Текст книги "Симеон Сенатский. Роман второй"

Непостижимо!

Тут, наверное, без Высших Сил Небесных не обошлось.

А помазанник Божий, государь император Павел Петрович, как какой-нибудь последний карточный шулер, передернул бумагу, время или еще что передернул!

А может, и не он передернул, а кто-то другой? Ведь это его, словно бы карту какую, передернули!

Не знаю, что думал по этому поводу Ростопчин. Не матерное же свое – воздухоплаватель!

А что? Все очень может быть, когда такое на просвет прочтешь.

Туча сползла с солнца. И ворвался в кабинет солнечный свет!

След от гусиного пера государя почернел, протаял – как санный след весной протаивает от мартовского солнца.

Дошли до меня сведенья, граф, что вы мумию самозванца вашего Порфирия Тушина за мумию моего батюшки хотите выдать и в Москве в Благородном собрании выставить!

А ну немедля мумию этого тушинского вора ко мне в Санкт-Петербург!

Александр Первый

Сей отрывок из романа первого я «выдернул» сюда потому, что автор этого анекдотца, приключившегося с Ростопчиным в 1805 году, Павел Петрович. Но это лишь начало сего анекдота. Он имел продолжение. Вот что написала в своем письме племянница графа Большова Катерина Безносова своей подруги Марии Балконской.

…Слух по Москве кто-то распустил, но слух столь нелепый, что я тебе его не буду пересказывать55
  Слух был действительно нелепый! Слух предрекал Москве сгореть в 1812 году от рук французского императора Наполеона и московского губернатора Ростопчина: один, мол, войска свои вдруг в первопрестольную на зимний постой ринет, а другому это не понравится – он Москву и спалит. Москва ведь по Мальтийском Договору была свободна от постоя для французских войск, шедших через Россию в Индию. Сами понимаете, насколько несуразен был этот слух. К тому времени, т. е. к 1812 году, у Наполеона и нужды в Индию идти никакой не будет. Шел год 1805. Казаки Платова с конницей Мюрата давно Калькутту взяли и к Бомбею подходили. А русские егеря Барклая-де-Толли портянки сушили на берегу Индийского океана. Нет, через Москву Наполеону идти резона не было – такого круголя давать! Короче путь был. Через тот же наш Константинополь, через Дарданеллы наши! Правда, нашими они тогда еще не были. Но уже клещами две наши русские армии обхватили Черное море. С одной стороны Босфора Суворов стоял, а с другой – Кутузов.


[Закрыть].

Второй слух был похож на правду.

Наш Ростопчин с французским императором Наполеоном вошел в заговор. Императора нашего Павла Петровича в крепость намеревались заточить, а вместо него какого-то капитана Тушина выставить. Очень этот капитан на нашего государя похож!

Заговор провалился. Московский обер-полицмейстер Тестов этот заговор на корню пресек. Но сам же и пострадал. Паралич его разбил! И о чудо! Ростопчин, наш генерал-заговорщик, с одра смерти обер-полицмейстера поднял – воскресил! Воскресил императорской бумагой, что ему наш царь Павел Петрович накануне прислал. Шепотом содержание той бумаги передавали.

«Я, граф, у твоего главного сотоварища, Наполеона, гильотину вытребовал из Парижа, – написал государь Ростопчину. – Скоро сия машина в Москву прибудет. На твоей шее гильотину мы и испробуем. Потом – на шее Порфирия Тушина, а Бог даст – и до императорской шеи французской доберемся!»

Но и это не все!

Фельдъегерь в тот же день из Петербурга прибыл с Манифестом нового нашего императора – Александра Первого!

Пересказывать сей Манифест я тебе не буду. Москва только три дня скорбно ликовала по случаю восшествия на престол сего монарха из монахов.

Прибыл новый курьер из столицы – и все разъяснилось: Манифест, да и фельдъегерь, что сей Манифест привез, – фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…

А теперь сны от Беса.

Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных ничего нет чистого, но осквернены ум их и совесть.

Послание к Титу святого апостола Павла. Глава первая, стих 15

Эта разбойная (а по-другому и назвать ее нельзя) Комиссия прибыла в Соловецкий монастырь в пятницу вместе с кемьским урядником Марковым.

Синяк под глазом Маркова-второго уже чуток опал, но все равно глаз его еще плохо видел, и он, чтобы получше разглядеть Маньку – да и чтобы синяк от нее спрятать, норовил голову свою выставить ей в профиль.

А Семен Сизый (председатель этой разбойной Комиссии) толкал Маньку в бок, чтобы и она в профиль к уряднику себя выставляла. И она послушно поворачивалась – и ее коровьего размера грудь производила на урядника такое неизгладимое впечатление, что вроде бы уместный и справедливый вопрос: «А на кой хрен!.. ты ее, Семен, с собой взял?» – был не то чтобы не уместным, а просто терял свой смысл – и даже встречный вопрос выдвигал более уместный и справедливый: «А по кой хрен!.. ты это, Гаврила, спрашиваешь?» Ясное же дело, для чего Семен Маньку с собой взял.

И все же Мефодий Кириллович ему это вопрос задал – и, разумеется, он его в более приличные формы облек.

– Превесело хотите провести тут время? – спросил он Семена Сизого, выпроводив Маньку из своей комнаты. Она, дура, и ему в профиль себя захотела показать.

– А что… нельзя? – заносчиво ответил Семен.

Он, конечно, не в сенаторских чинах ходил, но ведь тоже Комиссию возглавлял. Комиссию по Делу об убийстве старца Симеона Сенатского и монахов Соловецкого монастыря.

Спросите, почему сей незначительный человек Комиссию эту возглавил?

Отвечу.

Павлу Петровичу поручили эту Комиссию создать. Вот он ее и создал. И назначил Семена Сизого, разбойного вида молодчика, в председатели этой Комиссии. Но чтобы свою скоморошью насмешку скрыть, а может, и наоборот, чтоб ее явно выпятить, он Семена из коллежских регистраторов в коллежские секретари перетащил. Через три чина Семен наш сиганул.

Во как!

И эту срамную девку Маньку Павел Петрович ему навязал. Правда, Семен не догадывался, что Манька неспроста ему под руку подвернулась. Но об этом как-нибудь в другой раз. Перейдем к описанию разговора, который произошел между нашими героями: графом Мефодием Кирилловичем Большовым, Семеном Сизым и урядником Марковым.

Прочувствовали состав собеседников?

Нет?

Граф Большов сразу прочувствовал, каких «собеседников» Павел Петрович ему подсунул. И непременно выставил бы их тотчас за дверь, но обстоятельства, обстоятельства – и еще раз обстоятельства. Но все же Маньке он сказал:

– Пошла вон, шалава! – И тут же, она еще дверь свой задницей не успела закрыть, как он уже за Семена взялся.

– Превесело хотите провести тут время? – спросил он его строго.

– А что… нельзя? – заносчиво ответил Семен Сизый.

Он, конечно, не в сенаторских чинах ходил, но ведь тоже Комиссию возглавлял. Комиссию по Делу об убийстве старца Симеона Сенатского…

«Да это мы уже писали?» – преглупо вдруг спросил я.

Кого спросил?

Зачем спросил?

Ведь снилось мне, что я сижу один в комнате за столом и пишу свой роман. Что с того, не хочу, а пишу? Пишу ведь! И через минуту на мой преглупый вопрос мне ответили – ответил из тишины кромешной Павел Петрович: «Они в круговорот Времени попали. До шестого июля 1854 года они друг другу эти два вопросы задавали, пока своими пушками два английских трехмачтовых шестидесятипушечных фрегата «Бриск» и «Миранда» их в «чувства» не привели. Вот какой им круговорот Времени князь Ростов устроил!

Под грохот шестидесятипушечных залпов они свой разговор и продолжили. Да только что под грохот английских орудий услышишь?» – «Ерунду не говорите! – воскликнул я и ехидно переспросил: – В круговорот времени, говорите, попали?» – и проснулся.

В круговороте их «времени» я не собирался с ними кружиться. И, нет, «шепот» меня, как говорится, не стал доставать, чтобы я их этот круговоротный сон продолжил описывать.

Я закурил, походил по комнате. На часах было три – ночи. Ваське звонить я не стал. Открыл холодильник, достал початую бутылку водки и выпил ее всю, как последний алкоголик, в одиночку.

Разумеется, через полчаса я уже спал – и, разумеется, приснился мне сон пятнадцатый. Был, он что называется, таким зримым, таким правдоподобным, что, проснувшись, я долго соображал: сон ли это или явь? Решив, что все-таки сон, я тут же включил компьютер, чтобы его записать, – и стал… Ставлю многоточие, потому что то, что я стал делать, объяснить невозможно. Одним словом, крыша у меня поехала. А ощущение было такое, будто я во сне и будто не я свой сон записываю, а кто-то другой под мою диктовку его записывает. Но удивительней было другое! Сейчас вы сами все поймете.

Числюсь по России!

А. С. Пушкин

Создано было это Ведомство в 1806 году самим государем императором Павлом Ι, а возглавил его наш Павел Петрович – и потому получило оно такое двусмысленное название: Ведомство Павла Петровича. И не понять, чье это Ведомство – императора или Чичикова?

Впрочем, ни к чему нам понимать, чье это Ведомство.

Ведомство это числилось по России!

И Семен Иванович Сизый числился по этому Ведомству, а вид имел не чиновный – разбойный! И все остальные «чиновники» такими же в Ведомстве этом были: как на подбор, душегубного облика. А дело у них было святое – защищать Россию. И они с полным правом могли бы воскликнуть, как и Пушкин: «Числюсь по России!», если бы их спросили, по какому Ведомству они, разбойники, числятся? Но их не спрашивали.

Хотя, конечно, если бы спросили, думаю, не ответили. Чего доброго, морду набили или еще что другое с этим «любопытнником» сотворили. Ведомство уж больно это было секретным!

И не в смешном чиновничьем чине Семен Иванович пребывал – коллежский регистратор. Что за фантазия такая глумливая? Военный чин Семен Иванович Сизый носил – полковничий. А что Маньку с собой эту прихватил, так это для конспирации. Хотя, конечно, всем бы такую «конспирацию». Но вы ее сначала заслужите, спасите ее от смерти эту «конспирацию», чтобы она прильнула к вам трепетно всем своим «конспиративным» телом, жаром обдала..!

Окончание «эпиграфа» см. во втором примечании к этому сну.

И она меня своим жаром обдала!

И ничего конспиративного в ее теле не было: грудь свою сахарную и все остальное свое, дивное, она лишь «кружевом» успела прикрыть, когда мы к ним вбежали.

Она со своими «подружками» наряды свои примеряла. В кружевной пене этих нарядов мы их и увидели. От бомбы они в той пене кружевной спрятались.

Эту бомбу им студентик сумасшедший, словно шар кегельбанный, через витрину зеркальную вкатил!

Запал уже горящий к этой бомбе подбирался, когда я эту бомбу с пола поднял. Я только и успел из портсигара папироску достать, прикурить от этой искорки запальной – и в разбитую витрину эту бомбу студентику возвратить.

Она в руках его и ухнула! Серпантином карнавальным студента запорошила.

«Дурак, – крикнул я ему с досады, – нашел… чем ее начинить!» Разочаровал он меня своей маскерадной бомбой. Но мои молодцы его все-таки по мостовой сапогами покатали, кое-что по брусчатке булыжной размазали. А я уже к ней подошел.

– Мадмуазель, – успел я ей только сказать, как она ко мне прильнула, жаром своим обдала – и вдруг обморок с ней случился – и безжизненное ее тело заскользило по моему телу вниз. И я ее тотчас за талию обнял – подхватил, но мы бы все равно непременно на пол под тяжестью ее тела рухнули, если бы она в чувства от моего объятья не пришла.

– Кого я должна благодарить? – спросила она меня томно.

– Протасов, – ответил я ей, не раздумывая, и тут же имя и отчество себе придумал: – Елистрат Алексеевич. Купеческого звания, – добавил я пронырливо – и еще крепче к себе прижал. Как говорится, благодарить захотела, так благодари!

– А не тот ли Протасов, – спросила она усмешливо, – что в восемьсот пятом годе кучером князя Ахтарова был бит? – И свою сахарную грудь отстранила от моей груди купеческой.

– Как можно, – возмутился я, – бит? Несуразность какая – бит кучером!

– Конечно, – тут же согласилась она, но и тут же неслыханно удивила. – Разве вас, аглицкого шпиона, побьешь?! – сказала осуждающе – и глазищами своими меня ошпарила: – Боксу, поди, вашему обучены?

Прошу прощение, но я напомню читавшим мой роман первый «Фельдъегеря генералиссимуса» «случай» случившийся с купцом Протасовом, заодно и не читавшие тот роман проникнутся, в какие тайны была посвящена Маня!

…пятого января 1805 года обер-полицмейстер Тестов вошел в кабинет генерал-губернатора с полным намерением подать в отставку.

От этого намерения Елизар Алексеевич находился в неком воздушном состоянии, т. е. не чуял под собой ног, чуть ли не парил в воздухе всем своим многопудовым телом.

– А морозец крепчает, ваше превосходительство, – сказал он вдруг неожиданно для самого себя – и для губернатора, разумеется, – что барышня грудями на выданье!

– Грудями… морозец? – удивился генерал-губернатор граф Ростопчин Федор Васильевич. – Вне себя, что ли, ты, Елизар Алексеевич?

– Будешь вне себя, ваше превосходительство, как по грудь в сугробах неделю полазишь. В отставку подаю! Примите, ваше превосходительство. Стар стал, тяжело мне грудями-то, значит, по этим сугробам…

– Не приму! И не зверь я, чтобы заставлять тебя грудями по сугробам этим елозить. Да… поди… и не сам ты по сугробам-то?

– Конечно, не сам, ваше превосходительство. Аллегорически. Но в отставку подаю без всяких аллегорий! – Воздушное состояние Елизара Алексеевича прошло, ноги загудели, и он тяжело опустился в кресло. – Неустойчивость, нестроение нашей жизни чувствую, а понять не могу, ваше превосходительство, из-за чего все это? Вчера мне полицмейстер Симонов докладывает: кучер князя Ахтарова до полусмерти избил купца второй гильдии Протасова. Нос ему в усы вмял и скулу набок своротил. «За что, – спросил его околоточный Трегубов, – ты такое зверство с купцом учинил?» Кучер ответил усмешливо: «А за то, что он меня аглицким боксом стал стращать. Выставил свой левый кулак к подбородку, а правым мне в рыло норовит ударить». Околоточный удивился, что за английский бокс такой? «Аглицкая ученая драка такая, – ответил кучер. – Я ее со своим барином в Лондоне видел. А мы по-православному драться обучены. Вот я ему наотмашь в его купеческую харю разок и вмазал, чтобы боксом своим не пужал. Извиняйте, ваш бродь, если что не так». Каков мерзавец!

– И что, наказали кучера?

– Околоточный пару раз наказал… по-православному. Приложил пудовым кулаком по ребрам. Пять ребер сломал. Потом кучера к князю отволокли. Князь взбеленился: «Какое такое право вы имели кучера моего наказывать?» Императору жалобу грозился написать.

– Я поговорю с князем, – сказал Ростопчин и тут же спросил: – А купца допросили?

– Нет. Он в беспамятстве все еще пребывает.

– Ты его сам допроси, когда он очнется, где он английскому боксу обучался? – обрадовался вдруг чему-то Ростопчин и легко вздохнул, будто зуб больной выдернул – и боль зубная прошла.

– Не шпион ли английский? – на лету уловил губернаторскую мысль обер-полицмейстер Елизар Алексеевич Тестов, и глаза его весело заискрились, что морозное солнце за окном.

– А говоришь, стар стал, в отставку пора. Морозец, конечно, крепчает, да ведь мы не барышни на выданье… мы не грудями, а головой крепчаем, верой православной против их аглицкого бокса! – с воодушевлением в голосе добавил Федор Васильевич Ростопчин, московский генерал-губернатор. Наконец-то он понял, куда пропали Порфирий Петрович с драгунским ротмистром Марковым и почему иссяк циркулярный поток императорских бумаг. – Мы им, аглицким боксерам, не нос в усы вомнем, мы их всех… – разразился хохотом Ростопчин.

Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.

Вот какой коленкор она про того купца Протасова знала! А ведь ей в восемьсот пятом годе лет восемь было, не больше. Да и я в том годе в поручиках ходил молоденьких.

Конечно, в нашем Деле разного пола и звания люди были. Свободно, она по нашему Ведомству могла числиться. И «должность» у нее – подходящая. В борделе – девке – наш брат в экстазе страсти, порой, такое наговорит, такое выложит! И все же не до такой степени совершенной секретности?! А ее осведомленность такой была. Знать про купца Протасова – и в таких подробностях! Одним словом, такая осведомленность дорого стоит. И я соответствующе ответил.

– Нет, боксу не обучен, – сказал я ей со всем нашим, так сказать, «купеческим» достоинством. – Да и тот купец в Москве проживал, а я купец питерский. И, соответственно, Отечеством не торгуем! А даже наоборот. И скажите…

– Маня, – подсказала она мне свое имя.

– А скажите, Маня, – прижал я ее еще крепче к своей груди, – из-за чего он в вас бомбу зашвырнул, студентик этот (употребил я весьма русский – и потому, так сказать, непечатный эпитет)..?

– Так он не только в меня одну эту бомбу запустил! – возразила она мне и указала на своих «подружек». – Дуська, Нюрка, Надька, Катька, – перечислила она их всех. – И от них, не сомневайтесь, благодарность вы получите… хоть сейчас! Или? – засмеялась она глумливо, а «подружки» ее почему-то засмущались вдруг.

– Не сомневайся и ты, Маня, – заверил я ее – и глумливый смешок ее притушил, – благодарность от всех вас приму с удовольствием. – И подмигнул ее «подружкам»: мол, и до вас очередь дойдет – как только с Маней вашей разберусь. И спросил ее серьезно: – Но ты мне не ответила, зачем он в вас бомбу эту маскерадную бросил?

– На настоящую, видно, денег не хватило, – усмехнулась она. – Вот он ее из папье-маше и учудил. А что бросил, то, думаю, от неразделенной, отвергнутой нами любви!

– А что же вы все любовь-то его отвергли? – захохотал я. Барышни эти определенного сорта были. Влюбиться, конечно, в них можно. Но вот чтобы они любовь чью-то вдруг отвергли – не может такого быть! Профессия у них такая – нас любить.

– Так у него для Мани, – ответила она в стих и в рифму, – вошь в кармане! – И с достоинством продолжила: – А мы девки дорогие – рублик серебряный – и не один за любовь нашу надо выложить. – И взгляд ее в сторону студентика нырнул (мои «молодцы-приказчики» его по мостовой катали) – и окаменел. И сама она, как смерть, побелела.

И я свои глаза на студента скосил и понял, из-за чего она так побелела. Бомбу вторую она увидела. И как я раньше не понял, что не булыганом он витрину зеркальную разбил, чтобы потом бомбу свою бросить. Вторая бомба – и не маскерадная… лежала чуть ли не у наших ног.

Времени у меня от нее прикуривать не было, да и накурился я уже, так что я подошел и наклонился над ней – и потушил огонек ее запальный двумя пальцами, словно свечу поминальную по всем нам потушил; а потом спросил Маньку сурово:

– Так что, Маня, будем продолжать в маскерад играть – или все-таки скажем, из-за чего он свое бомбометание устроил?

Бомбометание это «студентик» им по одной простой причине устроил.

Конкуренция.

Ведь что купец Елистратов учудил, любезные мои читатели! Он свое заведение на самом Невском проспекте открыл.

На главном проспекте государства Российского, спросите вы меня недоуменно, открыть бордель – «Бордель у Мани» (так прозывалось в народе это заведение)?!

Не может такого быть!

Может, отвечу я вам, если в изящной упаковке это подать.

И подал, подлец. Золотом по черному бархату, над зеркальным таинством витрин вывел:

Мужская одежда от Мани

«Бутик» этот от Мани, скажу я вам в стихах и в рифму, покруче, чем от Армани был. И действительно там мужскую одежду продавали для господ офицеров и прочей благородной публики. И чтобы завлечь покупателей, там, вместо вертлявых приказчиков (поняли, наверное, рекламный ход купца Елистратова?), приказчицы были. Вот они, милые барышни, и обслуживали покупателей по полной, так сказать, программе. Обслуживали, естественно, при том непременном условии, если он, покупатель, не меньше, чем на… Ставлю многоточие, потому что не знаю, на какую сумму покупатель должен был потратиться, чтобы с барышней-приказчицей в примерочной уединиться.

Ход этот рекламный, разумеется, имел сногсшибательный успех. Оборот был колоссальный. На заднем дворе только успевали из Парижа подводы разгружать с товаром.

Ну и купец Елистратов остальным купцам стал поперек горла. Всю торговлю им порушил. Не выдерживали они конкуренцию с его «торговлей». И собрались они один раз в трактире – и удумали наехать, выражаясь современным языком, на купца Елистратова. Наняли бомбиста Родиона Карамазова. (Достоевский, замечу в скобках, потом в своих двух романах – «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» – этого «бомбиста» на двух своих литературных героев разделил – Родиона Раскольникова и Дмитрия Карамазова. Соединить в единое целое ему наше Ведомство не позволило. А вот у меня роман тринадцатый «Бомбист Каракозов и прочая бомбистская публика» уже в замыслах – и там я все в единое целое соединю. Тот роман будет о годах благословленных, освободительных – шестидесятых годах девятнадцатого века. Впрочем, мы отвлеклись. Продолжим.)

Родион все это дело по уму обделал, чтобы на купцов, заказчиков, в случае чего, подозрение не пало. В «бутик» этот, т. е. в «Бордель от Маньки», как простой покупатель пришел. Купил перчатки – и потребовал, чтобы его по полной программе обслужили. Разумеется, столь незначительную покупку «обслуживать» отказались. Обсмеяли с ног до головы и из «бутика» вышвырнули.

– Погодите у меня, – заорал он и пригрозил им кулаком, обтянутым только что купленной перчаткой, – я вам еще устрою. Пожалеете еще, что любовь мою отвергли.

И на следующий день им устроил. И все бы прошло гладко у него, если бы на его беду мимо не проходил в то время со своими людьми полковник Сизый Семен Иванович. Он к князю Павлу Петровичу спешил. Ведомство его как раз по соседству в Аничковом дворце располагалось.

Как он спас Маньку Мармеладову и ее «подружек» от верной смерти, вы уже знаете. А на его строгий вопрос: «Так что, Маня, будем продолжать в маскерад играть – или все-таки скажем, из-за чего он свое бомбометание устроил?» – она ему насмешливо ответила: «Родька, студентик этот, сам, наверное, не знает, зачем он эти бомбы в нас кинул, кто ему нашу смерть заказал? – и добавила лукаво: – Павла Петровича спросите. Он мастер такие ребусы разгадывать!» – «Так и я мастер, – засмеялся полковник, – и разгадал бы – да некогда!»

Впрочем, что тут разгадывать? Обычные разборки между русскими купцами. Только одна, конечно, закавыка. Купец Елистратов и Манька наша тоже по России, то бишь по Ведомству Павла Петровича числились. Но, согласитесь, не все же нам тайны в Истории Отечества разгадывать! Нам бы нашу Соловецкую тайну разгадать.