Текст книги "Утонувший в кладезе"

10. Ныне: век 76, лето 3, вересень.

Как и вчера, гостя разбудили в тот самый час, когда он просил. Едва Свет отозвался, колокольчик перестал звонить, а тоненький Радомирин голосок весенним журчащим ручейком проструился из-за двери. Доброе утро, сударь чародей!.. Ваши ногавицы вычищены… Карета в распоряжении сударей волшебников будет через полчаса. А через пятнадцать минут, буде волшебники пожелают с утра перекусить, их ждут и к завтраку.

Свет поблагодарил горничную и рывком поднялся с постели.

Денница едва-едва заглянула в окно, облив весь восток нежно-розовой краской. Словно над окоемом встала аура полностью созревшей для детородства девицы…

Накинув на рамена халат, Свет вышел из комнаты, поднялся этажом выше. Внимательно проверил заклятье, наложенное вечор на обиталище Буривоя Смирного. На первый взгляд заклятье казалось нетронутым. И на второй – тоже. Свет подергал за ленточку звонка.

Через мгновение хриплый со сна голос Буривоя опасливо спросил:

– Кто там?

– Это я, брате.

За дверью послышался легкий шум.

Свет почувствовал, как Буривой проверяет охранное заклятье со своей стороны. Потом дверь отворилась.

– Здравы будьте, брате! Как спалось?

Буривой прикрыл глаза, прислушался к себе.

– Вроде все было спокойно. А у вас?

– У меня тоже, исполать Сварожичам!.. Мы собирались в фехтовальное поприще…

– Да-да! Фехтовать я поеду с большим удовольствием, брате чародей! – Буривой явно приободрился.

Свет оставил коллегу одеваться, а сам спустился вниз, прошел в ванную.

Что ж, думал он, плеская в лицо приятственно-холодную воду, ночь все-таки прошла спокойно. И это радует. Ибо вступать в схватку с супротивником, не имея представления о том, кто он из себя таков и чего добивается, было бы попросту глупо. А теперь начинающийся день дает нам определенную отсрочку – темные силы обычно и время для своих действий выбирают самое что ни на есть темное. Проблема лишь одна – всего-навсего надлежащим образом воспользоваться предоставленной отсрочкой…

Он вернулся к себе, проверил состояние шпаг, протер бархоткой гарды. Потом спустился в трапезную. Там его ждал заказанный с вечера стакан апельсинового сока. Пока неспешно, глоточками, пил сок, пришел Буривой Смирный. Тот, будучи в командировках и отправляясь утром в фехтовальное поприще, всегда съедал вареное в мешочек яйцо. Не изменил он своим привычкам и ныне.

Затем они прихватили чехлы с оружием и вышли на парадную лестницу.

На улице уже совсем рассвело. Восходящее солнце золотило верхушки деревьев на противоположной стороне улицы.

Карета стояла прямо перед лестницей, кучер держал поводья. Ныне это был вовсе не Ярик.

Свет шагнул на широкие мраморные ступеньки. И вдруг почувствовал за спиной угрозу. Угроза была смертельной, поэтому он резко бросился в сторону, выхватывая из чехла шпагу.

Мимо него пролетел с обнаженным клинком Буривой Смирный, едва не скатился по ступенькам, но все-таки, застыв в немыслимой позе, удержался на ногах. Отбросил в сторону пустой чехол, повернулся лицом к Свету.

Снизу, от кареты, донесся предостерегающий крик кучера. А над головой безмятежно пели птицы.

– Что с вами, брате?

Свет опустил шпагу. И тут же едва не был заколот коротким выпадом, нацеленным в грудь.

Исполать Сварожичам, рука, выдрессированная многолетними упражнениями, хорошо помнила, что нужно делать, и убийственный выпад был своевременно отбит вправо.

– Опомнитесь, брате! – крикнул Свет. И замолк: сквозь него смотрели глаза абсолютно слепого человека.

Однако десница брата Буривоя рукой слепого отнюдь не была. Уколы шли короткими взрывными сериями, с выпадами и отскоками, с флешами, нырками за спину и обманными финтами. С кем бы в своем странном ослеплении ни схватился сейчас брат Буривой, дрался он яростно и энергично. Ни на жизнь, а на смерть.

Так же требовалось драться и Свету – хотя бы для того, чтобы попросту остаться в живых. И пусть что-то мешало ему, отвлекало, путало ощущения – он дрался. Вот только, в отличие от соперника, позволить своей руке нанести смертельный удар не мог. Потому что Буривой дрался не с ним. Вернее, с ним дрался вовсе не Буривой. Знакомыми руками мужа-волшебника Буривоя Смирного, руками приятеля и соратника, в схватку со Светом вступил супротивник незнакомый – это было ясно, как народившийся день. Супротивник превосходно понимал, что чародей Сморода не станет убивать своего коллегу, потому и пользовался напропалую безоглядными флешами. Но потому же оставалось надеяться, что флеши подведут – ведь управлять чужим телом, наверное, тяжелее, чем своим собственным.

И надежда оказалась не напрасной. Поймав клинком очередную бездумно-неудержимую флешь Буривоя, Свет качнулся в сторону, развернулся на каблуках и ударил пролетевшего мимо соперника концом рукоятки по затылку. Ударил несильно, вдогонку, но Буривой ничком распластался на каменных ступенях, дернулся и затих.

Мягкими шагами – аки кошка – Свет приблизился к коллеге, концом клинка отбросил подальше шпагу Смирного. Потом опустился на колени, перевернул мужа-волшебника лицом кверху. На первый взгляд Буривой был безнадежно мертв, но, присмотревшись, Свет обнаружил, что первый взгляд его на этот раз подвел – грудь мужа-волшебника определенно вздымалась. Свет расстегнул камзол Буривоя, приложил ухо к его сердцу.

Сердце билось.

А кучер все еще вопил.

Привлеченная шумом битвы и криками, на крыльцо высыпала челядь. Тут же появилась хозяйка в ночном халате, без лишних расспросов принялась отдавать распоряжения. Буривоя Смирного подняли на руки и унесли в недра особняка. Побежали будить домашнего колдуна. И лишь потом княгиня Цветана позволила себе вопросы:

– Простите, чародей… Что произошло?

Конечно, ей была нужна правда. Но тут ее интересы и интересы чародея Смороды расходились. И всю правду Свет позволил себе от хранительницы очага Нарышек утаить.

– Мой напарник, кажись, заболел. У колдунов иногда случаются странные хвори. Боле, сударыня, сказать вам сейчас я ничего не могу.

Он извинился, подобрал шпаги, спрятал их в чехлы и, отвесив княгине поклон, отправился в свою комнату. Оставил оружие, взял баул и поднялся этажом выше.

Там уже вовсю хозяйничал Лутовин Кузнец. Буривой Смирный был раздет, уложен в кровать и заботливо укрыт одеялом. Лутовин Кузнец, поблескивая лысиной, накладывал ладони на его голову. Тут же, испуганно глядя на больного и тряся черной гривой, крутилась горничная Радомира.

– Странный обморок, брате чародей, – сказал домашний колдун Нарышек. – Я совершенно не чувствую в муже-волшебнике опасных заболеваний.

Свет выставил обоих Нарышкиных слуг за дверь, включил Зрение и аккуратно обследовал сыскника. Отклонений в ауре не было. Зато едва он надел на голову коллеги Серебряный Кокошник, как сразу стало ясно, почему брат Лутовин ничего не почувствовал. У Буривоя присутствовал защитный магический барьер, но это был совсем не тот барьер, какой ему поставили вчера ключградские колдуны. Природа нынешнего ментально образования оказалась совершенно незнакомой, внешняя граница его была чрезвычайно плотной, а когда Свет сделал попытку хотя бы чуть шевельнуть барьер, ничего из этого не получилось. Наложенное на Буривоя Смирного заклятье было неснимаемым. Во всяком случае, не снимаемым усилиями члена Колдовской Дружины чародея Светозара Смороды.

Оному чародею ничего не оставалось, кроме как, скрипя зубами, отступиться.

И он отступился.

Потом удивился, почему не воспользовался при неожиданном нападении отраженным магическим ударом – ведь это был прием защиты, полученный чуть ли не с молоком матери.

А еще через мгновение он сообразил, что именно отвлекало его во время поединка. Все было просто – в одном из окон второго этажа он краем глаза заметил личико княжны, с интересом следящей за ходом поединка.

11. Взгляд в былое. Порей Ерга.

Порей увидел свет на Вологодчине.

Впрочем, имея такого отца как Любим Ерга, он с равным успехом мог не увидеть света и вовсе.

Любим, полностью оправдывая свое родовое имя, мотался по княжеству подобно перелетной птичке. Непокойная служба заносила красавца-воеводу Словенской Рати то к болотам Полесья, то за Сибирские увалы. Бывал он и в горных тундрах Хибин, и в лесостепях на южных склонах Жигулей, и во многих-многих других местах. На рубеже шестидесятых лет прошлого века он прошел всю Чухонскую войну, в конце ее командовал одним из полков, обеспечивших победоносность Лаппенрантского прорыва и с ходу взявших Гельсингфорс. Будучи преданным Перуну до мозга костей, воевода, знамо дело, более чем равнодушно относился к семейной жизни и попадаться в любовные сети охочих до ратников молоденьких словенок не собирался.

Однако в самый канун Чухонской войны Мокошь привела Любима Ергу в городок с названием Великий Устьюг. Городок был весьма древним и наверное в былые времена вполне соответствовал первому слову своего названия. С тех пор его величие, правда, изрядно поблекло. Наверное, утонуло в многочисленных окрестных болотах… Тем не менее здесь тоже жили люди. А у людей, как полагается, имелись семьи. А в семьях, вестимо, рождались и подрастали охочие до ратников дочери.

Любим Ерга провел в Устьюге всего-навсего шесть месяцев. Однако этого недолгого времени с лихвой хватило на то, чтобы в молодцеватого воеводу влюбилась Злата, единственная дочь устьюгского купца Недели Клада. Этого времени хватило и на то, чтобы к плененной Додолой девице пришел положенный богами зеленец. А Любиму Ерге этого времени с успехом хватило на все прочее. В том числе и на безумие, в результате коего он поддался чарам Златы и даже заронил в ее распаленный хотимчиком кладезь свое драгоценное семя.

Правда, к тому моменту, когда у понесшей Златы народился сынушка, Любима Ерги и след простыл – устьюгская командировка его прервалась еще в разгар Златова зеленца. Молодцеватого ратника перевели на Северо-Запад, поближе к будущему театру обещающей вот-вот разразиться войны.

А потом она – как любая война – выполнила свое обещание и разразилась в самом деле.

Бои среди голубых озер Перешейка и Суоми, при осаде варягами Ключграда, Корелы и Борисова-на-Онеге отличались изрядным кровопролитием, но красавец-сотник Любим Ерга умудрился в этих страшных боях остаться невредимым и к началу наступательной кампании дорос в чине до полковника.

События, разворачивающиеся в Великом Устьюге, всячески способствовали успешному развитию его карьеры. Неделя Клад, правда, пытался было разыскать заезжего лиходея, совратившего единственную наследницу батюшкиной мошны, однако в условиях военного времени никто особенно заниматься этим розыском и не пробовал. Ну а втюрившаяся в лиходея-воеводу по самые уши Злата и вовсе не желала, чтобы у любушки и отца ее ребенка были какие-то неприятности. Так что пришлось Неделе Кладу отступиться.

Между тем, задачи, стоящие перед доблестными словенскими ратями оказались выполненными. Наступление победоносно завершилось. А с ним окончилась и война. Противники засели за стол переговоров – торговать своими и чужими интересами.

Героя-победителя Любима Ергу наградили орденом Ратибора Елецкого с золотым бантом, опосля чего он был переведен для дальнейшего несения службы в столицу. И поспел как раз ко времени зревшей среди новогородских ратников крамолы.

Изначально крамола родилась промеж вонючих тыловых крыс. Чуть позже к ней присоединился кое-кто из великородных, весьма недовольных усилившимся за время войны влиянием, оказываемым на Великого князя со стороны Кудесника. В конце концов не устояла и часть недавних доблестных победителей – аппетит, как водится, пришел во время трапезы. По столичным кабинетам и гостиным палатам поползли глухие слухи о том, что роль волшебников в Чухонской войне всячески превозносится, а роль кадровых ратников – наоборот! – замалчивается; что помощь ратникам от членов Дружины была вовсе не настолько важна для исхода боевых действий, как утверждают летописцы; что успехи наших колдунов объясняются вовсе не чрезвычайной их силой, а исключительной слабостью варяжских альфаров. Объявись сильный маг – наши дружиннички в штаны наложат. И вообще – Перун могутнее Семаргла во веки веков!..

Что ж, так оно и было, покуда крамола жила на уровне пустопорожних разговоров. Но едва токмо воры-крамольники перешли к планированию конкретных действий, тут же выяснилось, что – не ведаем-не ведаем, как там меряются силушкой у себя на небесах Перун с Семарглом, но на земле – матушке слуги Семаргла-батюшки будут помогутнее служителей громилы Перуна. Ко всему прочему, родное словенское министерство безопасности оказалось напрочь не заинтересованным в одностороннем усилении Рати…

Виноватые головы, правда, не полетели – замышляемая крамола еще не успела перейти на ту стадию, когда появляются кровавые жертвы, – полетело общественное положение… Среди уволенных в окончательную отставку оказался и полковник Любим Ерга. Как герою Чухонской войны, благодарное отечество назначило ему изрядную пенсию, но дело жизни стало для Любима отныне недоступным – и это в тридцать с лишком!..

Ненависть, родившаяся в душе Любима, по размерам полностью соответствовала его пенсии. Отныне и вовеки веков волшебники стали главными врагами отставного воеводы, и возможно, он отправился бы к Марене быстро и безболезненно – с плахи на лобном месте, из-под палаческого топора.

Но тут подоспел розыск, возобновленный опосля войны Неделей Кладом. Вестимо, Любим плевать хотел с горы и на самого Клада, и на его похотливую дуру-дочь, однако известие о том, что у него, Любима, есть, оказывается, сын…

Словом, отважный полковник склонил буйную головушку перед злокозненными происками Мокоши и не мудрствуя лукаво, подобру-поздорову отправился в Великий Устьюг. Тут же сыграли свадебку – вопреки желаниям Недели Клада скромную, словно уродица, и тихую, аки белая ночь. Тем не менее обрадованный свершившимся-таки счастьем дочери Неделя готов был тут же уступить зятю часть своего дела. Одно лихо – не чувствовал Любим никакой тяги к купеческим занятиям. И тогда на бойницу папашиных дебетов-кредитов бросилась молодая Любимова жена.

Вскоре выяснилось, что Злата хоть и похотлива, но вовсе не дура. Она решила и в лавке дело наладить, и в семье поставить все таким образом, чтобы рана, нанесенная душе мужа благодарным отечеством, навсегда осталась в прошлом. С первой задачей она справилась довольно споро – еще до рождения дочери, – со второй же провозилась несравненно дольше, однако через несколько лет осилила и ее.

Так думала ослепленная счастьем Злата.

Любим не стал раскрывать ей глаза. Да, ненависть отставного полковника под любовным натиском жены в конце концов пригасла, погрузилась в самые глубины души, но тем не менее тлела там, аки подземный пожар на торфянике…

Когда Порея познакомили с дядькой, коего он должен был называть папой, мальчишке стукнуло три.

Сначала папа ему не понравился. Он оказался совсем не таким, каким его представлял себе Порей. Мальчик думал, что папа похож на деда Неделю. Что у него будет большая рыжая борода и круглая плешь на макушке. Но ни рыжей бородой, ни плешью у папы и не пахло – зато имелись длинные смоляные усы, колючие, как солома в сарае, где жили дедовы лошадки. Еще у папы был громкий голос, большие черные ногавицы и странная металлическая штука. Штуку бы эту Порей потрогал, но папа, едва приехав, тут же запер ее в сундучке, который привез с войны.

Не нравился папа мальчишке полдня. Ибо Пореевой мамочке он понравился сразу.

И жизнь самым чудесным образом изменилась. Еще седмицу назад Порея не выпускали на улицу – «Охтеньки, вдруг малыш ноженьку переломит!» – а теперь он уже вовсю играл с соседскими детьми, безудержно хвастаясь, какой взрачный папа вернулся к нему с войны. Настоящий герой, пацаны!..

Вскоре мальчик проведал, что громкий папин голос называется «воеводским», большие черные ногавицы – «ратницкими сапогами», а странная металлическая штука, запертая в сундуке, – «наградным пистолетом».

– Запоминайте, голубчик, с первого раза! – сказал папа строго. – Боле вам повторять не стану! У будущего воеводы, елочки-сосеночки, должна быть справная память.

А потом Порей обнаружил, что и папе он тоже начал нравиться. Правда, это было уже ближе к осени, когда «голубчик» вдруг неожиданно превратился в «сынища» да в «сыночку».

Через год папа начал брать Порея с собою в лес за грибами и на Сухону, где любил посидеть с удочкой, покуривая длинную невкусно пахнущую трубку и время от времени вытаскивая из воды то окуня, то подлещика.

– Видите, Пореюшко, как лихо мы с вами рыбку дергаем! – говаривал он в такие минуты. – И все колдуны подлунной нам в этом деле не помога! Сами с усами!.. А буде и без усов – так все равно сами! Вот так-то, елочки-сосеночки!..

Потом папа собственноручно взялся за образование сына. Школа школой, а мой сын должен уметь стрелять и быть выносливым. Так что – бегать и стрелять, стрелять и подтягиваться, подтягиваться и бегать. Меженем – по лесным тропинкам, зимой – по лыжне… А вашей маме ведать об этих занятиях совсем не обязательно. Пусть у нас с вами будет тайна, одна на двоих. Ибо одна на троих – это уже не тайна!..

И когда Порей научился сбивать с тридцати шагов шишки на соснах, папа смеялся:

– Терпенье и труд все перетрут! Тяжело в ученье – легко в бою! Теперь, Пореюшко, вы и безо всякой колдовской помощи справитесь с супротивником!..

Папа вспоминал колдунов часто. И присно недобрым словом. Говорил, что они нахлебники, усевшиеся добрым людям на холку, что без них подлунная стала бы краше, чище и правдивей.

Мама с папой не соглашалась и продолжала иметь «дела с Семаргловым охвостьем», в результате чего промеж родителями часто возникали бурные скандалы. Быстро вспыхнув, эти скандалы так же быстро и гасли. Наскандалившись, папа и мама шли в спальню целоваться, но и опосля целовательства каждый оставался при своем мнении.

Порей относился к колдунам по-разному. Обычно они и вовсе не занимали его мыслей, но оставшись наедине с папой, он тут же начинал их не любить.

Так было удобнее и безопаснее. Так нравилось папе.

А потом папа захворал и умер.

Угасание его было долгим и мучительным. Покудова он хворал, мама неоднократно пыталась привести к нему врача-волшебника, но папа наотрез отказался от любой помощи со стороны «Семарглова охвостья». Умер он в полном сознании. Перед самой кончиной попросил у мамы прощения – «за легкомыслие и упрямство». А потом сказал, что во всем виноваты проклятые колдуны, что именно они напустили на него порчу. И что он ни о чем не жалеет.

Через много-много лет, когда Порей уже превратился в юношу, мама, всплакнув в очередную летовщину смерти мужа, сказала, что папу погубила хроническая ненависть. Она произнесла эти слова с осуждением, но вторично замуж так и не вышла – а претендентов на ее сердце, Порей ведал, было хоть отбавляй. (Лишь когда у нее зеленели глаза, к маме ходил целоваться кто-нибудь из собственных приказчиков, но едва ее глаза снова становились серыми, приказчика увольняли…)

– Хорошо, что отец не сумел заразить ненавистью души своих детей! – сказала в тот раз мама. – Волшебников создали боги. Значит, так было нужно. Правда, сынушко?

– Истинная правда, мама, – сказал Порей.

Он почти не соврал.

В его душу неизбывная папина ненависть действительно проникнуть не успела. А в том, что она родила в нем недоверие к волшебникам, особого худа не было. Ведь осторожность еще ввек никому не мешала.

12. Взгляд в былое. Забава.

Забава беззвучно плакала у себя в светлице.

Вестимо, рыдать в голос было бы легче – не надо было бы сжимать зубами угол подушки, не надо было бы прислушиваться к звукам за дверью, не надо было бы сдерживать себя. Но тогда бы к ней явились дядя Берендей и тетя Стася.

В чем дело, племяша? Почему вы опять льете слезы? Чего вам снова не хватает?

А и вправду, чего ей не хватает? Казалось бы, на что жаловаться?..

Она влюблена. У нее нет соперниц. Смазливая лахудра Вера с замашками великородной зарезана типом, который как-то приходил к чародею, поедал ее, Забаву, наглыми бельмами, многозначно подмигивал… Тот еще кобелина, Забава сразу поняла. Из ухажеров, что на любую юбку готовы броситься, аки кот на воробья. Но, должно быть, Вера накрепко присушила его сердце, буде, зарезав ее, он сгубил и самого себя. А присушивать Вера умела. И Забаву влюбила в собственные речи. Правда, оная любовь жила, покудова жила Вера. А потом словно занавеску с окон сдернули… Впрочем, леший с ними обоими – и с куклищей, и с кобелем! Забава даже сказала бы ему спасибо за содеянное, буде бы опосля этого не пострадал Светушка-медведушка.

А Светушка-то пострадал. Принципалы рассердились и заставили его заниматься другой работой. И в результате Забава стала видеть любимого намного реже.

Вестимо, жаловаться все равно грех. Да, Светушка возвращался домой токмо вечером. Да, как всегда, злой и хмурый, поедал ужин. Но если раньше он уединялся перед сном в кабинете, ходил от окна к двери, писал что-то на бумаге, зачеркивал, равнодушно или раздраженно поглядывал на Забаву, когда она приносила ему чай, то теперь все изменилось.

Да, он по-прежнему уединялся в кабинете, но с бумагами теперь работал мало, а больше читал. И читал он теперь не те толстенные фо… форлиранты, полные странных знаков и рисунков (Забава как-то заглянула в такую и чуть не обомлела), а обычные человеческие книжки – про жизнь и про любовь. Даже выслушивал ее советы, что почитать и расспрашивал о неясных местах. Ему почему-то было непонятно, по какой причине Люба Казакова из «Счастья на двоих» бросила своего толстяка-мужа. Смех да и только!.. Или вдруг интересовался, какие слова нравятся ей больше всего. А какие слова могут нравиться девице? «Я вас люблю» – и больше ничего не надо. Но с этими глупыми вопросами он стал больше походить на дюжинного человека. И Забаву с вечерним чаем встречал совсем иначе. В глазах его загорались радость и ожидание. Нет-нет, он ввек не позволял себе хлопнуть ее по круглому заду, как делал первый хозяин в Борисове-на-Онеге. Хотя теперь Забаве часто этого хотелось… И не целовал он ее в кабинете. Но когда она мимолетно касалась его персями, он вздрагивал. И улыбался.

А вот улыбка его была подарком, который предназначался одной токмо Забаве – больше он не улыбался нигде, никому и никогда.

Эта улыбка становилась началом. А продолжением была Светушкина спальня.

Забава приходила к нему, когда все домашние ложились спать. Ей нравилось делать себе прическу с двумя косичками-хвостиками (Светушка любил расплетать бантики), нравилось красться по лестнице на второй этаж (впрочем, она всегда держала в руках поднос с бутербродами и чаем). Ей нравилось тихохонько открывать дверь его спальни, а потом, изнемогая от нежности и желания, скоренько сбрасывать с себя платье.

Светушка накладывал на двери спальни какое-то заклинание.

А потом начиналось то, чем Забава жила изо дня в день, о чем все время думала и мечтала. Светушкины губы и руки становились горячими и настойчивыми. Забава упивалась ласками суженого и ласкала его сама. Возможно, Светушка не был знающим любовником, но у Забавы он был первым и единственным, и потому ей индо в голову не приходили подобные мысли. Она целовала его уста и очи, обнимала крепкое мускулистое тело, покудова внизу живота не начинал пылать жаркий костер. И тогда, по-прежнему изнемогая от нежности и желания, ничего не слыша и не видя вокруг, она валила его на себя и со стоном принимала своим пылающим лоном его упругий корень. А потом на нее обрушивались волны бесконечного блаженства, и она беззвучно кричала, благодаря Мокошь за это счастье.

А потом они просто лежали друг возле друга, укрывшись одной простынкой. Светушка молчал, теребя Забавины волосы, а она сказывала ему, как прошел нынешний день. И это тоже было бесконечное счастье…

Но, наверное, счастье не бывает бесконечным.

В Словению пришла промозглая, дождливая осень. Серые дожди многое изменили в чувствах Забавы – ей сделалось мало тайных ночей с возлюбленным. Ей стало казаться, что, любя ее, Светушка попросту исполняет некий, одному ему известный ритуал. Словно участвует в богослужении своему Семарглу. Или преподносит дар Мокоши на площади Первого Поклона…

Да и что это за любовь, буде нет детушек?.. И Забава затаилась, с нетерпением принялась ждать зеленца.

Нет, она по-прежнему приносила чародею в кабинет вечерний чай и по прежнему кралась перед полуночью в его спальню. И по-прежнему на нее накатывали волны бесконечного блаженства, когда она ощущала в себе его корень.

Но для счастья этого было уже мало.

Наконец, дедушка мороз сковал волховские воды ледяным панцирем. А к Забаве пришел долгожданный зеленец. Это произошло в тот вечер, когда Светушка, наградив ее привычной уже усладой, сказал: «Какими прекрасными стали ваши глаза, люба моя!» Спустившись в свою светлицу, она тут же глянула в зеркало. И поняла, что время настало.

Зима брала свое.

Забава тоже добивалась своего, добивалась с великим упорством и прилежанием, поднимаясь на второй этаж каждую ночь. Светушка был неутомим, его хватало и на работу, и на фехтование, и на дом, и на Забаву. Но его ласки все чаще стали казаться ей жертвенным ритуалом. Наверное, в отличие от Забавы, каждонощная любовь необходимостью для него не была.

Время шло.

Додола делала с Забавой то, что она делает в зеленец с каждой женщиной – главной печалью Забавы этими днями и ночами был Светушкин корень. И по-видимому, – как всякий мужчина в зеленые месяцы своей возлюбленной – Светушка попал во власть Перуна. Силы его в постели были бесконечны, а корень послушен, крепок и могуч. Но зеленец у Забавы не прекращался.

Наконец, глаза ее вновь сделались синими, а Светушка опять сказал: «Как прекрасны ваши глаза, люба моя!»

Прошло еще несколько седмиц. Запахло весной.

Забава, ежечасно молясь Додоле, с нетерпением ждала результата. Тщетно: в должный срок глаза ее так и не утратили синевы, не подернулись новой зеленью. Впечатляющая Светушкина неутомимость оказалась бесполезной, аки незасеянное поле, – девически порожний живот Забавы доказывал это красноречиво.

Забава была потрясена. Чем она могла согрешить перед Додолой? За что богиня напустила на нее порчу бесплодства?.. Ужель ее ждет тетина Стасина планида? О Додола-заступница! Зачем ей лоно, не способное зачать, и перси, к соскам которых ввек не прильнет жадный ротик ребенка?

Забава была потрясена настолько, что чуть не проговорилась тетке. Но все-таки устояла. Молчание – золото, говаривала, бывало, мать Заряна, и Забаве уже доводилось убеждаться в правоте ее слов. Истина открывает нам глаза на многое, говаривала мать Заряна вдругорядь, но она требует от нас смелости.

Смелости Забаве было не занимать. И потому, втайне от домашних и от своего любимого, она отправилась к врачам. Назвалась замужней, пожаловалась на беду. Большей смелости ей не потребовалось. Врачи проверили жалобщицу. И быстро выяснили, что она плодовита, аки кошка в березозоле. Додола – исполать ей и всем Сварожичам! – одарила вас, сударыня, материнскими способностями в полной мере. Причина вашего бесплодства, по-видимому, в вашем муже. Должно быть, он наказан Перуном.

Это было не просто потрясение.

Забава шла домой, не замечая, что вокруг уже вовсю поют птицы, что Хорс помаленьку растапливает на улицах снег. В сердце у Забавы по-прежнему властвовала лютая зима. Ибо мечты рухнули, и от нее самой больше ничего не зависело.

Вечером знакомой дорогой она опять пошла к Светушке-медведушке. И ее опять захлестывали неудержимые волны услады.

Но с этого дня уделом Забавы вновь стала давно, казалось бы, забытая, глухая, как мерзлая грудненская ночь, тоска.

И потому, запершись ото всех на замок, она плакала ныне в своей светлице.