Текст книги "Любовные драмы русских писателей"

«Если бы… такие жены, как у Достоевского…»

Коль нет поэзии – нет и романа

В знаменитом Пушкинском «Современнике» в 1836 году за подписью «С.Ф.» была напечатана любопытная статья о поэтике романа и романиста. Начало сразу привлекает внимание: «У нас многие думают, что можно писать хорошие романы без поэтического призвания».

Завязка многообещающа… Действительно, в последнее время появилось особенно много «романистов», которых кроме как приставкой «мнимые» не наградишь. Но посмотрим, как было в веке XIX, богатом на литературные шедевры и особенно на романы?

Таинственный «С.Ф.» писал: «Честный, благородный человек пожил довольно на свете; видел много, много хорошего и много дурного; сердце его потрясалось при виде несправедливости, ум ужасался при виде нелепостей, в голове его набралось много опытов, много замечаний, много анекдотов: как бы хорошо все это передать другим людям!

Но как связать между собою избранные материалы?

Написать нравственный трактат для всякого, хотя и умного в частной жизни человека, дело нелегкое: оно требует познаний, а учиться уже некогда; к тому же такое сочинение подвергается строгой критике, – а между тем очень жаль бросить все, что набралось в продолжение долгой и деятельной жизни.

Что ж делает наш умный человек?

Он берет первое романическое происшествие, пришедшее ему в голову, и все свои мысли и наблюдения вклеивает, как заплатки, в свое произведение; навязывает свои мысли лицам, выведенным на сцену; кстати и некстати рассказывает анекдоты, ему известные. Все это может быть очень любопытно; но мы не думаем, чтобы таким способом можно было написать хороший роман, и в этом сошлемся на самих сочинителей: многие из них откровенно признаются, что пишут роман для того только, чтобы описать такую-то страну, такой-то век; немногие имеют притязание собственно на авторство!

Цель ваша прекрасна, даже до некоторой степени полезна, особенно для вас: ибо заставляет вас отдавать себе отчет в своих мыслях; но таким образом нельзя произвести живого органического произведения, каким должен быть роман: ибо для романа нужно – знаете ли что? – нужно немножко поэзии».

Так, давайте окинем критическим взором когорту наших лучших романистов. Насколько они близки к поэзии? Да и посмотрим, что же требует от них автор?

«С.Ф» уверен: «Романисту-поэту предмет романа является неожиданно, сомнамбулически; он преследует его, мучит его, как живой человек; когда поэт пишет – он пишет, забывая о самом себе, он живет в лицах, им созданных, самые его собственные мысли, незаметно для него самого, сливаются с лицами, им выводимыми на сцену».

И требует ответа на вопрос: «Так ли вы писали? Вспомните хорошенько: вы садились за тетрадь в свободное от дел время, вы искали не слов для своего лица, но лиц для ваших слов; для того, чтоб поместить хорошую (отдельно) мысль, вы выдумывали происшествие; вы хоть насильно, но заставляли вашего героя высказывать то, что вам хотелось, хотя бы он по законам искусства и не должен был говорить о том; ваш герой – ваш раб: вы не уважаете его характера, вы уважаете лишь свои собственные опыты, свои наблюдения.

От этого что происходит?

Живое действует живым образом: самые отвлеченные мысли – когда они срослись с созданным лицом, когда составляют его собственность – интересуют всякого читателя и производят сильное действие, и вот вам пример: в Дон Кихоте вы найдете глубокие, даже отвлеченные мысли, которые, если бы отделить от этого лица, были бы сухи и недоступны для большей части читателей; но эти мысли естественно принадлежат лицам, выведенным на сцену: оттого эти мысли, даже апофегмы, не скучны, но понятны всякому, проходят в душу и производят свое впечатление.

Но с романами, о которых мы говорим, происходит совсем другое.

Знаете ли, как большая часть читателей читает ваши романы?

Они перескакивают через самые ваши дорогие мысли, опыты и наблюдения и ищут в вашем романе именно того, что вам казалось второстепенным, т.е. романа.

Не говорите, что ваши лица не суть произведения фантазии, что они должны быть истинны, ибо списаны вами с природы со всею точностью: тем хуже!

Ваши описания верны и прекрасны, как могут быть верны и прекрасны хорошо нарисованные котлеты и другие съестные припасы фламандской школы!»

То есть поэзии нет – нет и романа. Имеется в виду не только поэзия слова, поэзия изображения, но и поэзия образов… А потому и совет дан:

«Пишите просто собственные записки, не гоняясь за фантазиею и не называя их романом: тогда ваша книга будет иметь интерес всякой летописи, и произойдет еще та выгода, что вас будут читать люди не с намерением читать роман: ибо такое расположение духа в читателе гибельно для всего того, что вы почитаете лучшим в своем сочинении.

Не обманывайтесь даже успехами: читатели ищут в ваших романах намеков на собственные имена, когда не ищут романа; иному и понравится какая-нибудь отдельная мысль, с натуры снятый характер; но вообще ваш роман для него, как и для всякого, вял, длинен, скучен, как могли бы быть вялы слова механической куклы в сравнении со словами живого человека».

Итак, «С.Ф.» высказал твердую убежденность – если автор далек от поэзии, он никогда не сможет написать роман.

Так давайте же посмотрим, насколько близки к поэзии наши выдающиеся романисты XIX века? Берем самые громкие имена… Иван Сергеевич Тургенев. Безусловно, поэт. Сколько стихотворений, сколько великолепных посвящений! А стихотворения в прозе! Шедевры мирового значения.

Иван Алексеевич Бунин! Сам по себе роман «Жизнь Арсеньева» – поэзия. А «Темные аллеи». Но мы все же говорим о стихах. Стихов у Бунина множество, и стихов великолепных.

Берем Льва Толстого. Стихов писал не очень много, но писал, и писал восторженно, потому что сердце горело восторгом от любви. Стихи Тургенева и Бунина приводить не имеет смысла. Они широко известны, а вот стихи Льва Толстого стоит привести…

 
Давно позабыл я о счастье —
Мечте позабытой души —
Но смолкли ничтожные страсти
И голос проснулся любви…
На небе рассыпаны звезды;
Все тихо и темно, все спит.
Огни все потухли: уж поздно,
Одна моя свечка горит.
Сижу у окна я и в мысли
Картины былого слежу,
Но счастья во всей моей жизни
Минуту одну нахожу:
Минуту любви, упованья,
Минуту без мысли дурной,
Минуту без тени желанья,
Минуту любви неземной…
И тщетно о том сожаленье
Проснется в душе иногда
И скажет: зачем то мгновенье
Не мог ты продлить навсегда?
 

Стихотворение посвящено Молоствовой Зинаиде, в которую Лев Николаевич был влюблен в юности и которой посвятил довольно много стихотворений.

Стихи писал и Антон Павлович Чехов:

 
Как дым мечтательной сигары,
Носилась ты в моих мечтах,
Неся с собой любви удары
С улыбкой пламенной в устах.
Но я – увы! – погиб уж для мечтаний,
Тебя любя, я веру потерял…
И средь моих мечтательных скитаний
Я изнывал и угасал!..
Прости меня… Зачем тревожить
Заснувшего в гробу навеки мертвеца?
Иди вперед! Не унывай! Быть может,
Найдешь другого… подлеца!!
Или вот такое стихотворение:
Прости меня, мой ангел белоснежный,
Подруга дней моих и идеал мой нежный,
Что я, забыв любовь, стремглав туда бросаюсь,
Где смерти пасть… О, ужасаюсь!
В могильный склеп с груди горячей,
Убитый, раненый, лежачий,
Стремглав я падаю… Не плачь, прости,
Все птицы будут петь и розаны цвести
Над свежевырытой могилой,
Куда меня злой рок стремглав опустит.
Тогда поймешь, как я страдал,
Как я любил свой идеал…
Над ней стремглав взойдет моя идея
Во образе цветов, ландышей, роз приятных;
Тогда по повеленью таинств непонятных
Из гроба буду я вставать стремглав ночами
И, отравясь цветов благоуханьем,
Как чудной девицы лобзаньем,
Уйду обратно в гроб стремглав
С прослезненными глазами…
 

Не удивительно ли?! Мы привыкли считать Антона Павловича Чехова непревзойденным мастером короткого рассказа и драматургом. Но ведь есть у него и другие произведения. Возьмем «Драму на охоте», написанную великолепным, поэтическим языком.

Начал писать стихи, будучи кадетом второго Московского кадетского корпуса, и Александр Иванович Куприн. Правда, позднее он редко обращался к поэзии, но вот это его стихотворение часто публиковалось в периодических изданиях:

 
«Ты смешон с седыми волосами…»
Что на это я могу сказать?
Что любовь и смерть владеет нами?
Что велений их не избежать?
Нет. Я скрою под учтивой маской
Запоздалую любовь мою —
Развлеку тебя забавной сказкой,
Песенку веселую спою.
Локтем опершись на подоконник,
Смотришь ты в душистый, темный сад.
Да. Я видел: молод твой поклонник.
Строен он, и ловок, и богат.
Все твердят, что вы друг другу пара,
Между вами только восемь лет.
Я тебе для свадебного дара
Присмотрел рубиновый браслет..;
Жизнью новой, светлой и пригожей,
Заживешь в довольстве и в любви
Дочь родится на тебя похожей.
Не забудь же, в кумовья зови.
Твой двойник!
Я чувствую заране —
Будет ласкова ко мне она.
В широте любовь не знает граней.
Сказано: «Как смерть она сильна».
И никто на свете не узнает,
Что годами, каждый час и миг,
От любви томится и страдает
Вежливый, внимательный старик.
Но когда потоком жгучей лавы
Путь твой перережет гневный Рок,
Я охотно, только для забавы,
Беззаботно лягу поперек.
 

Можно привести и другие примеры, но пора вернуться к герою очерка, которого поэтом далеко не каждый читатель назовет, – к Федору Михайловичу Достоевскому, создавшему такое количество классических, великолепных во многом философских романов, которое не снилось многим и очень многим писателям.

Но как же так… Романы написаны, и не просто признаны, а считаются подлинными шедеврами мировой литературы. Так соответствует ли это тому, что сказано в Пушкинском «Современнике», в номере, вышедшем при жизни поэта?

Представьте, и Федор Михайлович Достоевский писал стихи. Вот одно из них – «Божий дар»:

 
Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник, —
Он с улыбкою сказал, —
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», – Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.
Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет…
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет…
Загляните в окна сами, —
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.
И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку Божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. —
Все при виде Божьей елки,
Все забыв, тянулись к ней.
Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.
Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»
И на улице встречает
Ангел крошку, – он стоит,
Елку Божью озирает, —
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! – захлопал
Он в ладоши. – Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня…
Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, —
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!» —
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул.
И тогда каким-то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, —
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган…
И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принес.
 

Есть и другие стихотворения, но в основном либо политические, либо шуточные. Но где же любовь? Давайте посмотрим…

Мы упоминали о непревзойденных Тургеневских стихотворениях в прозе – в них тоже есть и немного политики, и много природы, и много любви.

«И мечтаю, и упиваюсь, и страдаю… и люблю…»

У Федора Михайловича Достоевского есть произведение, которое по праву можно причислить к поэтическому, поскольку оно написано… белым стихом… Да, да, это белый стих, это стихи в прозе. И название этого произведения – «Белые ночи»!

Давайте вспомним начало этого произведения, которое сам Федор Михайлович назвал сентиментальным романом…

Итак…

«…Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что взглянув на него, невольно нужно было спросить себя, неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам господь чаще на душу!..»

И далее, через несколько страниц:

«Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами… Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы пораженный, упоенный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? что вызвало кровь на эти бледные, похудевшие щеки? что облило страстью эти нежные черты лица? отчего так вздымается эта грудь? что так внезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило его заблистать такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом? Вы смотрите кругом, вы кого-то ищете, вы догадываетесь… Но миг проходит, и, может быть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, как и прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже раскаяние, даже следы какой-то мертвящей тоски и досады за минутное увлечение… И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами, – жаль оттого, что даже полюбить ее вам не было времени…

А все-таки моя ночь была лучше дня! Вот как это было:

Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я живу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не с кем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение…»

И вот тут начинается любовная история, которая происходит с героем и, скорее всего, когда-то произошла в таком же или похожем виде с самим автором. Применим часто употребляемый довод – иначе вот так поэтично, так сильно и ярко описать «неожиданное приключение», и явно приключение многообещающее, просто невозможно.

Все это было до личных потрясений, которые обрушились на Достоевского в связи с делом петрашевцев. Он был еще совсем молодым человеком.

В «Белых ночах» главный герой говорит своей возлюбленной: «Есть, Настенька, если вы того не знаете, есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным, особенным светом… В этих углах проживают странные люди – мечтатели».

Повествование ведется от первого лица, и в образе главного героя присутствует сам автор. Действительно, Федор Михайлович в молодости увлекался романтической литературой и даже дружил с поэтом Иваном Николаевичем Шидловским. В годы учебы в Инженерном училище он зачитывался его «туманно-мистическими» стихами, посвященными «страданиям от возвышенной любви». Стихами, подобными этому:

 
Буря воет, гром грохочет,
Небо вывалиться хочет,
По крутым его волнам
Пляшет пламя там и сям;
То дробясь в движеньи скором,
Вдруг разбрызнется узором,
То исчезнет, то опять
Станет рыскать и скакать.
Ах, когда б на крыльях воли
Мне из жизненной юдоли
В небеса откочевать,
В туче место отобрать,
Там вселиться и порою
Прихотливою рукою
Громы чуткие будить…
 

Уже значительно позже, в 1861 году, Достоевский вспоминал о том времени: «…Бегу к себе на чердак, надеваю свой дырявый халат, развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю… и люблю… А настоящую Амалию я… проглядел: она жила со мной под боком, тут же за ширмами».

Ну а мечтатель: «Он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу». В 1870-е годы Достоевский задумал роман «Мечтатель», поскольку тема эта не переставала его волновать на протяжении всей жизни и всего творчества.

В начале 1847 года Достоевский сформировал образ мечтателя в письме к своему брату: «Видишь ли, чем больше в нас самих духа и внутреннего содержания, тем краше наш угол и жизнь. Конечно, страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Вне должно быть уравновешено с внутренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Всякое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни…»

Немало было «мечтателей» и среди петрашевцев, что отчасти привлекло Достоевского к этому кружку. Правда, петрашевцы постепенно отказались от мечтательства и обратились к бессовестной, бесчестной и разрушительной идеологии демократии. Правда, в то время, кроме злостных «идеологов разрушения», были и таковые участники кружка, которые искали какие либо пути к поправлению тех недостатков, которых всегда бывает много при любом государственном устройстве. И они не ведали в ту пору, что при Православном Самодержавии их в любом случае неизмеримо меньше, нежели при любом другом строе.

«Белые ночи» далеки от демократической, да и любой идеологии. Это – своеобразная идиллия. Там отражено мечтательство в чистом его виде: «Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которые ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!»

А героиня «Белых ночей» Настенька в прощальном письме восклицает, мечтая о несбыточном: «О Боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б вы были он!.. Вы будете вечно другом, братом моим».

Достоевский написал это произведение, уже будучи кружковцем петрашевцев. Биографы предполагают, что созданы «Белые ночи» во второй половине 1848 года.

Этим произведением как бы завершился «мечтательный» цикл рассказов и повестей. Писатель поставил два подзаголовка: «Сентиментальный роман» и «Из воспоминаний мечтателя». Такие заголовки были в духе его раннего творчества. Вспомним, к примеру, «Из записок неизвестного».

Не случайно поставлен и соответствующий духу произведения эпиграф в виде несколько искаженной цитаты из стихотворения Ивана Сергеевича Тургенева «Цветок»:

 
Тебе случалось – в роще темной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один – в стране чужой.)
Он ждал тебя – в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.
И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.
И вот, идешь дорогой пыльной;
Кругом – все поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.
Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.
Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
 

Стихотворение написано в первой половине 1843 года и опубликовано в «Отечественных записках». Достоевский намеренно поменял несколько слов. Сравните:

 
…Иль был он создан для того,
Чтобы побыть хотя мгновенье
В соседстве сердца твоего?..
 

Быть может, он хотел тем самым показать, что описанное в «воспоминаниях мечтателя», так и осталось мечтательством в отличие от того, что следует из стихотворения. Тем не менее завершаются «Белые ночи» аналогичным стихотворению финалом: «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

В «Белых ночах» есть фраза: «Мои ночи кончились утром. День был нехороший. Шел дождь и уныло стучал в мои стекла; в комнатке было темно, на дворе пасмурно».

И целый творческий этап в жизни Достоевского завершился «темно» и «пасмурно»…

А впереди было темно и пасмурно…

Дорога к первому браку для Федора Михайловича пролегла через кружок петрашевцев, заключение в Петропавловскую крепость, приговор к смертной казни, тюрьму, сибирскую каторгу и сибирскую ссылку в Семипалатинск.

Случайно ли попал в этот кружок Достоевский? Возможно, так распорядилась судьба, чтобы появился на свет уникальный роман «Бесы», разоблачающий безумие революционеров и революции, ими подготавливаемой, задолго до того, как она обрушилась на Россию.

Достоевскому довелось побывать в обществе вот этаких бесов, которых он мастерски изобразил в романе. Хотя посещали кружок в доме Михаила Буташевича-Петрашевского люди разные. Некоторые из них не являлись сторонниками революционных потрясений. Там бывали ученые, критики, литераторы. Участвовал в кружке и Алексей Николаевич Плещеев, более известный нам как поэт, но бывший, кроме того, и театральным критиком, и переводчиком, и автором прозаических произведений. Посещали кружок также Николай Данилевский, знаменитый автор труда «Россия и Европа», писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, поэт Аполлон Майков.

Осудили петрашевцев в 1849 году, причем приговор звучал очень сурово. Участников приговорили к смертной казни, казнь назначена на 22 декабря 1849 года. До казни Достоевскому и его соратникам по кружку довелось провести долгие 8 месяцев в Петропавловкой крепости, причем содержались они в одиночных камерах.

И вот ранним утром 22 декабря осужденных привезли на Семеновский плац, где была назначена казнь. Достоевский впоследствии вспоминал те «десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти».

Все было как при обычной казни. Зачитали смертный приговор, священник подошел к каждому и осенил крестом, затем над головой тех, кто принадлежал к дворянскому сословию, сломали шпагу. И вот первым трем осужденным, в числе которых был Петрашевский, надели предсмертные рубахи, затем их привязали к столбам и закрыли глаза черными повязками.

Прозвучала строевая команда, солдаты подняли ружья и прицелились… И тут же прозвучала команда «отбой». Смертная казнь была заменена каторгой. Осужденных вернули в крепость, и лишь Петрашевского отправили в Сибирь немедленно, прямо с плаца.

На всю жизнь остались в памяти слова сурового приговора: «Отставного инженера поручика Достоевского подвергнуть смертной казни расстрелянием».

И вот Федору Михайловичу, окончившему военно-инженерное училище и уже имевшему офицерский чин, предстояла каторга, а после нее солдатская служба. Офицерского чина его лишили.

Он был осужден двадцативосьмилетним молодым человеком. И хотя возраст и не такой уж малый, опыта в делах амурных приобрести не успел. Во всяком случае, нигде о его романах до каторги не упоминается. Зато современники отмечали, что с прекрасным полом он был весьма робок, и если в компании речь заходила о женщинах, в разговоре старался не участвовать. Это отношение к женщинам, робость и смущение перед ними отразились в его романах, в которых обычно рассказывалось о неудачах героев в любви.

Отбыв положенный срок на каторге, Федор Михайлович Достоевский в январе 1854 года был зачислен рядовым в 7-й линейный батальон Семипалатинска.

«Я приближаюсь к кризису всей жизни…»

Еще перед отъездом в этот город Достоевского волновали неясные предчувствия того, что в скором времени должно произойти с ним. Он высказался об этом в письме к жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной: «Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто все еще болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени должно случиться что-нибудь решительное, что я приближаюсь к кризису всей моей жизни, что я как будто созрел для чего-то и что будет что-нибудь, может быть тихое и ясное, может быть грозное, во всяком случае неизбежное».

Между тем в Семипалатинске его произвели в унтер-офицеры, а затем, благодаря содействию друзей и знакомых, в прапорщики. А весной 1857 года было, наконец, возвращено потомственное дворянское звание, а также дозволено печатать свои произведения.

На некоторое время он осел в Семипалатинске, в заштатном в ту пору городишке. Еще будучи солдатом, Федор Михайлович начал работу над «Сибирской тетрадью». В ней отражены воспоминания и впечатления о каторге. Постепенно вырисовывалось и более серьезное произведение «Записки из мертвого дома». Стали рождаться замыслы целого ряда романов. Когда было дозволено печататься, брат издал в Петербурге повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели» и произведение мемуарного характера «Маленький герой», с подзаголовком «Из неизданных воспоминаний».

В 33 года к нему пришла первая настоящая любовь, но полюбил он женщину замужнюю, с мужем которой – Александром Ивановичем Исаевым – познакомился вскоре после приезда в город и был в приятельских отношениях. Марья Дмитриевна Исаева, хрупкая, изящная блондинка, была красива, образованна, начитанна.

Вот как рассказал об этом юрист, археолог и мемуарист барон Александр Егорович Врангель, служивший в ту пору в Семипалатинске стряпчим казенных и уголовных дел и впоследствии издавший книгу «Воспоминания о Ф.М. Достоевском в Сибири»: «Однообразно-томительно текла наша жизнь. Я мало кого посещал, сидел более дома, много читал, много писал. <…> Федор Михайлович общался немного более меня, особенно часто он навещал семью Исаевых. Сидел у них по вечерам и согласился давать уроки их единственному ребенку – Паше, шустрому мальчику восьми-девяти лет. Мария Дмитриевна Исаева была, если не ошибаюсь, дочь директора гимназии в Астрахани и вышла там замуж за учителя Исаева. Как он попал в Сибирь – не помню. Исаев был больной, чахоточный и сильно пил. Человек он был тихий и смирный. Марии Дмитриевне было лет за тридцать; довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла ее в могилу. В Федоре Михайловиче она приняла горячее участие, приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его, скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Она знала, что у него падучая болезнь, что у него нужда в средствах крайняя, да и человек он “без будущности”, говорила она, Федор же Михайлович чувство жалости и сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом молодости. Достоевский пропадал у Исаевых по целым дням, усиленно тащил и меня, но несимпатична мне была та среда ради мужа ее».

Достоевский буквально с первой встречи увлекся Марией Дмитриевной. Помех со стороны мужа особых не оказалось. Александр Иванович Исаев быстро спивался – он уже потерял целый ряд хороших мест. Это удручало Марию Дмитриевну, которая погибала от скуки. В гостях из-за пьянства мужа бывать не получалось, да и к себе в дом никого почти не приглашали. Поэтому она была весьма рада общению с Достоевским, тем более, вскоре поняла, какие чувства он испытывает к ней.

Федор Михайлович Достоевский оставил такой отзыв о Марии Дмитриевне: «Эта дама еще молодая, 28 лет, хорошенькая, очень образованная, очень умная, добра, мила, грациозна, с превосходным, великодушным сердцем… Характер ее, впрочем, был веселый и резвый. Я почти не выходил из их дома. Что за счастливые вечера проводил я в ее обществе! Я редко встречал такую женщину».

А вот что писал о ней Семенов-Тянь-Шанский, который в то время дружил с Достоевским и часто встречался с ним и его возлюбленной, находясь проездом в городе: «Она была хороший человек в самом высоком значении этого слова… В своем браке она была несчастлива. Муж ее был недурной человек, но неисправимый алкоголик с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости… Только заботы о своем ребенке… поддерживали ее. И вдруг явился на ее горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф.М. Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое теплое участие она приняла в нем…»

Мария Дмитриевна была женщиной образованной, начитанной. За плечами были и домашнее образование, затем учеба в женском пансионе и в Астраханском институте благородных девиц. При выпуске были особо отмечены ее знания французского языка и прекрасное музицирование. Об образовании позаботился отец, который являлся директором Астраханского карантинного дома. Происходил же он из семьи французских эмигрантов, прочно обосновавшихся в России.

Мария Дмитриевна родилась в Таганроге в 1824 году, и она была всего лишь на три года моложе Достоевского. Замуж она вышла в 1846 году в возрасте 22 лет, и поначалу с мужем Александром Ивановичем Исаевым, потомственным дворянином, уроженцем Олонецкой губернии, все складывалось довольно хорошо. В 1847 году у них родился сын Павел. Муж служил чиновником особых поручений начальника Астраханского таможенного округа. Затем, в феврале 1851 года, он получил назначение на должность чиновника особых поручений при начальнике Сибирского таможенного округа. Семья переехала в Петропавловск, оттуда – в Семипалатинск, где в ту пору находилась квартира начальника Сибирского таможенного округа.

Между тем в службе начались неудачи и неприятности, поскольку Исаев постепенно пристрастился к алкоголю. В Семипалатинске он вскоре лишился должности. И лишь после упорных хлопот его все-таки взяли на место заседателя по коммерческой части в город Кузнецк.

А.Е. Врангель так описал перевод Исаевых из Семипалатинска:

«Однажды Федор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, верст за пятьсот от Семипалатинска. “И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!” – горько твердил он.

Действительно, вскоре состоялся перевод Исаева в Кузнецк. Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что все для него в жизни пропало.

Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок…

Мы поехали с Федором Михайловичем провожать Исаевых, выехали поздно вечером, чудною майскою ночью; я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместились в открытую перекладную телегу – купить кибитку у них не было средств. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я еще у себя здорово накатал шампанским ее муженька. Дорогою, по сибирскому обычаю, повторил; тут уж он был в полном моем распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро и заснул как убитый. Федор Михайлович пересел к Марии Дмитриевне. Дорога была как укатанная, вокруг густой сосновый бор, мягкий лунный свет, воздух был какой-то сладкий и томный. Ехали, ехали… Но пришла пора и расстаться. Обнялись мои голубки, оба утирали глаза, а я перетаскивал пьяного, сонного Исаева и усаживал его в повозку; он немедленно же захрапел, по-видимому, не сознавая ни времени, ни места… Дернули лошади, тронулся экипаж, поднялись клубы дорожной пыли, вот уже еле виднеется повозка и ее седоки, затихает почтовый колокольчик… а Достоевский все стоит как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слезы катятся по щекам. Я подошел, взял его руку – он как бы очнулся после долгого сна и, не говоря ни слова, сел со мною в экипаж».