменистую пустыню. От семи утра до четырех с половиной не видно никакого движения по дороге. Если бы мы шли горами, то завтра уде пришли бы в Урумчи. Ночуем в Аргай-Булаке – уединенный лянгар среди бронзовых гор. Говорят, что здесь тоже была война с Андижаном. Высоко в песчаниковой скале видна пещера. Подходы к ней все обвалились.

7 апреля

По бесчеловечности генерал-губернатора мы идем жарким ущельем. Разнообразные песчаниковые формации; но все это в Ладаке гораздо красивее. Среди песков вдруг ярко зеленеет каемка травы. Значит, из скалы нежданно бьет родник звенящей воды и растекается по песку. Конечно, можно бы легко собрать драгоценную влагу в обработанное русло, можно бы легко починить каменистую дорогу, но, конечно, улучшение края не входит в круг занятий китайской администрации. После небольшого перевала входим на палящую равнину. Е. И., задыхаясь от жары, говорит: «Это не губернатор, а старое чудовище». Действительно, заставить иностранцев четыре дня идти лишней палящей дорогой – бессмысленно и бесчеловечно. Все равно что сказать американцу: «Можете ехать из Нью-Йорка в Чикаго только через Новый Орлеан». Среди песков, среди молочной мглы синеет Токсун. Всего на день пути лежит Турфан, и из его девятисотфутовой ямы пышет жар. Как легко представить себе, что летом в Турфане даже местные люди умирают от жары.

В Токсуне деревья все уже ярко-зелены. Посевы густо зеленеют. Стоим на берегу реки, бегущей многими рукавами. Лишь бы опять не было драки. Сегодня рассвет начался безобразной дракой. Сулейман избил Суна, и тот в крови прибежал к нам. Необходимо скорей освободиться от Сулеймана. Это животное не понимает никаких убеждений, и главное его преследование направлено на Суна за то, что этот не крадет. А в основании всего виноват в драках сам дуту, который арестовал наше оружие и возит его запечатанным напоказ всей провинции. Если бы револьверы были при нас, то и люди относились бы иначе. Жарко, даже в пять часов жар еще не спадает. Ночь тоже не принесла прохладу в палатки.

К вечеру приводят коней на реку. Проводят перед нами. Не купим ли? Цена от трехсот до тысячи лан. Красивый буланый конь. На спине черная полоса. Посадка головы напоминает зебру или кулана. Нет ли в породе карашарских коней скрещения с куланом?

Приходит в сумерках дунганин – китайский доктор. Говорит по-русски. Почему? Оказывается, жена его русская семиреченская казачка. Вот идет и она сама в розовых штанах и кофте, с ней черненькая девочка. И под звездами Токсуна звучит тихая жалоба на жизнь. С тринадцати лет родня продала ее дурганам. Бежала она. Там пришла революция. Родня ее исчезла. Пришел голод. И вот казачка оказалась в китайском наряде. «Скучно мне. Не о чем говорить с ними. Грязь у них. Теперь опять тянемся к России. Муж мой хочет в России быть. Купила я себе девочку – сартянку. Заплатила за нее двенадцать лан. Сделала я себе из холста вроде палатки, поставила ее в комнате – лишь бы грязь их прикрыть. В Урумчи много наших казачек от нужды за китайцев пошло. И образованные, и портнихи хорошие пошли за дунган.

И вот здесь много скорпионов. Берегитесь ночью. Турфан и Токсун славятся скорпионами. Один маленький меня укусил – три часа кричала. Потом перетянули палец веревкой и положили опий. Будьте осторожны».