Текст книги "Симеон Сенатский. Роман второй"

С того света на этот ехать – не котомки шить!

А. В. Суворов

В тот день четверг был!

По заведенному старым князем обычаю за обеденным столом восковые персоны присутствовали.

– Кто именно, кого князь Николай Андреевич приказал выкатить, я уже не помню, – сказал Чичиков. – Да это и несущественно. Конечно, можно нафантазировать, чтобы, как принято у вас, у писателей, некий тайный смысл обеду этому придать. Через них, восковых кукол, идею некую высказать. Но не напрямую, не в лоб т. е., а окольно, тонко, аллегорически. Так ведь не было смысла никакого… в этих восковых персонах! Каприз один княжеский, самодурство одно – как и с этим стулом иудиным. Ишь, Христос нашелся. Христос на тайной вечерне своим ученикам о предательстве поведал. А у нас обыкновенный обед средь бела дня! Кстати, на иудин стул он своего сына, князя Андрея, посадил. Я это к тому, что не я один на этом стуле сиживал. Почти все. И Христофор Карлович этого стула удостаивался!

– А его зачем вы упомянули?

– Просто к слову пришлось.

Из живых, так сказать, персонажей присутствовали: я – покорный ваш слуга – Павел Петрович Чичиков, Бенкендорф Христофор Карлович, полковник Синяков и, разумеется, старый князь и его сын – князь Андрей.

И княгиня Вера своим присутствием обед этот удостоила.

– Честно скажу, сам я ее на этом обеде не видел, – заметил Чичиков. – Видели другие. Я не возражаю. Видели – так видели. Может, и была она на том обеде. Сына пришла защищать.

– Павел Петрович! – обернулся ко мне старый князь. Я подле него, по правую его руку, сидел. Своего секретаря он между двух братьев Орловых посадил. Они бумагу государыне-матушке Екатерине Второй сочиняли.

– Помните, по какому случаю они эту бумагу сочиняли? – спросил меня надменно Чичиков – и тут же за меня ответил: – Государя императора, мужа ее, задушили – вот и оправдывались. В помощники Христофора Карловича старый князь им и определил – слог их пьяный править. Убедительно у Бенкендорфа это получалось. Любую мерзость так мог отредактировать, обелить, что хоть в святые записывай!

– А вы говорите, что без аллегорий восковых, без тонких намеков вы этот обед описывать будете, – насмешливо сказал я ему.

– А какой же тут тонкий намек? Я ему, что называется, в лоб, ироду. Сказочнику этому остзейскому! Вам же его сказки и аукнулись. Прибалтика чья нынче? Наша ли? То-то и оно. А смеетесь: «Аллегории восковые»! Он без аллегорий нам под дых бил. Мы еще к нему вернемся.

– Павел Петрович! – недовольно сказал еще раз старый князь. – Ты на кого засмотрелся?

– Что вы, ваша светлость, – ответил я почтительно, – как можно? Задумался просто на мгновение. Я вас внимательно, ваша светлость, слушаю. Я даже больше скажу! Я вас внимаю, ваша светлость. – В общем, подпустил подобострастия. Благородно, правда. Исключительно из уважения к его преклонному возрасту, а не из-за его княжеского титула и богатства. Титулом и я мог бы похвастать. А вот богатством пока нет.

– А сын мой, Павел Петрович, не слушает меня, не внимает! – с неподдельной горечью обратился ко мне князь Николай Андреевич. – Ишь, что выдумал! В гусары просит его определить. Вообрази, он – гусар!

Я тут же вообразил – и смешок в своей груди задержал. Но все же не выдержал – и расхохотался. Уж очень смешон в моем воображении князь Андрей был. Мужик мужиком – а в гусарских шнурках и в прочих гусарских прелестях – и на гнедом скакуне!

– Вот, видишь, – обратился к своему сыну старый князь, – люди смеются!

– Да, конечно, – подтвердил я его слова, – смешно. Он своим… телом коня своего к земле придавит! В тяжелую кавалерию… куда ни шло, – добавил я добродушно и присовокупил с воодушевлением: – В кавалергарды!

– Так он не хочет, – выкрикнул старый князь, – в кавалергарды! По этому случаю я бы полк еще один, кавалерийский, завел. А он втемяшил в свою голову: в гусары хочу. Посоветуй, Павел Петрович, что мне с ним делать?

– Что ж вам посоветовать, – хитро улыбнулся я старому князю, – я и не знаю даже! – Я отлично понимал, что князь Николай Андреевич приглашает меня сыграть с ним и с его сыном в какую-то игру. Но вот в какую? В веселые игры старый князь играть не любил. Предпочитал в насмешливые. Слава Богу, в очередную его игру нам не пришлось сыграть. В столовой зале появился дежурный офицер, подошел к старому князю, что-то прошептал ему на ухо и отдал листок, сложенный вдвое.

Князь листок тот развернул, прочел сначала про себя, а потом – вслух.

.

Ваша светлость!

С того света на этот ехать – не котомки шить!

Соблаговолите меня принять. Я вас научу этому.

Генерал Воров

Как он это прочел, так у меня в груди сердце похолодело, но виду я не подал.

– Узнаешь руку? – протянул мне листок старый князь.

– Нет, – ответил я ему.

– А я узнаю! – закричал он. – Где, говоришь, этот генерал, – обернулся к дежурному офицеру, – возле шлагбаума? Пропустить – и к нам сюда в столовую залу привести.

Офицер вышел из столовой залы исполнять распоряжение князя, а я, нет, не сразу – сразу говорить я не осмелился.

– Ваша светлость, – сказал я тихо, – а стоило ли этого генерала к нам сюда пускать? По записке его видно, что с большими амбициями генерал. Вот и ехал бы он своей дорогой. Как бы чего у вас с ним не вышло! Не спустите же вы ему, ваша светлость, эту его записку дерзновенную! Не лучше ли… прогнать его сразу. Еще не поздно. Заворотить его от нашего шлагбаума – и вся недолга.

– А что ты так об этом генерале печешься, Павел Петрович? Знакомый он твой, что ли?

Я лишь пожал плечами. Врать старому князю не захотел, а говорить правду не имел права. Правда не простая была, а государственная, а они, такие правды, под грифом «совершенной секретности» находятся. Вот почему ничего не стал я ему говорить.

– Ну и молчи! Я сам с ним разберусь, – гневно посмотрел на меня князь Ростов Николай Андреевич. – Я-то его преотлично знаю.

Все недоуменно посмотрели на нас, даже восковые персоны: из-за чего это мы с князем Ростовым вдруг ссориться стали? Неужели из-за этого генерала Ворова?

Да кто он таков, чтобы из-за него нам ссориться?!

Вот какое недоумение повисло в воздухе над обеденным столом!

Только слышно было, как челюсти у Бенкендорфа хрустают. Сей секретарь сделал вид, что никакого дела ему нет… ни до нашей ссоры, ни до генерала Ворова!

И я посмотрел Христофору Карловичу прямо в глаза. И глаза его в тарелку с супом юркнули. Потом из супа вынырнули, масляными стали – и за стеклами его очков притаились. Я брезгливо отвел от них свой взгляд.

– Так ты не передумал, князь Андрей, – возобновил свой разговор с сыном князь Николай Андреевич, – в гусары идти?

– Нет, батюшка, не передумал! – твердо ответил юный князь.

– Что ж, – выкрикнул гневно его батюшка, – пеняй на себя! Гусар ради тебя я заводить не буду. Без надобности они нам. Черкесы есть. Я правильно говорю, Петр Владимирович? – спросил он полковника Синякова. – Без надобности они нам? А?

– Верно, ваша светлость! – ответил полковник Синяков. – Не нужны они нам. Толку никакого – одно распутство. Вот корнет Ноздрев! Помните, наверное. Через него наш прежний управляющий…

– Помним, Петр Владимирович, – перебил его старый князь и обратился к сыну: – Соблаговолите встать!

Юный князь встал и пошел вон из столовой залы.

– Вернитесь, – сказал ему в спину князь Николай Андреевич. – Я вас не отпускал.

Князь Андрей остановился – и вдруг предерзко отцу своему заявил:

– Я в вашей воле, батюшка, но даже если бы вы и завели специально для меня своих гусар, я бы отказался! Вырос – и в настоящих гусарах, а не в игрушечных служить хочу!

Сей выпад юного князя, разумеется, возмутил всех. Особенно полковника Синякова.

– В игрушечных? – воскликнул полковник. – Да как вы смеете, молодой человек, так говорить! Мы… – оборвал он все пуговицы на вороте своего мундира, чтоб не задохнуться. – Мы… меня, боевого офицера… игрушечным!.. Ваша светлость, позвольте мне уйти!

– Простите, Петр Владимирович, – опомнился юный князь. – Я не вас имел в виду! Ради Бога, простите, – подбежал он к полковнику. – Но я, как и вы, хочу еще послужить Отечеству. А потом, я согласен, в полк ваш записаться. Но, вы сами понимаете, мне хочется в настоящих сражениях принять участие. Пороха, как вы говорили, понюхать! – И слезы брызнули из его глаз.

– Ну-ну, – расчувствовался и полковник Синяков. – Еще понюхаете пороха. Надышитесь! – добавил с воодушевлением. – Я на вас не в обиде. Ваша светлость, а может… отпустить его в гусары?

– Нет, – твердо ответил старый князь. – К таким генералам… как генерал Воров… я его не отпущу. Они с того света на этот едут, а вместо себя на тот свет вот таких, как мой сын, посылают. Василий! – вдруг подозвал он к себе одного из своих официантов. – Распорядись, голубчик, Орлова Гришку убрать и стул на его место для князя поставить. А твое место, – обратился он к своему сыну, – генерал Воров займет.

Боже мой! Вы не представляете, как сердце в моей груди заколотилось от этих слов князя Ростова. Но я промолчал. Вынужден был промолчать.

– Несправедливо это! – вдруг услышали мы все голос княгини Веры.

– Что несправедливо, душа моя? – спросил ее старый князь.

– Сам знаешь – что!

– Да, конечно, – ответил князь Николай Андреевич. – Василий, обоих Орловых убрать! Душегубов этих.

– Вот как он ее слова истолковал! – воскликнул Павел Петрович. – В роман это не вставляйте. – И он продолжил, так сказать, свой комментарий: – Конечно, княгиня Вера совсем иное имела ввиду. Несправедливо было – Александра Васильевича на иудин стул усадить! Но князь ее уже не слушал. Его, что называется, понесло. Орловых убрали. Стул князю Андрею поставили. Христофор Карлович тут же заметил князю, что некомплект вышел. Князь согласился с нашим математиком остзейским. Еще одну восковую персону выкатили. Царя Петра Алексеевича! «Ну, – подумал я, – представление старый князь затеял нешуточное, раз приказал Петра Великого из чулана вытащить!» И все застыли в ожидании. Кроме меня, разумеется. Я лихорадочно стал прикидывать, как из-под удара Александра Васильевича вывести? Скажу откровенно, ничего не придумал. «Ладно, – махнул, как говорится, на все это рукой, – как-нибудь сообразим. Да и Александр Васильевич не лыком шит. Должный отпор мы с ним князю Ростову дадим с Божьей помощью». А все же в голове моей сверлило, что он еще, драматург наш, удумает, выкинет? Мы об этом с государем и Александром Васильевичем еще тогда гадали!

– Когда «тогда»? – спросил я Чичикова насмешливо.

– А вот тогда – в 1800 году, в мае месяце. Под рукой у нас, как у вашего писателя, пророков не было. Самим до всего приходилось доходить. И вот пришлось мне на ходу импровизировать. Впрочем, вернемся к роману.

– Один момент! – остановил я его. – Так вас для этого сюда государь заслал?

– Для этого, для этого, – торопливо ответил Чичиков. – Нам некогда. В столовую залу быстрым своим шагом Александр Васильевич вошел! – Глаза у Чичикова горели, весь он был возбужден, будто не двести лет тому назад, а в сию секунду в столовую залу вошел Александр Васильевич Суворов!

И навстречу ему вышел из-за стола князь Николай Андреевич Ростов.

– Как там, Сашка, – спросил он Суворова, – научились на том свете котомки шить?

– Нет, не научились, – ответил Александр Васильевич. – На этот свет меня отправили, ваша светлость, у тебя поучиться. Научишь?

– Научу! – И старый князь взял генералиссимуса за руки и подвел к столу. – Садись, дорогой гость.

Александр Васильевич подозрительно посмотрел на иудин стул – да и было сел на него!

Князь из-под него этот стул ногой своей выбил – и упал бы со всего размаху на пол Суворов, если бы старый князь его не поддержал.

– Вот мой первый урок! – заявил он генералиссимусу.

– Что сим действием (выбиванием стула из-под Александра Васильевича) князь хотел сказать, не ведаю. Замечу только, что Суворов его отлично понял. Видно, так они в молодости своей друг над другом шутили. Может, князь хотел его испытать? Проверить? Не самозванец ли Александр Васильевич? Записка, конечно, его почерком была написана. Буковки в сей записке штыковые были, словно и не буковки они вовсе, а чудо-богатыри его в атаку штыковую идут! Но свободно… его руку могли подделать. В общем, стул он из-под него выбил. «Я сам здесь сяду, – сказал князь. – А тебя на свое место усажу. Со знакомцем твоим, протеже! С Павлом Петровичем Чичиковым!» – «С Чичиковым? – удивился Суворов. – Что-то не припомню. Хотя… – заколебался он. – Знал я одного Чичикова. Государь меня с ним познакомил. Мельком, между делом!» Верите, – захохотал Павел Петрович, – с превеликим трудом я удержался от смеха. Такое вдруг лицо постное у старого князя стало. Недоуменное. В толк все никак он не мог войти, зачем меня Александр Васильевич со всеми, как говорится, потрохами выдал?

– И правда – зачем? – ехидно спросил я.

– Видите ли, – не сразу ответил он мне, – в чем дело, молодой человек! Князь о моей секретной миссии в письме рекомендательном Александром Васильевичем, разумеется, не был извещен, но все-таки из этого письма князь мог для себе вывести, что я ему в управляющие не просто так, как сейчас говорят, внедрен. Вот это место в письме. – И Павел Петрович зачитал мне его: – «С отцом его покойным, Петром Михайловичем, я знаком еще с пугачевских времен. Вместе с ним в степях яицких злодея этого вылавливали. И он, как ты знаешь, ловчее в этом деле меня оказался. Вот и сын его таков! Любого злодея, супостата выловит…» Ну, поняли? – вкрадчиво улыбнулся Чичиков.

– И что, – усмехнулся я, – выловили? Разоблачили?

– Выловил, но не разоблачил! – захохотал Павел Петрович. – Он мне под рукой, как говорится, был нужен.

– И кто же был этим злодеем? Христофор Карлович?

– Заметьте, – вдруг он выкрикнул ехидно, но и с некоторой дрожью в голосе. – Я вам этого не говорил. Злодеев, – добавил он устало, – больше, чем мы думали, оказалось. До сих пор ловим – и все не выловим! – И он растворился в воздухе.

– Ну так что, продолжим описание обеда? – спросил я его, когда он через двадцать минут вновь соткался из… черт знает чего! А ведь ангелом, правда без крыльев, под самым потолком парил – и с этого потолка спросил удивленно:

– Зачем обед этот дальше описывать? – И надменно продолжил: – Собственно говоря, когда Суворов в столовой зале объявился, мы уже отобедали. Князь приказал официантам генералиссимусу щи подать, а потом гречневую кашу с молоком да кружку с квасом. Полководец наш великий прост был в еде – и это все быстро умял. И князь его тотчас в кабинет свой увел! Все и разошлись, как говорится, по своим углам… несолоно хлебавши! – добавил он глумливо. – Все ведь ожидали невообразимого! Как же? Сам генералиссимус к князю пожаловал! Откуда? С того света? Живой? Не может быть! Словом, недоумение большое у всех было. Разумеется, я мог его разъяснить. Но меня не спрашивали. Наоборот! Как прокаженного все бочком обходили. Лишь Христофор Карлович ко мне в комнату потом заглянул. Нет, он не за разъяснениями ко мне зашел насчет нашего генералиссимуса. У него ко мне другой интерес возник. Но об этом позже. К тому же, я вижу, вы мне до сих пор не верите. В чем-то уличить меня хотите. Поэтому я, так сказать, буду документально точен. Теперь я не разговоры буду с вами вести, а документы предъявлять. Уж им-то, думаю, должны поверить. И вот вам мой первый документ! Возьмите его в книжном шкафу.

– В каком?

– В первом – от двери. На третьей полке снизу, видите Плутарха?

– Вижу.

– Так возьмите его и откройте на сто первой странице. Там мой документ первый!

Я взял книгу, открыл ее на сто первой странице, потом стал перелистывать ее от корки до корки, даже потряс ее корешком вверх, чтобы этот документ из нее вытряхнуть.

– Что – нет? – спросил меня спокойно Павел Петрович и воскликнул: – Я так и знал! Уничтожил он его.

– Кто уничтожил?

– Неважно кто. Важно, что уничтожил! – выкрикнул он победно. – Не знал злодей, что у меня на сей документ копия осталась. – И он с потолка кинул мне листок, сложенный самолетиком. Самолетиком листок покружил в воздухе и на стол ко мне спланировал. Я его развернул, разгладил.

– Перепишите его в качестве эпиграфа к следующей главе, а после я дам необходимые пояснения к сему документу. – захохотал Павел Петрович – и опять исчез. – До завтра, – лукаво сказал на прощанье.

Документ сей я приводить не буду. Документ большой и лживый. Фальшивка, одним словом, как почти все в его «Матрене».

А в своей книге «Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»)» генерал Келер вот что о нем и его «Матрене» написал.

Эта многоходовая операция получила название «Матрена». Блестяще задуманная в 1800 году – она в 1805 году была так же блестяще завершена.

В силу ее высочайшей секретности само название этой операции было засекречено, – да так, что даже Александр Васильевич Суворов не знал его. Название знало только два лица: государь наш император Павел Петрович и князь R, давший ей это имя, разработавший и непосредственно руководивший этой операцией.

Соединив казалось бы несоединимое: придорожный, пардон, бордель с дворцом княжеским и даже дворцом царским; тонкую дипломатическую игру с игрой карточной, к тому же шулерской, – сюжет для своей «Пиковой дамы» Пушкин оттуда взял, сославшись, правда, на графа Сен-Жермена (куда сему графу, замечу в скобках, до нашего князя: в пух и прах сей граф продулся бы ему, если бы сел с ним играть!); некое лошадиное пойло с дуэльным шампанским известного бретера и ловеласа Бутурлина – и пр., и пр., и пр., – одним словом, таким коктейлем зверским первейших в нашем деле игроков, англичан, напоил, что похмелье у них было тяжким, господа!

И с ним решил тягаться граф Большов?!

Легко еще отделался. Доктор даже удивился:

– С моста в ров свалиться – и ни одного ушиба? А что нервы шалят, так они у всех шалят! Век такой. На воды съездите, граф.

– Так некогда, доктор, – возразил Мефодий Кириллович. – Отечеству служим!

– Ну не знаю, голубчик, – несказанно удивился доктор. Он был из немцев – и ему было в удивление, как это некогда? И сказал резонно: – Все мы служим. А все же здоровье надо поберечь, если не хотите для себя, так для Отечества поберегите его.

– Поберегу, – согласился граф. И действительно, кому он больной нужен?

К вечеру Мефодию Кирилловичу полегчало. Жар прошел – и мысли его потекли спокойно и размеренно.

Собственно говоря, ничего страшного не произошло. Обычное дело – лошади понесли, а кучер, экий болван, не справился – и опрокинул карету с моста.

– Эй, кто там! – крикнул громко.

– Что изволите, барин? – вошел в комнату лакей.

– Карета цела?

– Целехонька! Лак немного поцарапался, а так цела.

– А лошади?

– И лошади целы. Кучер только, Царствие ему Небесное. А слуга Ваш ничего. Ногу всего лишь вывихнул. Да доктор ему ее уже вправил, но велел полежать.

– Ступай! Нет, постой. Управляющий ваш где?

– На охоте, где же еще ему быть? К ужину вернется.

– А ужин когда?

– А в гонг ударят, тогда и ужин!

– Экий ты бестолковый. А в гонг когда ударят?

– Девять раз часы пробьют – в гонг и ударят.

Граф посмотрел на часы. Было без четверти восемь, и он велел одеваться.

В столовую залу он вошел прихрамывая. Все-таки растянул правую ногу, а доктор не углядел. Так-то они, доктора, Отечеству служат! Больше о своем здоровье пекутся – печься о чужом здоровье им некогда.

– Мефодий Кириллович, Вы уже встали! – подошел к нему Христофор Карлович. – Не рано ли? Ведь доктор предписал Вам лежать! – Христофор Карлович был большой педант и докторам доверял, потому и дожил до таких лет. Ему шел восьмой десяток, а он бодр и здоров.

– Мало ли чего они нам, доктора, предпишут, Христофор Карлович?! Их слушать – до смерти не доживешь. От их рецептов раньше времени Богу душу отдашь, – не согласился Мефодий Кириллович с ним. Он был старше Христофора Карловича лет на десять, а, пожалуй, здоровей его. Вон какую катастрофу дорожную пережил – и ничего. А все почему? Недосуг болеть. И он сказал: – Нельзя мне разлеживаться. Служба!

– Так вы, господин граф, к нам по делу?

– По делу, – ответил граф. – По вашему делу, Христофор Карлович! И я, помня вашу привычку раньше времени приходить на ужин, специально сюда пришел, чтобы поговорить с вами.

– И по какому же делу? – очень удивился этим словам графа бывший секретарь старого князя и сказал сухо: – После отлета князя Николая Андреевича Ростова на воздушном шаре… у меня нет никаких дел!

– После смерти князя, хотели вы сказать, Христофор Карлович, – поправил его граф, – не так ли?

– Нет, после его отлета! – возразил резко Христофор Карлович и пояснил раздраженно: – Тело его не нашли, и поэтому говорить о его смерти, господин граф, по меньшей мере, согласитесь, нелепо.

– Нелепо? – взметнул брови удивленно граф Большов и возразил мягко: – Но, согласитесь и вы, любезный Христофор Карлович, столько лет прошло! – Он был тронут такой щепетильной точностью Христофора Карловича Бенкендорфа88
  Нет, Христофор Карлович тому Бенкендорфу не родственник – и даже не однофамилиц, как однажды пошутил Павел Петрович. Почему он так «пошутил», до сих пор не пойму.


[Закрыть]. – Впрочем, – продолжил он, – вам виднее. И я бы хотел вас спросить, все ли он свои бумаги в сундук сложил? Может, какие все-таки забыл или оставил?

– Бумаги я сам лично укладывал в сундук по его списку, поэтому исключено – «забыл». Черновики же, и все остальное, что князь Николай Андреевич не счел нужным взять с собой, мы вместе с ним сожгли, так что исключено и второе ваше слово… «оставил». Что Вас еще интересует, господин граф?

– Вы читали вот эту книженцию? – достал Мефодий Кириллович голландскую брошюрку из своей папки, с которой он не расставался ни на минуту. Даже на ромашковом поле, когда его без сознания нашли, он прижимал ее к груди – и лишь на мгновение отпустил, когда раздевали.

– Меня уже про эту «Историю александрова царствования» спрашивали! – раздраженно почему-то ответил Христофор Карлович, даже в некоторое волнение пришел, что с ним бывало редко.

– Кто спрашивал? – насторожился граф.

– Павел Петрович. И я ему в письменной форме ответы дал.

– И что же вы ему, Христофор Карлович, написали?

– Французский перевод не мной сделан!

– А кем?

– Не знаю.

– А как вы считаете, сей перевод с подлинника сделан или с ваших переводов?

– Боюсь утверждать точно, господин граф, поэтому воздержусь от ответа. У вас все?

– Все, Христофор Карлович.

– Тогда, я с вашего позволения, господин граф, ударю в гонг. – И он хлопнул в ладоши – и тотчас дворец наполнился звуками.

Звуки были разные.

Например, в столовой зале заиграл пастуший рожок; в парадных залах зазвучала музыка в исполнении оркестров: где военных, где симфонических, где камерных, – и, соответственно, музыка была разная – марши, мазурки, менуэты и прочее; в парусной комнате ударили в корабельный колокол; в кабинете князя пошел метроном; в комнате генералиссимуса…

Ну, вы знаете, что «заиграло» в этой исторической комнате.

Удивительно другое!

Как от обыкновенного хлопка в ладоши?..

Непостижимо!

И замечу, что сия «механика» только на хлопок Христофора Карловича отзывалась.

Я его спрашивал, когда писал свой роман первый, почему так, почему только на его хлопок? Он не ответил.

На этом месте я опять хочу прервать описание своего сна. Нет, не беспокойтесь. Действительно, прервать лишь на мгновенье. Просто хочу сказать, что, когда я смотрел этот сон, дорогие мои читатели, мне стало вдруг очень грустно. Почему грустно? А вот почему! Я ожидал, что в столовую залу придут ужинать все герои моего романа первого, но… увы!

К ужину вышла только Прасковья Ивановна.

Я смотрел на нее и не узнавал ее, вернее – был поражен перемене произошедшей с ней, будто прошло с последней нашей встречи не месяц всего, когда я во дворце князя Ростова писал свой роман первый, а лет десять.

Нет, она все так же была хороша, и так же от нее пахло луговым воздухом. Но тот воздух был легкий июньский, а этот, теперешний, был августовский – тяжелый, тягучий, медовóй.

И тогда, помните, когда она соткалась вдруг передо мной из солнечно света, я подлетел к ней перышком, как когда-то Порфирий Петрович к ее матушке Пульхерии Васильевне, и весело и бесстрашно ручку ее поцеловал. И спросил еще сам себя, как это так у привидения можно ручку поцеловать? И ответил – не только можно, но и нужно! А сейчас бы я не решился. Почему? Бог знает… почему.

И вдруг я сообразил, что в этом сне она явилась мне, не той Прасковьей Ивановной, когда она «под пистолетами» замуж за князя Андрея выходила, а девять лет спустя.

А помните, как она превесело мне про это рассказывала, когда мы бежали с ней по Лабиринту в комнату воздушного шара?

– Да погодите! – побежал я вслед за ними. – А как же мой роман? Объясните, что же на самом деле было?

– Не до романа вашего нам, – ответила тихо Прасковья Ивановна. – В парусной комнате ветер перестанет дуть – и мы туда не попадем!

– А вы на ходу мне расскажите.

– Что рассказать?

– Что вы мне обещали.

– Хорошо, расскажу. Только не отставайте! – И она стала рассказывать: – Когда они к нам приехали, я случайно к ним в горницу вошла. Увидела – и сразу назад, но не успела. Бутурлин мне в дверях дорогу преградил. «Прасковья Ивановна, – сказал он мне, – если вы меня вот тут, сейчас, не простите за давешнее и князю Андрею не дадите твердое обещание, что за него замуж пойдете, то я на ваших глазах застрелюсь! – И пистолет к своему виску приставил. – Нет, – вдруг сказал он, – я не буду зрелищем этим вас мучить. – И дверь передо мной закрыл. – Говорите!» – сказал уже за дверью. «Что же вы молчите, Прасковья Ивановна? – спросила меня тотчас Жаннет. – Он же сейчас застрелится!» – «Пусть», – сказала я тихо, чтобы он не услышал. «Я не прощу вам это, – тоже тихо ответила она мне. – Не прощу никогда, если мой жених из-за вашего каприза застрелится!» – «Каприза? Жених?» – вскрикнула я. «Умоляю!» – бросилась она ко мне на грудь – и мы обе заревели. «Бутурлин! – закричали мы в один голос, – Мы вас прощаем». – «Вася! – крикнула она уже одна. – Не входи пока. А то мы все такие зареванные!» Ну и князю Андрею я тоже сказала: «И вы, Андрей, не смотрите на меня. Насмотритесь на меня такую – и не женитесь на мне. А ведь я уже обещание Бутурлину дала, что непременно замуж за вас выйду!» – И мы опять с Жаннет в рев. Еле нас Матрена успокоила. Вот и вся наша история. – И она ловко и лукаво меня в плечо своим плечиком толкнула: – Не туда – нам направо. – Воистину она была вся в мать свою – в Пульхерию Васильевну!

Дети, а у нее их было четверо, ужинали раньше – и давно уже спали. Князь Андрей уехал на неделю по делам в Москву.

Полковник Синяков, командир полка князя Ростова, умер почти сразу, как только полк распустили. А распустили его тотчас, после… Пожалуй, согласимся с Христофором Карловичем, что нелепо говорить о князе Ростове, улетевшем на воздушном шаре, что он умер. Ведь от полетов на воздушном шаре не умирают, если только…

Ах, как у меня чешутся руки, если б вы знали, чтобы «воткнуть» сюда из тетрадки Порфирия Петровича ту запись, где он об этом шаре воздушном во всех подробностях! Ах, как чешутся.

– А Павел Петрович что же, – спросила Прасковья Ивановна Христофора Карловича, – куропаток своих все бьет – и на ужин не пришел? Вот и вас, Мефодий Кириллович, чуть не подстрелил, – посмотрела она на графа. – И что ему взбрело в голову из ружья своего палить?

– Салютовать! – поправил ее Христофор Карлович.

– Досалютовался! – вздохнула она осуждающе. – Графа кучера убил и слугу его изувечил. Потому и глаз не кажет. Стыдно!

– Положим, – неожиданно вдруг стал защищать Павла Петровича Христофор Карлович, – кучер, хоть и грех говорить про покойника, сам убился. За экипажем надо было следить! Из-за ступицы на колесе карета его сиятельства опрокинулась. Износилась вся. Они не у нас на мосту, так в другом месте, без «салютов» нашего управляющего, обязательно бы опрокинулись.

«Позвольте, – хотел было спросить граф, – на каком колесе, не на переднем ли правом? И что вы его все управляющим кличете?»

Но не спросил. Решил, что у Павла Петровича про ту ступицу сам спросит. И как он оказался здесь? Зачем? По его душу?

– Вы что-то хотели спросить меня, граф? – уловил его движение мысли Христофор Карлович и ответил: – На переднем правом колесе ступица износилась.

– Нет, – замерло сердце у графа Большова, – ничего не хотел спросить. Я сразу понял, – продолжил говорить с некоторой дрожью в голосе, – что на правом колесе… ступица износилась, раз на правую сторону опрокинулись. На правой стороне и кучер сидел, – продолжил он уже спокойно и твердо, – а слуга мой Митька рядом с ним сидел по левую руку от него. – И хотя голос его не дрожал, к горлу его подступало удушье, будто кто его душил. И такая тревога охватила его, что хотелось встать и бежать вон из этого дворца!

Но куда бежать, граф?

Куда?

И разве убежишь?

Вон и слуга Митька ваш в недоумении большом. С кучером покойным они это колесо в Выдропужске на новое поменяли, а оно во рву лежит! Само оно, что ли, сюда докатилось?

И лошадки ваши в беспокойстве большом. Конюхи не знают, что с ними делать. Неужто их какой новой лошадиной водкой напоили?

Ах, Выдропужск! Что за место такое? И название это престранное отчего пошло?

И что Павла Петровича на ужине нет? Неужели, действительно, боится, что ответ придется держать перед графом Большовым за ступицу изношенную на «новом» колесе?

«Придет – и ответит, – зашептал кто-то прямо мне в ухо вкрадчиво. – Непременно придет, как к вам пришел, когда вы роман свой первый писали!» – «Привидением, что ли?» – догадался я. «А как же ему явится еще? Ведь в Петербурге Павел Петрович сейчас. Только так и возможно ему… привидением во дворец князя Ростова заявиться!»

На ужин Павел Петрович так и не пришел.

– Граф, – встала из-за стола Прасковья Ивановна, – мы в суматохе давешней в первую попавшую комнату Вас отнесли. Если хотите, выберите себе любую по вкуса.

– Непременно! – подошел к ней Мефодий Кириллович и улыбнулся. – С вашего позволения, Прасковья Ивановна, я бы выбрал комнату воздушного шара.

– К сожалению, Мефодий Кириллович, это невозможно, – вздохнула печально Прасковья Ивановна.

– Что, – удивился граф, – до сих пор в нее попасть нельзя?

И в том году, когда он вел следствие по Делу о двадцати пропавших фельдъегерях, ему говорили о том же. Мол, старый князь, ход в нее закрыл. Почему закрыл, никто не знал. Закрыл – и все!

И он решил сам проверить, так ли это – и было сунулся в Лабиринт княгини Веры – и только чудом выбрался из него на вторые сутки!

Не поверите, пламя свечи путь ему указало. Оно загорелось вдруг перед ним – и чья-то невидимая рука понесла его, указывая ему путь.

«Не иначе, как княгиня Вера над вами, граф, сжалилась, – заявил ему тогда Павел Петрович. – Чем-то вы ей, привидению, глянулись. Обычно она не жалует любопытников до секретов своего мужа князя Ростова. Видели, поди, их белые косточки?».