Текст книги "Симеон Сенатский. Роман второй"

Глава четвертая – сон сорок седьмой

Эта операция получила название «Комариное цоканье» и во всех военных учебниках по стратегии и тактике отмечена как блестящий пример наведения ужаса на противника малыми, комариными средствами.

И от этого комариного «цоканья» Европа в ужас пришла. Разумеется, это «цоканье» в нужное время и в нужном месте должно было произвесть.

Автор сей операции неизвестен.

Келер. Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»). М., 1907 г. с. 93

Как же, господин генерал, неизвестен? Автор «Комариного цоканья» граф Большов!

От экипажа требуется, чтобы он представлял такой вид, точно все его части срослись вместе, никакое сотрясение, никакие толчки не должны отзываться на нем. Когда карета опрокинется, то лак на некоторых местах непременно сотрется, но сам кузов или стенка должны выдержать это падение, как панцирь – легкий ружейный выстрел. Каждый экипаж должен быть поэтому так изготовлен, как если бы ему на каждом шагу угрожала катастрофа. Если фабрикант не в состоянии выполнить такой работы, то пусть тогда и не претендует на звание каретного мастера.

Князь С. П. Урусов. Книга о лошади. 1911 г. (Глава XIV «О езде в упряжи»)

Зябко гулок звук от конских копыт в утренней тишине и тревожен. А если он в тысячу кавалерийских копыт, то и грозен!

И невольно у проснувшегося от этого гулкого цоканья мысли такие же тревожные и грозные в голову лезут.

Куда это полк вдруг выступил?

Не на войну ли часом?

Непременно на войну!

Куда же еще в такую рань, если не на войну?!

И Конноградейскому полку приказано было выступить в четыре часа утра – и проехать по улицам петербургским под окнами посольств иностранных.

И полетели во все части света дипломатические депеши послов, перепуганных конногвардейским цоканьем!

Потом послам, конечно, разъяснили, что зря они перепугали себя и всю Европу. Полк Конной гвардии не на войну выступил. А что в такую рань, так путь до Соловков долог, а по холодку утреннему приятен.

Послы, как всегда, не поверили.

Зачем на Соловки полк послан?

Почему именно этот полк, а не пехотный, например, Измайловский?

И пришлось тогда государю императору нашему самому послам разъяснить: «С комарами воевать в конном строю сподручнее!»

Сию шутку по достоинству оценили у нас в России. Оценили ли в Европе? Вряд ли. Но это не важно. Важно то, что полгода послы от любого цоканья утреннего просыпались и в окна тревожно выглядывали: не полк ли какой еще кавалерийский в поход выступил? Если выступил, тогда точно – на войну!

А граф Большов в тот день, часом позже, с тишайшей предосторожностью, в отличие от Конногвардейского полка, из дома выехал на свое Соловецкое богомолье. И путь окольный выбрал через Тверскую губернию.

Карета у него была превосходная. За одну только разрисовку герба на карете живописцу Брулову было заплачено 200 рублей. Умолчу о всех остальных тратах. К тому же, дорогие мои читатели, если дорога дрянь и погода гнусная, то и в хорошей карете натерпишься.

Но с погодой графу повезла, да и дорога из Петербурга в Москву была превосходная. Пленные турки с англичанами после шестого года ее в порядок привели. И до Выдропужска он с большим удовольствием и комфортом доехал, коротая время за чтением французского романа или созерцая мирные дорожные пейзажи, бегущие за окном.

И после Выдропужска с ним ничего особенного не случилось. Правда, то место, где фельдъегерей злодеи жизни лишали, он с содроганием миновал.

«Хоть бы памятный знак поставили, ироды! – подумал осуждающе, но тут же вспомнил, что согласно его следственному Докладу фельдъегеря в доме корнета Ноздрева сгорели – там памятный знак им и поставлен. И вздохнул тяжко: – Мистификация сплошная, а не История! Вот и верь после всего этого летописцам и Карамзину».

При чем здесь, замечу, летописцы наши и Карамзин? Ведь сам же он руку приложил к Истории нашего Отечества! С него, графа, как говорится, и спрос. И с него, будьте уверены, спросят, и спросят строго. Но это так, к слову. Истины исторической ради. Продолжим описание дорожных приключений графа Большова.

Проехав с версту, успокоился, даже задремал и чуть поворот – проселочную дорогу, что вела в поместье князя Ростова, не проспал.

Но когда его карета с главного тракта Российской Империи Санкт-Петербург – Москва на дорогу эту съехала, охватила Мефодия Кирилловича необъяснимая тревога, а один придорожный куст его даже в ужас привел.

Что ему в том кусте померещилось?

Подумаешь, тенью кто-то вылетел из-под этого куста. Поди, птица какая большая или зверь какой – не разбойник же!

Но он пистолеты дорожные из шкатулки достал, курки взвел – и пожалел, что от конвоя отказался. Не хотел привлекать ничьего внимания, особенно – Павла Петровича. Уж точно бы тот, узнай – куда он едет, устроил бы ему дорожные приключения почище фельдъегерских! И никакой конвой бы не помог. И скажем откровенно, что Конногвардейский полк на Соловки для того был послан, чтобы Павла Петровича отвлечь, чтобы под шумок, так сказать, под утренний конногвардейский цокот выскользнуть незаметно из Петербурга.

И выскользнул ведь. И всего три версты оставалось ему проехать до княжеского поместья, как вдруг раздался ружейный выстрел!

Мефодий Кириллович выглянул из окна кареты – и настоящий ужас охватил его!

– Гони! – крикнул он кучеру диким голосом, а сам… спрятался в глубину кареты. Нет, чтобы, как Порфирий Петрович, точным выстрелами осадить разбойничий пыл злодеев.

Вот это место из моего романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса», где Порфирий Петрович этими выстрелами осадил злодеев. Привожу его потому, что поближе хочу познакомить не читавших тот роман с ним, нашим Великим Пророком – Порфирием Петровичем Тушиным, главным героем всех моих романов. Скоро, очень скоро ворвется он в наше повествование – и времени не будет у нас разъяснять, кто он и откуда, кто таков!

Разбойников было трое, а пистолетов два. Необходимо было проскочить раньше разбойников то место, где они намеревались перерезать им путь.

– Проскочим, будьте покойны, Порфирий Петрович, – угадал Селифан мысли капитана артиллерии в отставке.

А разбойники приближались все ближе и ближе. Уже были слышны их гортанные выкрики.

– Да стреляй же, Порфирий! – не выдержали нервы у Селифана.

Порфирий Петрович даже не шелохнулся. Плавно, не целясь, он нажал на курок пистолета, который держал в правой руке; потом положил его себе за спину и сказал громко Селифану:

– Заряжай!

– Да как же!..

– Заряжай, – повторил еще раз Порфирий Петрович и переложил из левой руки в правую руку второй пистолет.

Первым же выстрелом он угодил в грудь лошади первого разбойника, вырвавшегося чуть вперед, и она рухнула на скаку на бок, придавив собой седока. Остальные два разбойника даже не посмотрели в сторону своего упавшего товарища, и один из них прицелился в Порфирия Петровича – и выстрелил!

Пуля просвистела возле его щеки. Слава Богу, не попала ни в Селифана, ни в лошадей.

Вторым своим выстрелом Порфирий Петрович снес стрелявшему с головы мохнатую кавказскую шапку и, пожалуй, не только ее. Потерявший шапку взмахнул руками и, опрокинувшись на спину, вылетел из седла. Одна его нога застряла в стремени, а лошадь, метнувшись в сторону, понеслась по полю, волоча по снегу его разбойницкое тело.

Третий разбойник тут же осадил своего коня и повернул назад. Видно, наглядный урок, продемонстрированный Порфирием Петровичем только что двумя выстрелами, остудил его разбойничий пыл.

Вот как надо с разбойниками поступать, а не в глубину кареты прятаться, в бархат диванный вжиматься и с замиранием сердца слушать за своей спиной заливистый лай гончих псов!

Впрочем, может, и хорошо, что так вышло? Вдруг бы граф с перепугу попал в того, кто на дорогу выехал и ружье свое охотничье в воздух разрядил, приветствуя дорогого гостя.

Но не будем гадать. Время покажет, хорошо ли, плохо ли вышло, что граф не подстрелил того охотника на проселочной дороге. Ведь принял он его не за охотника, а за разбойника с большой дороги.

И чуть не убился, когда его карета опрокинулась с моста.

Слава Богу, что карета выдержала тот «легкий ружейный выстрел», о котором князь Урусов написал в своей книге. И сам он, выброшенный в окно, полетел в ров, выкопанный князем Николаем Андреевичем Ростовым по всем законам фортификации еще в прошлом, восемнадцатом веке.

За рвом, после смерти князя, должного присмотра не было, и он, когда-то выложенный гранитным камнем, зарос бурьяном и крапивой (гранитные плиты растащили по дворам окрестные крестьяне).

Это, наверное, и спасло графа.

Матерясь, он выбрался из рва – и побрел, как в бреду, к княжескому дворцу.

Глава пятая – сон восьмой

Перед дворцом, на огромном плацу, выметенном до последней снежинки, маршировала под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты рота солдат, одетых в форму времен царствования Елизаветы Петровны, – и сам князь Николай Андреевич Ростов, опершись на трость, строго наблюдал за всем этим военным великолепием.

Не спрашивая ничьего соизволения, он, выйдя в отставку, завел у себя войско числом до трех батальонов пехоты, т. е. целый полк!

Прослышав об этом, матушка императрица Екатерина Вторая только махнула рукой: «Не воевать же мне с ним, византийским императором? Мне бы с потешными сына моего справиться!»

Мудра была императрица матушка. Прилепив прозвище к князю Ростову – византийский император, она не только без единого выстрела справилась с князем, но и сына своего, Павла Петровича – гатчинского императора – укоротила, так сказать, до княжеского росточка: мол, не быть тебе, сын мой любезный, русским императором никогда!

Из князя – не в императоры, а… помните куда?

Сию материнскую шутку Павел не забыл. Первый его императорский Указ был о войске князя.

Распустить!

Князь Указ не исполнил.

Он и его матушку, Екатерину Вторую, за императрицу не признавал, а уж сына ее… тем более.

Но мудрым оказался и государь император Павел Ι.

«Что порох зазря тратить, русскую его Византию завоевать? Невелика будет прибыль, да и недосуг, – сказал он. – Нам Византию настоящую бы завоевать!»

Насмешку императорскую князь вряд ли бы стерпел, если бы узнал о ней.

Впрочем, все, что происходило за широким рвом, которым он окопал свое поместье, его мало интересовало. Время остановилось для князя на времени царствования дочери Петра Великого Елизаветы.

Был ли он сумасшедшим или старческий маразм был причиной всем его причудам?

Не знаю.

Маразматики и сумасшедшие, конечно, могут и в небо шар воздушный запустить, и всякие опыты с электричеством проделывать, а он их проделывал, и даже порох бездымный изобретал (пока, правда, безуспешно), но все-таки сдается мне, что ни сумасшедшим, ни маразматиком он не был, а просто играл в них.

Николай Rostov. «Фельдъегеря генералиссимуса»

Перед его гением понимаешь, как ты ничтожен. Но гений его из рода Божественного: не уничтожает, а воскрешает и возносит до высот горних!

Леонардо Да Винчи

Смею заявить, что эти слова были сказаны Леонардом о князе Николае Андреевиче Ростове, а от себя скажу, что гений его до сих пор не оценен человечеством. И не будем на это сетовать. Не доросли мы еще просто, чтобы понять разумом, что он свершил. Поэтому нам проще верить в чудеса и волшебство его творений, приписав ему сказочную силу Волшебника, чем поверить в гениальную силу его разума, с помощью которой он сотворил все свои необъяснимые до сих пор наукой Чудеса!

И в своем романе первом я написал следующее.

…вот ведь какая штука, господа читатели.

Привидениями они не были.

Почему же я так их обозвал, спросите вы меня?

Да потому, что привидения, как это не парадоксально, более привычнее, объяснимее, чем те существа (так я их назову), которыми населил дворец после своей смерти князь Ростов.

Мой приятель Василий попытался мне на пальцах, как говорится, объяснить, каким образом князь мог сотворить это чудо.

– Виртуальная реальность, что ли? – спросил я Ваську.

– Фу, – сказал мой «великий» физик, – пошлой виртуальностью тут и не воняет.

– А чем же?

– Дурак ты, Колька! – обиделся почему-то он на меня. – Тебя в такую тайну посвятили! А ты – «воняет»! – И он посмотрел на Катеньку: – И это он так о вас, представляете?

– Это ты сказал: воняет, – а не я! – обиделся в свою очередь и я. – И на этом Васькины объяснения закончились.

А сейчас я приведу другой наш с Васькой разговор, в котором он попытался научно и более детально объяснить мне это Чудо князя Ростова, но я все равно ничего не понял. Может, вы поймете?

Принцип вполне упорядочения эквивалентен (в обычной аксиоматике теории множеств) аксиоме выбора (мультипликативной аксиоме): каково бы ни было множество X непустых, попарно непересекающихся множеств, существует множество Y (называемое множеством выбора), которое содержит в точности по одному элементу из каждого множества, являющегося элементом X.

Эллиот Мендельсон. Введение в математическую логику. 1971 г., с. 17

Сразу же хочу сказать, что этот эпиграф из книжки американского математика с такой, откровенно говоря, музыкально-странной фамилией – Мендельсон – я перепечатал по настоятельной просьбе своего друга Васьки – «великого» моего физика, чтобы предварить описание нашего с ним «научного» разговора. Перепечатал тупо, так как в математике, как говаривал знакомый вам князь Ахтаров, я швах.

Разговор наш произошел у Васьки на даче. Мне приснились два очень странных сна за нумерами шесть и семь77
  Сны эти я обнародовать не буду. Еще чего доброго, в порнографии обвинят – да и за сумасшедшего примут. Скажу только, что приснилось мне, как библейский старец молился в келье убиенного им старца Симеона – и в то же самое время в гостинице города Кеми занимался любовью с Жаннет. Во как Бес меня закружил!


[Закрыть].

Я еще не знал, что сны эти от Беса, и приехал к своему другу, чтобы он научно объяснил мне их бесовщину.

И мы с ним на трезвую голову беседовали. Выпить нам Катенька – Катишь Безносова – не позволила.

– Зря, Васька, мы ее тогда в коляску посадили и в Москву отвезли! – сказала я в сердцах своему другу, когда она вышла из комнаты. – И зря ты ее у себя поселил.

– А что, – возмутился Васька, – посреди дороги бросить? – И ехидно улыбнулся: – Приказал бы, барин. Мигом и высадили! Что ж не приказали? Или другие какие виды на нее имели?

Я живо вспомнил, как месяц тому назад я с Катенькой лихо ехал в черной лаковой коляске по Ленинградскому шоссе (Васька у нас за кучера был). Встречные «Бумеры» и прочая автомобильная техника метров за сто притормаживали, чтобы получше разглядеть, нет, не нашу коляску, а Катеньку!

В своем простом белом платье, сшитом по тогдашней парижской моде, она была обворожительна – и стихийный эскорт из сотни автомобилей нас до самой Москвы сопроводил.

Наглые новые русские, сидящие в сих машинах, конечно, пытались сперва подшучивать и Катеньку к себе переманить, но она так их на своем превосходном французском отчитала, что они тут же сникли.

А тот усатый, что на английском свою ученость захотел показать, такой отпор от нее на английском получил, что сказал ей по-английски: «Извините, миледи. Я не знал. Еще раз извините!» – а нашего кучера Ваську по-русски спросил: «Давно ее высочество из Лондона к нам приехали? Инкогнито?» Нашу Катеньку он за английскую принцессу принял. Васька ему соответственно и ответил. «Ну, – замахнулся он на усатого кнутом, – проезжай! Нечего тут выспрашивать. Проезжай». И Катенька удостоила Ваську своим смехом. «Да пусть себе едет, как хочет, – сказала она ему по-французски и добавила по-русски: – Не строжничай!» – и еще веселей засмеялась. «Порядок во всем должен быть, Катерина Гавриловна, – обернулся Васька и посмотрел на Катеньку – и взгляд свой на ней задержал. – Порядок!» – И что есть мочи стеганул наших залетных. Залетные птицей-тройкой взвились и понеслись!

С того взгляда Васькиного, видно, у них все и пошло. Катенька от его взгляда притихла вдруг и до самой Москвы только на его спину, кучерскую, смотрела.

И после этого, наверное, у них далеко дело зашло, и я спросил его:

– Женится, что ли, вздумал? На ней, на фантоме?

– Никакой она не фантом!

– А кто же она тогда? Настоящая барышня из девятнадцатого века?

– Именно – барышня! Именно – из девятнадцатого века! И потому, как порядочный человек, я обязан на ней жениться.

– Ну ты даешь, Василий! – захохотал я. – Не замечал я у тебя такой джентльменской щепетильности. – Васька таким бабником был, что… Пардон. После этих моих слов он чуть морду мне не набил, так что умолчу, каким он бабником был до встречи с Катенькой.

– Вы обо мне, господа, говорите? – вошла Катенька к нам в комнату.

– Нет, Катерина Гавриловна, не о вас, – сказал я ей. – Хотя, конечно, – продолжил учтиво, – любой разговор Василий на вас сводит. Вот и сейчас, – посмотрел я на Ваську и тут же обратил свой взор на Катеньку: – Я попросил его объяснить некоторые странности в моем романе втором. – И повернулся к Ваське: – Скажи, возможно ли на самом деле это? – И сунул ему листки с текстом снов за нумерами шесть и семь.

Васька мои листки внимательно прочел – и книжку этого свадебного математика мне под нос сунул!

– Открой страницу семнадцатую, – сказал он мне, – и прочти, что он там об аксиоме выбора написал, а потом я тебя доходчиво объясню смысл этой аксиомы. – Я прочитал, и он пустился в свои пространные объяснения.

– Так вот, олух, слушай, что я тебе скажу, – начал он глумливо и наставительно, – о всех «странностях» твоего романа первого… вообще – и о твоих ахинейных снах романа твоего второго, в частности. А о Катерине Гавриловне, – посмотрел он на нее влюбленно и даже тон свой менторский сменил – и проговорил, подлец, будто в любви ей объяснился: – О Катеньке потом, отдельно. – И тут же язвительно продолжил: – Во-первых, ты, Колька, псих. Поэтому ты не по адресу обратился. Я не психиатр, а физик. И все же, раз ты здесь, а до Яхромы верст еще двадцать, то я тебя попробую «вылечить», хотя в твою тупую башку и трудно что-нибудь путное, кроме снов твоих, вдубасить.

Насчет Яхромы он потому сказал, что его дача возле Савеловской железной дороги стоит. Поезда день и ночь стены и окна – да, поди, и его умную башку сотрясают. И думаю, что так его мозги растрясли, что и ему до Яхромы (сумасшедший дом там, кто не знает) не мешало бы съездить. Платформа рядом – электричкой туда ему сподручней, чем мне, добраться: прямым ходом, без всяких пересадок. И я ему честно сказал:

– Прямым ходом до дурдома мы с тобой завтра поедем!

– Типун вам на язык, – ужаснулась Катенька. А Васька только усмехнулся:

– Так объяснять или нет?

– Объясняй, – сказал я ему вслух, а про себя подумал: «Что не пойму, на том свете объяснят!» – и был не далек от истины.

– Значит так, – заговорил он не так заносчиво. – Аксиома выбора, если обычными словами на нашем языке русских алкоголиков: множества эти – это два стакана (один – с водкой, а другой – с пивом) … бездонных, – добавил мечтательно и спросил: – Что будет, если мы их, родимых, из этих стаканов в третий, бездонный, перельем?

– Один стакан с ершом останется! – почему-то возмутился я. – Зачем же их переливать?

– Но меньше ведь их от этого нашего переливания не станет.

– Ну, а дальше что?

– Как что? – усмехнулся он. – Из двух этих множеств – водки и пива – третье множество образуется – ерш. И доказывать не надо – аксиома!

– Ну, а дальше? – еще раз повторил я тупо свой вопрос.

– А дальше самое интересное начинается, будто мы на самом деле этого математического «ерша» выпили. Теоремка есть одна, которую с помощью аксиомы этой доказали. По этой теореме вот из них (взял он в руки яблоко и разрезал его на пять равных долек), можно, определенным образом перемещая их в пространстве, два яблока получить. Понял, из одного яблока – два?

– Но чуток поменьше! – ехидно добавил я.

– Да нет, такие же, как и первое – один к одному.

– Ну и что дальше?

– А то, что вслед за математикой физика идет. Что они, трезвые математики, вроде бы просто так, исключительно из своего любопытства праздного выдумали, мы, грубые и практичные физики, и потому вечно пьяные, осуществим. И не в воображении, а на самом деле из одного яблока два получим – и копиями они первого не будут. Подлинники!

– Так ты хочешь сказать, что этот библейский старик… и Катенька… и все остальные!

– Вот именно, Колян, это я хочу в твою глупую башку вдолбить!

– Но каким образом князь Ростов Николай Андреевич это сделал?

– А почем я знаю? Я там у него во дворце только его сантехнику чинил, – засмеялся Васька, – только в ней и разобрался. – И он махнул рукой: – Ладно. Идем спать, поздно уже.

«При чем тут сантехника? – подумал я. – Ты же не сантехнику, а парусную комнату чинил!»

– Спать, спать, – похлопал по моему плечу Васька. – О княжеской сантехнике как-нибудь в другой раз расскажу.

На даче спят. В саду, до пят

Подветренном, кипят лохмотья.

Как флот в трехъярусном полете,

Деревьев паруса кипят…

…Льет дождь. Я вижу сон: я взят

обратно в ад, где все в комплоте…

…Льет дождь. Мне снится: из ребят

Я взят в науку к исполину,

И сплю под шум, месящий глину,

Как только в раннем детстве спят…

…Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.

Усни, баллада, спи, былина,

Как только в раннем детстве спят.

1930

Борис Пастернак. Вторая баллада

Я проснулся посреди ночи.

На улице шел дождь. Он и разбудил меня, хлестанув при очередном порыве ветра по крыше мансарды, словно дерево хлестануло своими ветками и листвой. И под его, то стихающий, то нарастающий шелест, я стал мучительно вспоминать свой сон восьмой, но как ни старался, он все дальше и дальше уходил, убегал от меня.

– Ну что, – вдруг спросил меня кто-то, – вспомнил наш сон? – От неожиданности я вздрогнул и тут же вспомнил, нет, не свой сон, а этот голос спросившего меня человека. И самого его я узнал, сидящего напротив меня на кровати.

Еще бы мне не узнать! Ведь это был я, словно отраженный в зеркале.

– Да нет, не в зеркале, – тут же поправил он меня, т. е. я сам себя поправил. – Хотя, конечно, в сумасшедшем зазеркалье оказался я… или… ты, – добавил неуверенно он (я? – черт его знает!). – До Яхромы не двадцать верст, как Васька говорит, а… за стенкой. – И он постучал по скошенной стене мансарды: – Ау, психи, как вы там?

– Не ори, – сказал я своему отражению, – Ваську с Катей разбудишь!

– Ишь, чего возомнил – я твое отражение. Это ты мое отражение. И сон наш не помнишь – и все прочее. Так что слушай и запоминай!

– Что я не помню? Что за «прочее» я не помню? Говори!

– Скажу, но потом. Сон сперва расскажу, а то забуду. Память, сам знаешь, какая у нас – дырявая. Включи лучше компьютер и записывай.

– А сам что… не можешь?

– Не могу. Я по твою сторону зеркала нахожусь. Когда ты на моей стороне окажешься, я буду записывать, а ты диктовать.

– Мудрено говоришь, – засмеялся я. – Может, и про аксиому выбора мне расскажешь?

– Васька сам олух. Ему только сантехником у князя Ростова работать. Князь без этой аксиомы обошелся.

И я, тут вы не сомневайтесь, закричал что есть мочи:

– Включай компьютер и записывай! – И, разумеется, от своего крика проснулся. – Надо же такому присниться, – сказал я вслух.

– А ты все-таки включи и записывай, – услышал я собственный шепот.

Я включил компьютер – и стал записывать свой «шепот» под стихающий шелест ночного дождя.

Сон девятый

– Ну что, – сказал мне Павел Петрович, когда мы все поднялись по винтовой лестнице из комнаты воздушного шара на круглую площадку, что была на крыше, – давайте прощаться! – И он крепко обнял меня и троекратно расцеловал. – Вы мне доставили неизъяснимое удовольствие. И не расстраивайтесь. Вы все в нашей истории поняли, кроме одного. Почему я над вами хохотал! – И, нет, он не захохотал, а крепко пожал мою руку. – Прощайте, не поминайте лихом.

На круглой площадке гулял ветер. Воздушный шар, на котором они собирались улететь, упруго звенел над нашими головами. И небо было ясное, бездонное.

– Пора! – сказала княгиня Вера. – Прощайте.

– Можно я вас поцелую? – спросил я ее.

– Конечно, можно, – расхохоталась Прасковья Ивановна. – Но только всех – и Мари! – И обернулась к Марии Балконской: – Он, конечно, проказник – и такие глупости невообразимые про нас с тобой написал, но мы простим ему это!

– Я вымараю! – поспешно выкрикнул я. – Обязательно.

– А вот этого делать не надо, – подошла ко мне Мария и поцеловала в губы. – Прощайте!

– Почему? – растерялся я то ли от ее поцелуя, то ли от того, что она сказала.

– Обещайте, что не вымараете!

– Обещаю! Но почему?

– Экий вы глупый, – сказала мне Прасковья Ивановна – и поцеловала меня в лоб как маленького.

– Прощайте-прощайте! – пожал я руку Христофору Карловичу и князю Андрею. – И все-таки, – подошел я к княгине Вере, к моему доброму ангелу-хранителю, – я так и не узнал, как… – И я не смог продолжить, ком застрял у меня в горле, слезы навернулись на глаза.

– О князе Николае Андреевиче вы хотели спросить? – сказал за нее Павел Петрович, потому что и княгиня Вера тоже не могла говорить. – Так вы же сами знаете! Или я вам до того места роман ваш второй не дал досмотреть? Ничего, досмотрите. Я вам обещаю! – И они по лесенке стали подниматься в корзину воздушного шара.

– А целоваться не будем, – сказала княгиня Вера и решительно заявила: – Еще будет у нас повод свидеться!

– Рубите канат! – крикнул мне Павел Петрович.

Я перерубил – и воздушный шар медленно стал подниматься в небо.

Долго я смотрел, как удаляется он от меня. Наконец он превратился в черную точку – и слился с небом.

– Боже! – испугался вдруг я. – Как же теперь из дворца выберусь? – И даже от страха зажмурил глаза.

Когда я их открыл – еще больше испугался. Никакого дворца уже не было. Я стоял посредине ромашкового поля – и прямо ко мне бежала девушка в белом платье.

– Кати… Катерина Гавриловна! – сказал я ей, когда она чуть ли не налетела на меня. – Они улетели. Вы опоздали.

– Да, – посмотрела она на меня растерянно, – улетели? Почему без меня?

– Не знаю!

– А откуда вы меня знаете? – вдруг удивилась Катишь.

Да, это была она. Почему я ее узнал, я ей не ответил. По полю за ней широким своим шагом летела Лизи, выбрасывая перед собой зонтик – и сабельно и беспощадно им на своем пути срубая ромашкам головы!

– Бежим, – взял я Катерину Гавриловну за руку, – мы еще успеем их догнать. Видите мой экипаж?

– Вижу, – ответила она, и мы с ней побежали к коляске, стоявшей на краю ромашкового поля. Лизи устремилась за нами!

Мы успели добежать раньше нее. Я помог Катерине Гавриловне сесть в коляску, потом сам в нее вскочил.

– Позвольте! – стала взбираться в коляску и Лизи.

– Нет, не позволю, – уперся я ногой в эту, да простит меня читатель, английскую мужскую грудь – и вытолкнул его из коляски – опрокинул на землю!

Что это была действительно английская мужская грудь, не сомневайтесь. Уж этого мне не знать! И чтобы и у вас на этот счет никаких сомнений не было, скажу. Лизи – эту тощую английскую селедку, эту гувернантку… я полностью, как говорится, от ее плешивой головы, облитой дегтем, до его ног, что сейчас он задрал неприлично к небу, – выдумал. Изменил своему принципу (никаких литературных персонажей – только подлинные) – и вот он лежал поверженный на землю нашу – лежала в пыли эта аглицкий бестия! И забудем его, будто его и не было.

– Васька, трогай! – крикнул я своему другу. Он у меня сегодня был за кучера. Василий, естественно, посмотрел на Катеньку – сахарную московскую барышню. Облизнулся – и спросил:

– Куда, барин?

– А куда Катерина Гавриловна прикажет, туда и поедем!

– В Москву, – приказала Катенька – и засмеялась. И под ее звонкий фарфоровый колокольчик мы понеслись в Москву.

Нет, это не сон за номером восемь, а окончание моего романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса».

Плац, после смерти старого князя, Прасковья Ивановна – жена князя Андрея – велела ромашками засеять. Посреди этого громадного ромашкового поля графа и нашли.

– Что с вами случилось, граф? – спросили его, когда он очнулся.

– Разбойники! – закричал он в ответ. – Разбойники! – Соскочил с кровати и попытался бежать. Его насилу опять в кровать уложили.

– Разбойники! – опять выкрикнул он.

– Да какие же мы разбойники? – наконец, поняли они, что граф принял их за разбойников. – В наших краях отродясь разбойников не было.

– Не было? А кто в пятом годе двадцать пять фельдъегерей зарезал? – закричал на них граф.

– У него горячка, – ласково посмотрела Прасковья Ивановна на графа и спросила с тревогой Христофор Карлович: – Когда же доктор придет? Вы послали за ним?

– Павел Петрович пошел, – ответил спокойно Христофор Карлович. – С минуту на минуту будут.

– Павел Петрович? – в еще большее волнение пришел граф. – Какой Павел Петрович?

– Наш управляющий, – ответила ему Прасковья Ивановна. – Павел Петрович Чичиков. Вы его должны помнить.

– Помнить, помнить, – быстро заговорил граф Большов, – я должен его помнить. Да, конечно, – сказал уверенно, – я вспомнил. Я вспомнил все! – добавил твердо, хотя вряд ли он вспомнил все. Это просто невозможно. Уж Павел Петрович, думаю, постарался, что бы память у него отбило крепко накрепко, капитально.

Разумеется, и полет его из кареты в ров тому поспособствовал. Но Павел Петрович Чичиков, он же князь R, не доверял случаю – все делал сам! К тому же, замечу, он эти случаи, как правило, сам же и создавал.

Прерву на мгновение свое повествование и поясню для не читавших мой роман первый «Фельдъегеря генералиссимуса», что князь R был в тысяча восемьсот втором году внедрен, выражаясь языком нынешних Ведомств, в дом старого князя Ростова. Для чего внедрен, говорить не буду. А кем внедрен, сейчас вы узнаете, прочитав главу из романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса», которую написал сам Павел Петрович, точнее – он диктовал, а я записывал его воспоминания, полет его свободной мысли: у него, то бишь у его привидения, была прескверная привычка, я потом у него ее перенял, в комментарии пускаться. Причем, он в свои комментарии без предупреждения пускался, а потом выговаривал мне строго, если я его, так сказать, растекание мысли по древу романа в роман вставлял.

– Так предупреждать надо, – огрызнулся я ему как-то раз, – где у вас текст романа, а где ваша отсебятина!

– «Отсебятина»? – возмутился он. – Это вы в моем романе отсебятина. Впрочем, записывайте за мной все. Я потом сам отберу зерна от плевел.

Отобрать, к моему счастью, ему не пришлось – все его комментарии в том романе остались. В этой главе они у меня курсивом набраны, хотя надо бы наоборот – тест курсивом, а его комментарии – крупным. Столь они значительны и, я бы сказал, поучительны.

И скажу сразу. Я проверил по историческим источникам – и могу заверить вас, что все, что он мне надиктовал, правда… за редким исключением. Есть там некоторые неточности, но, сами понимаете, столько лет прошло: что-то он мог забыть, что-то перепутать, что-то просто упустить. Не без того, что-то мог и утаить. Ведь некоторые вещи до сих пор под грифом «совершенной секретности».